Устремления души были в детстве еще. Помню такую психоделию: нас в детском садике вывозили летом на дачу, и мне очень нравилось стоять на лестнице, запускать перышки, чтобы их птички-ласточки подхватывали. Начинали с ними играть, взмывали с ними в небо, в этом было состояние совершенной безмятежности. В Москве у нас была коммунальная квартира и довольно разноплановая жизнь. Я очень любил заниматься физкультурой, легкой атлетикой, я прыгал хорошо и кидал дальше всех. Тело само себя почувствовало, само запрыгало, зарадовалось. В детстве я много рисовал и любил музыку тоже. У моей мамы, красивой женщины, была пустая комната без мебели с взятым напрокат проигрывателем-чемоданчиком типа «Молодежный» или «Юбилейный». У меня был детский уголок с маленьким столиком, а спали мы на газетах, это был полный неореализм и минимализм. В моей маме вся моя предыстория. Мать была огненным духом и страстью, а отец – огненным духом и логосом. В какой-то момент им стало нестерпимо вместе, поэтому они разошлись.
Первые мои две пластинки я купил одновременно в ГУМе на втором этаже: на одной пластинке была песня «Битлз» – «Гёрл», вторая пластинка была с органной музыкой за рубль двадцать пять. Я стал слушать музыку, потом, после поездки в пионерский лагерь я узнал, что есть такой инструмент гитара и попросил бабушку купить мне гитару. Моя первая гитара – шиховская семиструнка с «отделкой способом аэрографии», классика за семь рублей, переделанная в шестиструнку. В английской школе-интернате №38 на Филях, где я учился, были дети дипломатов и дети космонавтов. На Филях жила моя бабушка, и мне там очень нравилось жить, как в райском уголке, рядом с диким и очень красивым парком, но жил я на два дома – полнедели у бабушки, полнедели у мамы на Курской, в мегаполисе. До сих пор я езжу купаться в Фили, но передвинулся ближе к Крылатскому, туда, где еще бобры сохранились, где есть родники и можно обливаться ледяной водой. Слушал фанатично музыку, какую можно было добыть в магазине «Мелодия» на Арбате, дети дипломатов принесли в школу сорокопятку «Битлз» – с одной стороны «Камтугеза» и «Самсинг», а с другой была болгарская группа «Сверчки», которая мне тоже понравилась. Лето проводил в пионерских лагерях, объездил все Подмосковье. Бабушка была главврачом, и ей присылали путевки из разных ведомств, то я ехал от Библиотеки им. Ленина, то от перовского завода «Компрессор».
У меня были способности к спорту, и мальчики везде это уважали, так что я легко находил общий язык. Моя мама не переносила солнце, и ни на какой юг я не ездил, мне нравилось Подмосковье. Первый раз в Крыму я побывал в сорок девять лет, и то меня вытащила будущая жена Наташа. Бабушка моя из Новороссийска, прабабушка еще до революции проживала в Туапсе и преподавала в первой гимназии, потом переехала в Питер. Бабушка познакомилась с дедушкой, у дедушки папа был знаменитый священник. Дедушка – металлург, прабабушка – учитель, бабушка – врач, папа – философ, мама – страстная натура, и все это вместе определило мою дальнейшую деятельность на бессознательном уровне. Сильно меня привлекала органная музыка, записи из Домского собора, концерты в Московской консерватории. Появилась страсть ходить по культовым сооружениям, интерес к советской архитектуре, к древнерусскому искусству.
Родился я на Яузе, в роддоме №1, что в Шелапутинском переулке, напротив Андроникова монастыря. Роддом – старинное здание бывшей больницы-богадельни, родильное отделение находилось в больничном храме, так что я родился в храме. Все родовые линии и лучшие устремления моего рода стекались ко мне как ручейки и я их сохранил и перевоплотил в своей синкретической деятельности. Мою первую электрогитару подарил мне Лелик Бортничук(«Звуки Му», «Гроздья Виноградова», «Ривущие Струны») на юбилей – 50 лет. Мало кто впервые берет электрогитару в пятьдесят лет… а я взял, и мы создали с Леликом группу. Правда, на испанской гитаре я играл с детства, занимался с педагогом и сам очень старался. И песенки я попевал, всегда меня привлекал металл и глобальный звук, и сейчас меня это не отпускает.
Я с радостью пошел учиться в Институт землеустройства на архитектурный факультет, но архитектором после получения диплома работать не пошёл, потому что в советское время мне ничего интересного не светило. Студентом архитектуре я отдавался со страстью по пятнадцать часов в день, рисовал и занимался на гитаре. Первый концерт на гитаре с программой классической музыки и первая выставка моих работ прошли в психдиспансере №20 в районе Бибирево. Там отдыхали мои друзья и предложили сделать концерт и выставку моих работ два дня подряд. Врачи это поощряли, это заведение было типа санаторного реабилитационного отделения для интеллигентных людей, совсем не психушка. Я выставил серию аппликаций в духе Матисса, красивые и динамичные были вещи, к сожалению, они недавно практически погибли во время затопления горячей водой в квартире. Мне их очень жалко.
Фильм «Андрей Рублев», когда я посмотрел, то увидел там мальчика с колоколами и подумал о том, что «наверное, я был бы этим мальчиком». У меня была известная пластинка «Ростовские звоны». Но только в прошлом году по дороге в Ярославль с группой «Отзвуки Му» я забрался на колокольню в Ростове Великом и обнял колокола. Я любил посещать храмы, причем всех конфессий. Любил ходить в православные храмы, а вообще мне повезло, у меня рядом здесь (ул. Воронцово Поле) находится и мечеть и синагога, и особенно интересно, есть баптистский храм, где есть орган и физгармония, и туда можно было просто прийти, встать за органом и слушать его звучание вплотную. В синагоге меня, мальчика, попросили надеть что-нибудь на голову (я без шапки ходил), я положил на голову перчатку.
В детстве я всю Москву исходил пешком вдоль и поперек. В Филевском парке, где я проводил много времени, было много моржей, и я думал, что обязательно когда-нибудь буду моржом. Когда я узнал про систему Порфирия Иванова в возрасте уже за двадцать семь лет, то начал обливаться ледяной водой. Еще раньше, лет в девятнадцать, когда узнал про сыроедение, про аскетизм, про голодание, занялся этим и понял, что освобождается дикое количество энергии, ты становишься гораздо более неуязвим к болезням. Меня здорово перло, и я по три дня без перерыва занимался архитектурой, живописью, гитарой, благо у меня были свои преподаватели по этим дисциплинам. Я существовал как десятиборец, занимался интенсивно всем сразу. Когда я был студентом, я делал макеты не как принято из картона, а под влиянием моего любимого американского архитектора Миса ван дер Роэ из настоящих материалов, из металла и стекла.
Приобщился к культуре обработки материалов, стал покупать себе на первые студенческие деньги паяльные лампы, плавил стекло на кухне, купил маленький станочек и стал фрезеровать. Макет угла из кирпича я сделал так: взял кирпич, напилил его и собрал кладку. Сам собирал стальные конструкции, они до сих пор сохранились. Принес на защиту фрагмент дома, сделанного из тех же материалов, из которых строят дом. Очень важно было понять «драгоценное сочетание материалов и их конструктивное осознание» и «что архитектура начинается там, где один кирпич правильно положен на другой». Жили мы в коммуналке с мамой в одной комнате, а у мамы был совсем непростой характер, она – настоящий экстатик и очень красивая женщина. Она, бывало, выпьет, и дом дрожит, она поет, все летает, соседи в ужасе, начинаются шаманские дела. У нее было две ипостаси: то она танцующая Кали, то абсолютно любящая Ума. Мама меня во всем поддерживала с детства. Отец мой гений-философ как-то от меня отстранился, а мать всегда была близко. Позволяла заниматься живописью в той одной комнате, где мы жили, а это ведь краски, растворитель. Повесила мои картиночки (ещё не просохшие) у себя над кроватью и сказала: «Мне нравится!». Когда я стал делать железо, мы стали жить среди железа, оно висело над нами в нашей комнате в коммуналке.
После института я сразу подался в сторожа и дворники, чтобы не иметь дело с системой и не висеть два-три года над каким-нибудь ненужным проектом в бюро. До этого была олимпиада, и все строительные и архитектурные специальности бросили на создание олимпийских объектов, и получилось так, что выпуск института на полгода задержали, а в результате случился переизбыток специалистов. Тогда было обязательное распределение, и за отказ можно было сесть. Мне тогда звонили на домашний телефон из конторы (КГБ) и предлагали работу у них, хорошую зарплату, строить им санатории, например. Прадед мой, священник, был расстрелян, но бабушка была коммунистом, так что они выбрали меня из списка выпускников как местного и подходящего. В институте была военная кафедра, и после окончания ВУЗа стали приходить повестки на переподготовку, которые я тоже игнорировал, рвал их и выбрасывал. В дурку мне совсем не хотелось, поэтому я отбоярился и ушел в параллельную жизнь.
Вначале я сторожил пельменную в районе Курского вокзала напротив нынешнего «Атриума», там же рисовал, там же играл на гитаре, таскал ночью тяжеленные туши и там, чуть не надорвал себе сердце – только прилег, а тут фигак – машина, и ты должен перекидать три тонны мороженого мяса. С вечера я ставил котлы, приезжала машина, полная желтых старых костей и сваливала их во двор. Кости в котлах всю ночь варились, и наутро это варево выдавалось за мясной бульон и подавалось с пельменями. Там же на столах я спал, брал туда с собой этюдник, гитару и никто меня не контролировал.
Я пересторожил весь район Китай-Города, самые красивые места: Ивановский монастырь, Историческую библиотеку, кирху Петра и Павла. Меня бросали с объекта на объект, а жил я вообще в трех местах включая мансарду на Солянке, двухэтажный особняк, где создалась художественная мастерская «Детский Сад». Был момент, когда я искал мастерскую, тогда же женился на девушке из Магнитогорска и жил в Бибирево у жены в строительной общаге. Потом меня затрахало жить с видом на лес среди работяг, и я стал искать что-нибудь из так называемых «нежилых помещений» в центре около дома. Бизнеса тогда не было, и простаивала куча квартир, множество домов пустыми. И обычно сторожам давали какие-нибудь помещения, я отправился к начальнику ДЭЗа, который находился в помещении нынешней Галереи на Солянке. Он выделил мансарду на Солянке, а до этого я жил в комнате племянника Троцкого, куда меня пустили жители.
Я тогда обыскал весь район Китай Города и совсем уж отчаялся, но увидел шикарное место – угол Хохловского переулка и Колпачного, там где двухэтажный дом с балконом. Я в этом доме жил, его же сторожил, закрывал на ночь подъезд, а утром открывал. В одиннадцатикомнатной квартире наверху оставалось три жильца: двух женщин, которых звали Алла, и моя жена была Алла, и они сказали: «Раз Алла, так давайте, вот вам комната, живите!». А за год до этого в Марьиной Роще зарубили топором племянника Троцкого, который в этой комнате жил и комната освободилась. Комната рядом была залита кипятком и потолок полностью рухнул на пол. При этом потолки – почти пять метров, анфилада – настоящие хоромы! Мы там поселились, и я начал свою небольшую деятельность и прочухал, простучав стены, что реально есть еще одна комната. Все комнаты были соединены общим проходом, потом в советское время были перегорожены раздельно. Вначале я проделал маленькую дырку, глянул, а там шикарная комната с двумя каминами. Тайно от соседей я все это расфигачил, они спрашивали: «Гарик, а что там шум какой-то?» “Не знаю,” – отвечал. Напротив этого дома обнаружился заросший деревьями детский сад
Как-то однажды летом я явственно услышал звук скарпели, инструмента скульпторов, служащего для обработки камня. И понял тогда, что там сидит скульптор, залез туда, осмотрелся и увидел офигенное место: двухэтажный особняк с заросшим садом. Я познакомился с Лешей, скульптором, и он вначале сильно напрягся. Есть тайные ходы, как образуются такие места. В данном случае распоряжался ситуацией мент Василий Запривода, он и пустил Лешу в это помещение. Запривода оказался хорошим добрым милиционером, после лет через десять спасал моих молодых знакомых-соседей – сообщал им когда за ними должны были прийти по повестке в армию минут за десять до прихода совершенно бескорыстно. За полгода нашей жизни там по соседству здание двухэтажного старинного особняка передали на баланс настоящему детсадику четвертого управления Минздрава, где был главным академик Чазов, который советские некрологи подписывал. Лет десять назад здание законсервировали после обнаружения стафилококка, потом его отдали на реконструкцию и, чтобы делать проект реконструкции, надо чтобы были сторожа. Образовалось четыре ставки: Леша- скульптор, я, и еще два художника. Так мы попали в «Детский Сад», который стал таким нелегальным объединением художников.
Стали мы понемногу осваивать, разбирать пространство – бесплатная свободная площадь только у меня где-то 500 метров квадратных в особняке в центре Москвы. Спальню для нас с Аллой я обустроил в детском туалете. Это была самая романтическая спальня в моей жизни. Там были такие пять маленьких детских толчков и большое окно с видом на крышу соседнего дома, рядом росло огромное дерево. Я засыпал песком толчки и постелил туда две двери. Там у нас была спальня, моя тогдашняя жена Алла поставила туда печатную машинку, писала тексты, свои рассказы, она тогда поступала в литературный институт. Ее приняли, но во время семестра ректор института стал приставать к ней, и она дала ему пощечину и ушла оттуда. Друзья ее и среди них куртуазные маньеристы, которые учились курсом помладше, закончили этот ВУЗ.
Академический скульптор Леша любил лепить артистов Большого Театра, к нему приходили молодые танцоры из Большого Театра и даже народные артисты: Васильев, Максимова, Григорович, позировали ему и он их лепил.
Мне тогда очень пригодилась гитара, я разучил романс Гомеса и играл для наших гостей из Большого, чем вызывал большое их расположение. Туда являлись гиперреалисты, концептуалисты, образовалось самое мощное место в Москве, где были все рок-музыканты, художники и поэты того времени. Проводили показы кино, приезжал Курехин из Питера, музыканты «Кино», «Аквариум», «Ночной Проспект». Это длилось два года, и парадокс состоял в том, что организовал, практически, все это мент, а через окно от нас была школа разведки КГБ, приемная КГБ и ОВИР, все в одном месте. Сейчас, когда показывают потопы в Москве, именно там самая высокая вода бывает, к этому перекрестку все стекается из переулков.
Я взял себе еще одну ставку дворника, и надо было разбивать толстенный лёд, но подметание и шкрябание асфальта дало мне новое ощущение материала, я приблизился к лэнд-арту. Все эти скачки судьбы, дворник, сторож,- все это было необходимо. Так, сторожив Ивановский монастырь, я даже не догадывался, только через двадцать пять лет узнал, что там был концлагерь и в нем сидел мой прадед-священник, которого потом расстреляли. И вот, когда я подметал, увидел, что лежит алюминиевая крашеная трубка, я ее пнул, она полетела и зазвенела! Взял я ее, потюкал – ни фига не звучит. Когда я ее бросил, она полетела, то меня осенило: в свободном состоянии металл способен издавать звук. Я стал въезжать в это, собирать металл, который валялся везде.
Медитативное пение под звук поющего котелка фриу. 29.03.1999 (фрагмент)
Для SPECIALRADIO.RU
Москва, сентябрь 2016
Материал подготовлен Игорем Шапошниковым
