Кстати, о танцах. В семидесятые годы, кроме популярных среди молодёжи твиста и некоего упрощённого рок-н-ролла, танцевали ещё и более продвинутые джайв, джерк, «гоу-гоу». Но всё же королём танцплощадок был шейк.
Существовали три разновидности шейка:
1. Собственно шейк (попеременное двойное касание пола носком то левой, то правой ноги),
2. Медленный шейк (любой небыстрый танец с обжиманием партнёрши). Так прямо и говорили: «Ребята, сыграйте медленный шейк!»
3. Шейк «с гвоздями» (то же, что и № 1, но гораздо более экспрессивный, желательно в пьяном виде, с подключением каблуков и выламыванием паркетных досок из пола).
Твист, конечно, тоже был популярен, но в заводских клубах его не жаловали. Может, потому, что сильно портился пол?! Во всяком случае в других городах во дворцах культуры частенько можно было увидеть строгое объявление: «Твистунов — на мороз!» И выкидывали. За милую душу. А вслед летело пальто с шапкой, чтобы уж не замёрз. Вот не знаю, что с твистунами делали летом.
Вообще в местах, где мог быть хоть какой-то контроль, например в школах на выпускных вечерах, все эти танцы танцевать запрещали. Чуть что — сразу летела толстая завуч: «Пр-р-рекратить обезьянничать!».
В противовес западным кривляниям в нашей стране активно создавались свои танцы — советские. И названия давали соответствующие, например, самопальный и довольно сложный для исполнения бальный танец, помесь летки-енки с вальсом, носил гордое название террикон. Если кто не знает, так террикон — это огромная куча пустой породы, шахтная отработка.
Придумано было также какое-то спортивное танцевание — тоже нечто среднее между спортом и танцами. Проводились по нему всероссийские конкурсы, но, слава Богу, быстро прошло.
Одна из двух единственных в стране женщин-композиторш — Людмила Лядова написала песню, в которой призывала «людей всей земли танцевать новый танец ай-люли».
Ай-люли, ай-люли — это новый танец,
Ай-люли, ай-люли — он не иностранец.
Пусть танцуют этот танец люди всей земли.
Так давай станцуем вместе танец ай-люли.
К счастью, кроме как в авторском исполнении но телевидению, больше нигде эти «ай-люли» не попадались и группам на танцах их играть не пришлось.
Количество ВИА в семидесятые-восьмидесятые превысило все мыслимые пределы. Каждая захудалая филармония имела пять-восемь коллективов разного качества. Безналичные деньги, которые государство скупо, но ассигновало на культуру, всё-таки позволяли музыкальным организациям закупать аппаратуру, так что в обеспечении техническим оснащением ВИА шли далеко впереди вечно нуждающихся групп.
Музыканты ВИА имели постоянную плановую работу и как следствие этого — вполне приличные заработки. Административные вопросы на гастролях решались специальными директорами, аппаратуру таскали штатные грузчики — о таких райских условиях группы, находящиеся в неофициальном статусе, могли только мечтать. А ещё вокально-инструментальников активно показывали по телевидению, чем поощряли и так неимоверную популярность на всю многомиллионную страну. Особенно у прекрасной половины человечества.
В 75-м я работал в «Добрых молодцах». Приезжаем, например, в Свердловск. Из аэропорта — в гостиницу. Получаю ключ, поднимаюсь на пятый этаж. Когда открываю дверь, уже слышу, как надрывается в номере телефон. Прямо с чемоданом подбегаю, задыхаясь: «Слушаю! В трубке приятный женский голос: «Але, это добры молодцы?». Я гордо: «Да!». Она игриво: «А это красны девицы!». Дальше рассказывать?!
Однажды какая-то левая типография, будучи не в силах сделать нечто большее, изготовила для нас небольшое количество симпатичных наклеечек с названием ансамбля. Трёх разных цветов. Красавец певец, всегда имевший у зрительниц колоссальный успех, надписывал на этих наклейках свой текущий телефон и выдавал на концерте девушкам в обмен на букеты цветов, которые ему выносили на сцену почти после каждой песни. Если девушка попадалась очень симпатичная, он одаривал её зелёной наклейкой, если так себе, но ликвидная — голубой, а совсем уже бяка позорная получала наклейку оранжевую. Вечером после концерта, когда страдающие девицы обрывали его гостиничный телефон, он мягко интересовался, какого цвета у них наклейка. Если оранжевая — «Щас уезжаю в Москву!» Если голубая — «Перезвоните через полчасика!»» А уж если зелёная — «Жду с нетерпением, открываю шампанское!».
Девушки дежурили у служебных входов, лазали в гостиницы по водосточной трубе, ездили за артистами по другим городам. Однажды в Даугавпилсе пришла записка: «У меня есть пластинка «Самоцветов» и ребёнок от «Лейся, песня!», через неделю схожу на «Весёлых ребят» и можно умирать!».
Всё это не значит, конечно, что фанатичные поклонницы как класс появились в природе одновременно с вокально-инструментальными ансамблями.
Знаете Муслима Магомаева? Его машину в своё время поклонницы зацеловывали так, что живого места не оставалось — одна сплошная губная помада. И это при полном отсутствии современных моющих средств. Вот водителю-то радость!
А питерцы очень старшего поколения рассказывали, что красивого оперного тенора Сергея Лемешева в каждый его приезд в колыбель революции после спектакля у служебного входа всегда ждали сотни две поклонниц. Просто ради того, чтобы посмотреть, как он бегом прыгает в машину. Потом расходились, оставив на площади огромную лужу глубиной в два сантиметра. От проникновенного понимания искусства не выдерживал мочевой пузырь.
Вот это был экстаз! А ВИА — так, семечки.
Особенно сильный чёс происходил во время фестивалей, которых развелось великое множество. Названия фестивалям обычно почему-то давала какая-нибудь часть суток: «Кузбасские зори», Дни сибирской культуры, «Подмосковные вечера», «Белые ночи». «Чесали» также и по многочисленным профессиональным праздникам типа День шахтёра. День строителя, машиностроителя, судостроителя и т. д. Работали по изобретённому каким-то неглупым человеком варианту «вертушка». Это когда в двух недалеко друг от друга находящихся дворцах культуры два ансамбля одновременно начинали концерты (например, в 12 часов дня), играли по отделению, затем в антракте прямо в костюмах прыгали в автобусы и менялись дворцами. Заканчивали примерно в одно время около двух часов (синхронность корректировалась по телефону). Далее где-то в полтретьего начинали там, где находятся, в антракте переезжали — и так до заката. Зрители обмануты не были: им честно показывали концерт из двух отделений, зато каждый ансамбль за контрольное время концерта успевал сыграть дважды, и ему записывали по две палки (это такая счётная концертная единица). Выходило в день по четыре-шесть этих самых палок. У меня в составе ансамбля «Лейся, песня!» на третий подряд День шахтёра однажды вышло 12 (первый концерт начинался в 10).
Конечно, к концу такого дня артисты уже начинали терять ориентацию. Кто-то вместо того, чтобы садиться в автобус, дабы переехать в очередной раз в соседний клуб, собирал инструменты и переодевался в «гражданское», думая, что уже едет в гостиницу. Кто-то шёл на сцену проверять настройку, считая, что вот-вот начнётся концерт именно на этой площадке, а кто-то, как зомби, одевался в Москву. Говорить о выдающемся качестве таких выступлений не приходилось, но откровенной лажи не было ни разу.
Как-то подобным образом работали два композитора — Никита Богословский и Сигизмунд Кац. Они играли на фортепьяно свои популярные песни из кинофильмов, сопровождая всё это весёлыми байками из жизни артистов. Схема была такая же, как у ВИА. Одновременно начинали в разных местах, потом менялись площадками, отрабатывали каждый по второму отделению, там же по новой начинали первое, переезжали и т. д.
Богословский — между прочим, непревзойдённый мастер всяких розыгрышей, — зная досконально весь репертуар Каца, вышел однажды на сцену в первом отделении и начал концерт словами: «Здравствуйте! Я композитор Сигизмунд Кац…». Дальше со всеми шутками и репризами он отыграл отделение Каца и под гром оваций удалился в другой клуб. Через пятнадцать минут приехал Сигизмунд Абрамович. Вышел на сцену, поклонился и сказал: «Здравствуйте, я композитор Сигизмунд Ка…»
Побить его не побили, но со сцены прогнали.
Самым любимым и долгожданным у музыкантов был, безусловно, последний концерт гастролей. После него обычно выдавалась зарплата, а впереди уже реально маячил родной город, где эту зарплату можно было с толком и с расстановкой потратить в обществе семьи, подруг или других подруг — в общем, так, как захочется. Поэтому по старой традиции последний концерт — кстати, он назывался зелёным — все старались превратить в праздник. На зелёном представлении музыканты шутили, разыгрывали друг друга самым невероятным образом — дозволено было почти всё, лишь бы по неписаным правилам зритель не догадался, что на сцене происходит что-то нештатное.
Одной из самых любимых шуток было привязать к микрофонной стойке тонкую верёвочку и, когда вокалист, приплясывая, пел, тянуть потихоньку из-за кулис. По замыслу шутников, певец должен был незаметно для себя смещаться за стойкой в сторону кулис, пока там и не оказывался. Шутка была такая бородатая, что все об этом знали, и певец, увидев малейшее поползновение стойки, просто снимал с неё микрофон, после чего она могла двигаться хоть на Северный полюс. Иногда вокалисты сами разыгрывали тех, кто хотел таким образом разыграть их. Улучив момент, они незаметно прибивали свои стойки гвоздями. Тогда шутники тянули, тянули — верёвка обрывалась, и они или падали, или получали обрывком по носу, что тоже было очень смешно.
Поющим гитаристам подводили к микрофонам слабый ток, тогда между гитарой и микрофоном возникала «петля», и несчастных на радость всем заметно потряхивало за губы.
Очень уязвимыми для «зелёных» шуток были барабанщики. Модно было класть им в педаль булыжник — в этом случае они, чтобы не нарушать ритмический рисунок, какое-то время пинали большой барабан ногой. В хай-хэт (чарльстон) насыпалось граммов четыреста пудры, и при первом же нажатии на хэт над ударной установкой поднималось белое облако, оседавшее на концертном костюме нарядными пятнами. Ещё барабанщикам подкладывали сломанные и склеенные на живую нитку палочки, отпускали винт, регулирующий высоту стула, наливали в ведущий барабан воды — в общем, издевались как хотели.
Остроумным также считалось склеить пианисту нотные странички или залепить все клавиши прозрачным, невидимым скотчем — аккорд в таком случае звучал поистине полифонически.
У звукорежиссёров тоже были свои шутки. Например, в вокальной строке «я хотел бы вернуться назад» они могли «поймать на ревербератор» последний слог, и тогда в течение какого-то времени по залу разносилось — «зад, зад, зад, зад…». Длительность стёба определялась высотой эстетической планки шутника, но один раз что-то заклинило…
Хорошо, что слова «страхуй» нет ни в одной более или менее известной песне.
Я ни разу не видел из зала такую вакханалию музыкантского юмора, но если виртуально представить себе одновременное включение на сцене всех перечисленных выше остроумностей, то как-то не очень верится, что зелёный оттенок концерта оставался для искушённого зрителя большой тайной. Другой вопрос, что большинство зрителей о зелёных концертах знали и старались попасть именно на них. Как бы то ни было, жалоб не поступало.
