I
Университетов я не кончал. В школе учился из-под палки. Мне была настолько интересна своя собственная жизнь, что на уроки ходил через раз, по этому случаю, рассчитывать на высшее образование не мог. Учителя еле-еле дотянули меня до 8 класса и благополучно выбросили с говённым аттестатом. Сунулся в «Серовку» – но было ясно, что с моим средним баллом я не пройду по конкурсу. Имея в анамнезе детскую художественную школу на Фонтанке, я отправился доучиваться в реставрационное ПТУ № 61, которое потом закончил и Виктор Цой. Я научился там реставрировать фрески – что было безумно интересно.
В юности я сразу «прибился» к художникам так называемой «газа-невской» волны – организаторам скандальной новаторской выставки в ДК Газа. Это было в конце семидесятых. У меня появился духовный учитель – Аксель (Борис Аксельрот). Блестящий художник, философ, меломан. Он даже занимался изучением звукоизвлечения и сам мастерил инструменты. У него всегда собирался интересный народ, среди «взрослых» постоянно терся я и всё впитывал.
Бога я понял благодаря учителю – через музыку. Мы с Акселем слушали исключительно классику – Борис особенно любил Баха. К нему часто заходил друг, Филесас Доникас, исполнявший старинные мелодии на аутентичных флейтах. Пару раз он устраивал фестивали средневековой культуры и называл их «А.Х.L» («А»- «Экс» – «Эль», в честь друга).
Кстати – Анри Волохонский написал текст знаменитой песни «Город золотой» как раз после посещения мастерской Акселя. На него произвела неизгладимое впечатление мозаика, которую Аксель в тот момент собирал в огромное голубое с золотом полотно. С нами общался и знаменитый тогда художник Валентин Левитин, который тоже увлекался мозаикой. А я помогал им колотить камешки, шлифовать. Левитин «подсадил» меня на абстрактный структурализм – с него я и начал творчество.
Но совершенно не понимал, что с этим делать. Коллекционеры меня хвалили, но мне-то хотелось, чтоб меня смотрели не 3-4 знатока. Хотелось выставок и популярности. Я стал искать единомышленников и ушел от высокого искусства к более простому, чтоб получить отзыв от широких масс.
На публике я появился уже с сюжетными картинами. На выставке в ДК Кирова, к примеру, много шума наделало полотно «Мой дом – моя крепость». Люди реагировали на такую живопись бурно. Постепенно собрал вокруг себя круг «неофициальных» художников. У нас состоялась легендарная выставка на Бронницкой, за станцией метро Технологический институт – в доме, уходящем на капремонт. Выставка готовилась у меня в квартире в строжайшем секрете. А потому, «винтившие» за такие дела органы безопасности о ней не пронюхали. В последний момент мы собрали все картины, быстро перевезли их от меня и вывесили на Бронницкой. Выставка длилась три дня, а когда приехали нас ловить, мы благополучно уже свернулись.
II
Акция возымела успех. Нас вызвали в Комитет культуры города и предложили продолжить диалог. Но уже на официальной основе. Переговоры вылились в регулярные выставки, на которых мы вешали довольно смелые работы. Скандал случился вокруг моих полотен «Леннон в Горках» и «Леннон и дети», наши власти сочли их уж больно вольнодумными. А начался скандал с того, что какой-то студент университета ворвался прямо на лекцию в аудиторию и закричал: «Вот выт тут сидите, х…й занимаетесь, а в ДК Кирова такие картины показывают – отвал башки! Надо бежать смотреть!». После чего весь курс дружно сорвался и уехал на нашу выставку. Естественно, преподаватели написали на нас жалобу.
Сергея Ковальского, художника-авангардиста, занимавшегося выставками в качестве главного организатора, тут же вызвали в КГБ. Ему попеняли на картины про Леннона. «Так они же прошли цензуру,- развел руками тот. – Но мы люди неконфликтные – готовы снять». Картины сняли, а народ стал про них спрашивать. Это разозлило «органы» ещё сильнее. Нас снова вызвали в Комитет. Марта Петровна Мудрова (одна из тогдашних чиновниц) строго сказала: «Нехорошо обманывать комиссию!». Но мы ушли в «несознанку» – на то, мол, она и профессиональная комиссия, чтоб различать чёрное и белое. Получилось, что комиссия «лоханулась», и меня на время запретили. Я стал выставляться под фамилией Милаев и познакомился с Дмитрием Шагиным.
III
Сошлись мы на том, что вместе поехали кочегарами в пионерский лагерь под Усть-Нарвой. Мне нужно было вывезти куда-то сына Филиппа, ему своих детей, вот мы и устроились на такую работу – и сами при деле, и чада под присмотром. Мы жили вместе, подменяли друг друга и постоянно общались. Туда же приехал Владимир Шинкарёв и поставил рядом с лагерем палатку. А недалеко была дача Александра Флоренского, куда все регулярно наведывались.
Я до конца не влился в их компанию: «митьки» слишком много пили, а мне это не интересно. В Усть-Нарве была смешная система – за две пустых пивных бутылки давали полную. Это удобно – одну выпиваешь, другую находишь, сдаёшь – и снова при пиве. Так до бесконечности. К вечеру все были крепко под мухой. А за три бутылки можно было достать яблочного сидра – для разнообразия. Выпивая, они постоянно что-то «тёрли», в итоге Шинкарёв написал знаменитую Митьковскую библию. Так что, я присутствовал в самом начале их движения.
А Митя стал моим крёстным отцом и крёстным отцом моего сына Филиппа. Таинство совершили там же, в Усть-Нарве.
Недавно мы с сыном поехали специально посмотреть наш храм. Конечно, всё изменилось, церковь привели в порядок, а наш старенький батюшка давно умер. Но с Шагиным у нас с тех пор практически родственные отношения. Особенно интересно стало с ним, когда с пьянкой Митя завязал. Сейчас у нас полное взаимопонимание и сотрудничество. Я не люблю создавать проекты один – я за совместное творчество. Поэтому всегда занимался не только живописью, но и театром, кино, музыкой. Тем более – детскую художественную школу я закончил по классу театральных декораций.
IV
В моей тогдашней квартире на углу Маяковской и Жуковского постоянно собирались люди. За вечер её могло посетить 20-30 человек. Считалось хорошим тоном, приехав из столицы, «побывать у Миллера». Так как «Сайгон» был совсем рядом, из него ко мне тоже постоянно перемещалась тусовка поэтов и художников. Дом одновременно был и галереей, где висели мои картины. Люди смотрели и обсуждали их, и мне это нравилось. Конечно, тусовка вела многочисленные споры об искусстве, кто-то читал стихи, кто-то пел, постоянно играли магнитофоны – в основном, это была западная музыка.
Моя квартирка была в центре событий Питерской богемной жизни. У меня в альбоме есть фото, где на фоне картин стоят Башлачев, Жариков, Агузарова, Цой и БГ. Цой тогда ещё не был популярным, и я не обратил на него внимания: ну, ходит какой-то кореец… Многие известные ныне исполнители хвалили мои картины, что, конечно, мне было приятно.
Вечерами мы не только дискутировали, а также пили чай, кофе, водку и всё, что удавалось купить. Но хорошим тоном всё же считалось принести «Портвейн». Это был как бы фирменный стиль тогдашней богемы. Я помню, что вместо пепельницы в коридоре стояло огромное эмалированное ведро, так как мелкие баночки всё время переполнялись. Вокруг ведра собирался народ, курил, все наперебой говорили. Люди обычно приходили ко мне «со своим» спиртным. А кто не сориентировался и не захватил бутылочку – вскоре посылал «гонца» в гастроном.
Поговорить «за искусство» в те времена было модно. Мы все жили, полные надежд, что вот, кончится «совок», и теперь, наконец-то, грянет свобода творчества и самовыражения. Какими мы были наивными! Мы лелеяли дурацкие мечты, что всё теперь будет хорошо, не понимая: начнется неразбериха и разруха. Особенно красиво выступал поэт Андрей Изюмский. Сейчас его уже нет в живых, а тогда, вскоре после начала перестройки, он уехал в Израиль на долгие семь лет. В то время вообще все существовали вместе: поэты, художники, музыканты, меломаны. Никто не делился на группы, люди дружили и ходили в гости.
… Иногда я с ностальгией вспоминаю то время. Потому что сейчас даже люди искусства разобщены, не говоря об обычных горожанах. А ещё потому, что все мы радовались жизни даже в те моменты, когда кайфовать было особо не от чего. Я был молод, свободен и открыт для общения. Мне было легко со всеми знакомыми, хотелось куда-то бежать, кого-то видеть, и ничего в жизни не пропустить.
V
Традицию свою посещения знаменитой кофейни я не нарушал – специально наряжался с утра и неспешно шел в «Сайгон» – ровно к двенадцати. Образ я придумал под влиянием гремевшей тогда зонг-оперы «Орфей и Эвридика». Мой папа дружил с её автором, композитором Александром Журбиным, поэтому я одним из первых увидел премьеру и получил автограф мэтра, который храню до сих пор. А ещё мне дали оригинальную запись, и я мог слушать любимую музыку целый день. Особое впечатление на меня произвёл персонаж Харон. Он был в романтической длинной шинели, а у меня к шинели прилагалась ещё большая шляпа и длинный ярко-красный шарф. В таком виде меня и заметил Олег Гаркуша. Мы быстро нашли общий язык и он предложил: «Не хочешь делать декорации для концертов нашей группы?» Конечно же я хотел! Меня представили коллективу, тогда их ещё мало кто знал. Это уже потом группа стала культовой не только в России, но и в Европе.
Гаркуша был особенно красивым: длинным, нескладным, в блестящем пиджаке, с оригинальной прической и накрашенными глазами. Его функция – шоумена – отлично работала. Олег оттягивал на себя внимания и сглаживал картавость и неловкость Лени Фёдорова, которая поначалу сильно резала слух зрителю. А он тоже любил петь, хотя солистом был тогда Сергей Рогожин. Сережа был неплохой парень, но не рокер до мозга костей. Рогожин приехал из провинции и очень хотел реализоваться. Поэтому, когда ему предложили петь в группе, обрадовался. Но, когда окончил Институт культуры, ему нужно было устраиваться на работу. А «АукцЫон» тогда не был легальной группой. И Сережу забрали в «Форум», где у него появился статус, запись в трудовой книжке и зарплата. По этому пути он и пошёл. С одной стороны – жаль, его голос украшал репертуар (ведь у него потрясающий тенор). С другой – уж очень он быстро переметнулся в попсу. Лично для меня это всегда было важным, в каком ты лагере. Он большой профессионал – но рокером считаться всё же не может.
Стержнем группы всегда был Фёдоров. Но Леонид был так незаметен, и люди долго думали, что солист коллектива Олег Гаркуша. Он мастерски справлялся с ролью фронтмена, пиарил себя и коллектив. А Лёня после концерта сразу уезжал – ему на какое-то время хотелось покоя. Ему интересно было только писать и петь, а «звездить» было совершенно не его. Олег же пользовался бешенной популярностью у поклонников и поклонниц. Девушки висли на нём пачками – уж не знаю, что в нём находили! Олег тогда был бабником, любовался женской красотой и уходил с концерта в обнимку с дамой. Но до дела у них доходило не всегда: мешала милиция. По дороге домой за внешний вид Гаркушу частенько забирали в отделение. А если серьёзно – Олег как бы связывал обособленного Лёню с миром. И абсорбировал кипучую жизнь вокруг него. Ведь Фёдорову не нужны были ни толпы поклонников, ни общение с кем-то вне группы, ни успех. Впрочем – так происходит и до сих пор.
К слову, идею с заменой буквы «и» на «ы» в названии группы протолкнул я.
Однажды увидел, как на стекле автобусного окна барабанщик Боря написал: «АукцЫон». Не нарочно, просто по неграмотности. А мне это запало в голову, потому что название «АукцИон» было слегка банальным. Понятно, что ребята долго не думали, а махнули рукой: «Пусть будет так…». С буквой «Ы» оно становилось неправильным и приобретало какой-то скрытый смысл.
С «АукцЫоном» в мою жизнь вошел рок. Я стал писать и записывать его сам. Купил серьезную аппаратуру, оборудовал студию. Аксель когда-то заложил в меня музыку не как развлекательный жанр, а как жизненную философию. Я понимал через нее мир. В тот момент мне и попался на пути Владимир Веселкин, каким-то образом приклеившийся к группе. О нашем совместном творчестве нужно рассказать подробно, а о личности самого Володи – ещё подробнее.
Для SpecialRadio.ru
Санкт-Петербург, июнь 2016
Материал подготовлен Натальей Черных
