&
По окончании школы, оказавшись в московской среде в МИФИ, я продолжал интересоваться музыкой. Расписание музыкальных передач BBC World Service регулярно публиковали в газете английских коммунистов Morning Star. Эти программы, которые шли не на русском языке, не глушили, их можно было слушать без особых проблем, только качество было коротковолновое, с периодическим фейдом затухания громкости и чёткости звука. Morning Star, конечно продавалась не везде, но, единожды узнав расписание, этих знаний хватало на долго, как правило, на полгода. Они повторяли каждую программу три раза в неделю, поэтому эти три повтора можно было выловить довольно просто. Именно эти мои труды по радиоловле в итоге привели к знакомству с Джном Пилом, к которому я приезжал несколько раз в Лондон и у него гостил.
Недавно, будучи в Лондоне, в книжном магазине я наткнулся на его автобиографию, и в ней нашёл несколько страниц, посвящённых нашим с ним отношениям. Так что, можно сказать, что моё слушание BBC в конченом итоге вошло в историю. В институте у меня вся стенка была заклеена расписанием передач с аккуратными галочками напротив уже прослушанных мной стримов. В какой-то момент я сосредоточился, за несколько недель выслушал почти все программы и составил своё собственное расписание. Записывал я теперь уже отдельные программы, в том числе того же Джона Пила. Результатом этих прослушиваний стало то, что, когда в середине восьмидесятых к нам стали приезжать английские туристы, и мы стали с ними общаться, они были под впечатлением, что встретили в Москве человека, который знает английскую музыку лучше них.
В нашем МИФИ брали подписку о неразглашении и необщении с иностранцами, при этом у нас проходили встречи с нашими братьями из ГДР и коммунистами из Штатов. Перед такими мероприятиями нас наставляли под любым предлогом уклоняться от прямого с ними общения и от обмена валюты. Это, во всех красках ужасных последствий нарушения указанных запретов, нам объяснял человек, через которого все тогда валюту и меняли. Примечательно также, что сами встречи эти происходили в ДК Москворечье. Вся моя радиодеятельность была с какого-то момента обильно разбавлена участием в московских и питерских музыкальных тусовках.
С Троицким мы познакомились на концертах клуба МИФИ. Мой знакомый Андрей Литовка, который сам втянулся в общение с авангардистами, включая Мухоморов, втянул и меня в этот процесс. Андрея больше интересовали самиздаты музыкальные, и, поскольку, эти люди поддерживали любое альтернативное искусство, они же и являлись составной частью всякого рода музыкальных концертов. Через эти связи, Литовка привёл меня на концерт Гребенщикова в Бескудниково, после чего я побывал на нескольких квартирниках, в том числе на квартирнике с Автоматическими Удовлетворителями. На эти мероприятия меня приглашал также Литовка, как правило. Так, через Андрея, я вошёл в этот русский рок. АУ – это было такое советское хулиганство, замешанное на музыке, а Гребенщиков на тот момент представлял собой ужасное качество, играли они непонятно как. Были отдельные быстро затухающие проблески, что в этом, наверное, что-то есть, но в целом это был, скорее, сумбур. Тот же Литовка стал приносить их первые кассеты – первым был Синий альбом. Надо отдать должное тем событиям – с них начался мой интерес ко всем этим конструкциям.
На тех концертах появлялись и Троицкий и Липницкий, они держали себя особняком, мы для них были плебс, с нами они особо никогда не общались. У Липницкого я первый раз оказался году в 85м, когда я стал дружить и общаться с Африкой. Африка пригласил меня отметить Новый год на даче у Липницкого на Николиной горе. Там была вся семья Саши, включая его знаменитого родственника Суходрева, который работал переводчиком у вождей. Липницкий тогда уже сделал на даче репетиционную комнату, в которой в тот раз была репетиция Звуков Му.
Я тогда Звуки увидел в первый раз. Никогда не любил Звуки Му – ни тогда, ни сейчас, ни посередине, и то, что я тогда увидел, было очень лицемерно. С одной стороны, мы сидели за праздничным столом, за которым Суходрев произносил праздничный тост оттопырив мизинец про то, что он помнит всех участников Звуков маленькими, и теперь они выросли. Помню, как подобострастно Мамонов отвечал Суходреву на этот тост свой алаверды. Всё это выглядело как махровая советская номенклатура – всё это сидение на Николиной горе было всё равно, что сейчас приехать к какому-то олигарху в гости. С другой стороны, на контрасте потом была эта репетиция Звуков, где кричалось, что я дрянь – я муха – я говно. Обе эти картины между собой стыковались слабо. Поэтому Липницкий для меня никогда не был цельным человеком, все его телодвижения тогда для меня выглядели как попытка, не прилагая значительных усилий, поиграться в музыку или ещё что-то, поскольку музыкантом его назвать сложно. Я его выступление видел год назад, выступали Отзвуки Му. Меня тогда пригласили на презентацию фильма, который сняли американцы, про то, как рокеры развалили СССР. После презентации было автопати на котором выступали Отзвуки Му. Я обратил внимание что лучшим другом Стаса Намина был Саша Липницкий. Рыбак рыбака – один из чисто номенклатурной советской семьи и другой такой же. И как был у них снобизм по отношению к плебсу, так и остался.
Липницкий из потомственной семьи врачей и деятелей культуры, его бабушка – советская культурная элита, дом в котором он живёт на Каретном ряду, где сад Эрмитаж – это дом деятелей культуры, где Утёсов жил, и, будучи всё время окружённым советской культурной элитой, его общение с этими людьми из подворотни типа Цоя, Майка, да даже Гребенщикова, при всех потугах Бори сойти за номенклатуру, было для меня странным. Тем не менее, он с ними возился, наверное, потому, что у него были амбиции музыканта, на высокий уровень он не тянул, а в их компании он чувствовал себя комфортно. Ну и плюс, наверное, они пели ему дифирамбы, поскольку, с их точки зрения его возможности были невероятными.
Липницкий очень часто общался с Ильёй Смирновым – не знаю, что ими двигало, вряд ли чувство попранной справедливости, тем более, что они играли с огнём все. Я не помню, чтобы кого-то из их круга тогда привлекли, но нарваться на крупные неприятности можно было элементарно. Я знаю, что Липницкий помогал периодически, когда у кого-то случались неприятности с органами, но сказать, что он был борец, я не могу. Если отбросить перестроечный пафос, уходящий корнями в детскую революционную литературу первой половины 20 века, и сравнить те реалии 80х годов с реалиями дня сегодняшнего, окажется, что больших отличий здесь тоже нет, хотя сейчас героев из сегодняшних борцов с системой никто уже не делает. Точнее, делать из них героев пытаются, но не получается.
Как-то нас забрали то ли с Африкой, то ли с Аркадием Волковым на Рубинштейна, рядом с клубом, какие-то дружинники, притащили нас в ментовской подвал, сняли с нас отпечатки пальцев, немного поглумились и послали на четыре стороны. Им, видимо, надо было периодически отчитываться о том, что они за порядком бдят. Но, я думаю, что это абсолютно естественная вещь, сейчас происходит всё ровно тоже самое: собирается шпана, жалуются соседи, милиция обязана реагировать. Просто сегодня фокус внимания системы на этом не сконцентрирован.
&
С Науменко я общался с 83 по 87 год. Я к нему и до сих пор отношусь с большим пиететом, хотя не могу сказать, что я его пересушиваю, поскольку эта музыкальная область меня перестала интересовать, тем более что, он и сам не скрывал, что его творчество является вторичным. Боря вообще откровенно заявлял в те времена, что не ставит перед собой никаких сверхзадач кроме той, чтобы играть ту западную музыку, которая ему нравится в русской версии. Майк следовал тем же принципам, и довольно оригинально занимался адаптацией переводов текстов западных исполнителей с английского на русский.
С Майком мы познакомились на каком-то квартирнике. Позднее у него был концерт в ДК Москворечье, и по приезду туда, а общага МИФИ была рядом с этим ДК, они зашли перед концертом к нам, где и затусовались. Басист их жевал толчёный мак, они переходили по общаге из комнаты в комнату, в том числе зашли и в нашу комнату, занимаясь везде поиском вдохновений перед саундчеком. Позже Майк приезжал по моему отдельному приглашению выступать в нашем институтском клубе.
Первыми в этот клуб из тех, кого я пригласил, были Странные Игры. С Играми приехал Миша Мончадский с большим магнитофоном для фиксации их выступления. Потом я продолжил с ним отношения, потому что он занимался пластинками. Недавно я встретил человека на сигарном мероприятии, он тоже окончил МИФИ и учился на нашем факультете, и жил в этой же общаге в то время, и он мне сказал, что якобы там выступал Курёхин.
Именно я его то выступление организовывал, и было удивительно через сорок лет встретить человека, который был на том концерте. Концерты устраивал я, но были комсомольцы из комитета комсомола института, которые приходили и корчили лица, угрожая запретом моих трудов. Клуб принадлежал комитету комсомола, им было интересно, почему на их территории выступают непонятные им люди.
Как-то раз Кушнир позвонил мне и попросил рассказать про Курёхина для книги, которую он тогда писал. Я ему сказал, что у нас не было с Курёхиным близких отношений, чтобы я смог что-то интересного о нём поведать. Плюс к тому, я всегда очень скептически относился к Курёхину, потому что он был человек очень амбициозный, и я не видел в его отношениях с другими людьми равных позиций, он всё время пытался домкратить себя надо всеми, и его сегодняшний культ, безусловно (и я уверен, что, будь он жив, он бы это подтвердил), связан только с его разрушительной ролью во всех событиях конца восьмидесятых – начала девяностых.
Он работал дестройером. Его Поп-Механика ничего кроме отторжения у меня не вызывала, это даже антикультурой нельзя назвать, это было скорее бессмысленное раздолбайство, крепко замешанное на очень низкопробном издевательстве. Никогда не забуду историю, когда английскую актрису Курёхин посадил на сцене в ванну, и актриса, оказавшись в воде, поняла, что никакого перформанса в том не было, а была только издёвка, и убежала со сцены. Курёхина же веселила и забавляла в этой бессмыслице только его личная роль во всём этом, а не сам процесс. То, что происходило на сцене, как и то, кто и как воспринимал происходящее, его вообще не волновало. Его роль дистроера в том то и заключалась, чтобы в дурацком свете выставлять известных людей от Пьехи и Хиля до военных хоров. Разрушение ради разрушения, и он ошибочно полагал, что это его личная заслуга, хотя он просто угадал тренд и визуализировал его в сжатом виде на глазах у всех, выдавая это в обёртке концептуальных, как тогда считалось, действий.
За успехи на поприще разрушения ему в конечном итоге и дали этот центр Курёхина, и там сегодня эта же тема продолжается, но в современном контексте она так, как тогда, уже не воспринимается. Думаю, в этом мангале специально поддерживается огонёк, чтобы в необходимый момент бросить на него новую порцию изрубленных кусков культуры для приготовления из них шашлыка к столу очередных реформаторов. Сегодняшние курёхины выглядят как такие добрые юродивые, безобидные сумасшедшие с шариками в одной руке и бензопилой в другой. Юродивые сегодня в России вообще в тренде, находятся на месте и вместо деятелей искусств. Очень востребован сейчас этот образ – одновременно и старца, и юродивого, и прорицателя, и лекаря, и художника. Этот образ приносит их обладателям многие миллионы всего. Не удивлюсь, если следующим президентом назначат юродивого художника-портретиста, в задачи которого будет входить написание портретов каждому жителю в стилистике грузинского примитивизма, попутно исцеляя расиян и давая им успокаивающие пророческие изречения об их будущей судьбе, укрепляя в них идиотический подход к мировосприятию.
Когда мне говорят, что Курёхин был выдающимся музыкантом, я всегда прошу показать мне примеры его произведений, чтобы можно сегодня с высоты сегодняшнего опыта по достоинству их оценить. К сожалению, мне пока не удалось убедиться во всех этих невероятных восторгах на его счёт. Может они и есть, эти его шедевры, но мне их пока услышать не приходилось. Да, моё имя мелькало вокруг него, и ничего плохого я про него сказать не могу, но и хорошего, пожалуй, что тоже. Есть люди, которые к себе располагают, и есть люди, которые не располагают. Курёхин был из вторых.
Майк был намного проще и человечнее, и в этом смысле отношения с ним были конгруэнтными. Из всех мнений о Майке, моё, наверное, будет самым тривиальным. Людей творческих я всегда оцениваю по результатам их труда. И в этом смысле надо посмотреть на результаты трудов Майка. Пока человек творит, он обязан думать о том, что будут о нём говорить после того, как его не станет – что именно он сделал в этом мире. Но, несмотря на то, что результаты трудов Майка в целом скудны, из всех питерских музыкантов, именно с ним у меня были наиболее близкие и полноценные отношения – то есть человеческие и по интересам. Боря, понятно, всегда был Борей, в его подъезде на стенке было написано ГОД – если прочитать наоборот – будет ДОГ, а если Боб прочитать назад, будет все равно БОБ, и Боря всегда был в облаках, на последнем этаже, достучаться до него нельзя, единственно как можно достучаться до него – это нацарапать на себе своё послание ему. И если тот же Боря был, пусть и с натяжкой, но из номенклатурной семьи, то Майк был полностью из народа. Но, в музыкальном смысле они оба, при этом, были для меня малоинформативными.
&
Как ни странно, в музыкальном плане больше всего на меня повлияла группа ДК. Там было и разнообразие, и оголтелость. Как ДК делали во времена Андропова то, что они делали, для всех тогда была загадка. Времена то были мерзопакостные и гнилые – у меня за постоять рядом с Сайгоном отпечатки пальцев брали, такой контроль был, а тут песенки антисоветские поют, как будто так и надо. В то время я много общался с Жариковым, он оставлял довольно странное впечатление. С одной стороны – шикарное поле кругозора с арийскими реками и герметическими берегами, а с другой стороны – light is on but nobody home (свет горит, но никого нет дома) – в какой-то момент происходил когнитивный сбой, и ты не понимал, в своём он уме или нет – он начинал сыпать апориями, сначала убеждая в их истинности, а затем с тем же жаром говорил об их ложности, потом сам себя убеждал в неверности обеих точек зрения, порой забывая с кем именно он разговаривает. Потом вдруг опять всё становилось нормально – милый человек беседует с тобой про книжки, похихикивая.
Вспоминая свои суммарные впечатления за тот период, я думаю, что ДК было наиболее значительным явлением русской музыки того времени. Они хуже всех играли, у них были странные тексты, но при этом они были наиболее содержательными, наиболее оригинальными из всего, что тогда было, плюс они давали много любопытных цитат, и, в целом, они были гораздо более злободневнее всех тогдашних борцов с режимом вместе взятых. Те же Боря с Майком, в смысле борьбы с режимом, и-н-о-г-д-а проходились по о-т-д-е-л-ь-н-ы-м вопросам отдельных недостатков, и то – по касательной, стараясь глубоко в это не лезть. Они оба пытались всё равно коммерциализироваться – Майк по всяким ДК Москворечье ездил не просто так, Боря по фестивалям мотался тоже не просто так. А ДК, у меня сложилось тогда такое впечатление, что им в отличие от вышеупомянутых, было вообще всё похую. Как они сидели у себя в этой Малакховке, так и сидели, как выступали по каким-то помойкам, так и выступали, не пытаясь попасть на всякие фестивали молодёжи имени Тбилиси. Может, поэтому они и находились всё время в таком эрегированном состоянии, что позволило им за три или четыре года записать сорок альбомов – это по альбому в месяц получается. Выше мы говорили про какой-то интернет, а люди за 4 года на коленке выпустили 40 альбомов, пускай на фиговом носителе, пускай с убогими картинками, пускай тиражом 50 экземпляров, но которые превращались по всей стране в 50 тысяч в течении нескольких недель. Покажите мне сейчас хоть одну группу, хоть одного исполнителя, которые могут показать 50 тысяч продаж на подобном материале, а уж тем более сорока альбомов.
В отличие от ленинградской музыки, которая представляла из себя недомешанный коктейль из авторской песни и западной музыки, ДК работала в стиле популярной советской песни, их коктейль был более простым, что в музыкальном плане делало их более понятными публике тех лет. Любопытно, что несмотря на странность их текстов, они были более конкретны, чем тексты Гребенщикова, например. Образы и герои текстов ДК были взяты из жизни и были знакомы всем слушателям. В текстах того же Бори полностью отсутствует остроумие, которое было у ДК. Ирония, ёрничанье у Бори есть, а вот с остроумием в его текстах туго, хотя надо отдать должное, что именно в текстах Гребенщикова впервые в русской популярной музыке фейк стал восприниматься как серьёзное делание. Может быть, поэтому Боря – это единственный музыкант, пришедший к нам из той поры, которого сегодня можно воспринимать всерьёз, и это несмотря на то, что единственное, чем он сегодня занят – это пудрение мозгов, и делает он это пудрение профессионально. Он единственный, кто, несмотря на свою орденоносность, дожил до сего дня достойно, и кого можно под определённым, конечно, углом воспринимать как музыканта мирового уровня. Но, всё равно, от него всегда несло суррогатом – и тогда и сейчас.
ДК же в тот момент, несмотря на то, что это была нескрываемая пародия на саму конструкцию советского бытия, и именно на пародийность делался акцент, была гораздо более серьёзна и вдумчива. Хотя, надо признать, что, чтобы те сорок альбомов переслушать, надо иметь не только выдержку, но и друзей, которые тебя в начале прослушивания привяжут к стулу, а в конце прослушивания отвяжут и дадут успокоительного и воды. CD диски их я сейчас не могу слушать – стерильный звук: всё волшебство синергии ужасной игры и ужасного качества носителя испарилось. Несмотря на то, что они играли весьма посредственно, когда они звукоизвлекались из шипящих кассеток, меня от их музыки качало. Мне музыка ДК была тогда не просто созвучна, она становилась мной на молекулярном уровне во время звучания. Все мне говорили, что у них был выдающийся бог-гитарист, но я никогда не ощущал его божественного присутствия на записях; возможно, он так звался по причине того, что был единственным профессионалом среди них, не знаю. Сами они относили себя к авангардистам-концептуалистам, но, ни тем, ни другим там не пахло. Для них музыка была плохо сколоченной табуреткой, на которую они вставали и устами их клоуна, который у них там пел, декламировали эпиграммы на окружающий мир, тем самым, быть может, того и не желая, укрепляя шатающиеся балки этого так ненавистного им мира.
ДЛЯ SPECIALRADIO.RU
сентябрь 2017
