ЧИФАН ПОДВОДНЫЙ И НАДВОДНЫЙ: МОИ КРУГОСВЕТКИ СВОЗЬ ВРЕМЯ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Родился я в Донецке, на родине отца, но через полгода родители переехали в посёлок Черноголовка, где я и вырос. В 1956-м году Черноголовку построили на болоте «с нуля», как город «только для учёных». Построили одиннадцать научно-исследовательских институтов, которые сразу упаковали за колючую проволоку  – физика, химия и всё такое. Все, кто работал в этих институтах, как мои родители ученые, жили в городе, построенном внутри леса. Архитектура – типовые двухэтажные сталинки с острой крышей и роскошный «Гастроном» со стеклянным фасадом на центральной площади. Для горнолыжников построили гору – выкачали песок и воду из озера и насыпали гору, высотой сто пятьдесят метров, чтобы ученые могли кататься. Чтобы учёные могли ночью покататься на обычных лыжах, организовали освещенную пятикилометровую лыжную трассу. На закате СССР рыли гребной канал, чтобы тренировать сборную Союза по яхтингу, но не успели закончить; река Черноголовка наполнила этот канал, и он превратился в четыре проточных озера.

Здание моей школы – это был уникальный архитектурный проект. Такой ползучий мини город, оборудованный обсерваторией, с веерным остекленеем, с просторным внутренним двором. Школу построил архитектор Газеров в 1970-м году, за что получил 1-ю премию Совета Министров СССР. По сути, до 56-го года эта местность представляла собой дремучие, непроходимые болота. Их брутально осушили и засадили аккуратными березками.

С Черноголовкой соседствует военный полигон. Во время войны эти леса подвергли «ковровым бомбардировкам» – что-то химичили. В результате весь лес вокруг города – сплошная марсианская поверхность в гигантских воронках и везде валяются остатки бомб. В этих ямах растут белые грибы, и чтобы их срезать, надо спуститься в воронку глубоко под землю. Там же испытывали падение первой атомной бомбы без главного заряда: бросали и смотрели, как она летит и как приземляется.

На полигоне военные всё время играли и играют в войну. Там у них поле и разрушенный город. Одни сидят в этом городе, другие на танках на них наступают. Когда мы были мелкие, то собирали там гранаты, снаряды, тащили домой и бросали в костёр. До полигона от Черноголовки идти километров десять, и во время учений мы прятались, чтобы посмотреть на танки в бою. Когда нам это надоедало, мы выходили, нас хватали военные и везли в город на бронетранспортёре в отделение милиции, откуда нас отпускали домой. Во время перестройки полигон пытались огородить, но дачники тут же всё растащили – колючую проволоку сняли, столбы уволокли.

По всему полю были раскиданы разбитые танки, лежал гигантский сломанный вертолёт и несколько самолётов вокруг, из которых мы выкручивали реле и делали из деталей стробоскоп и светомузыку. На полигоне стояли светофоры для танков с синим, зелёным и красным фонарями. Мы таскали фонари со стеклянными цветными фильтрами в школу для дискотеки. ещё мы ездили по деревенским клубам и выменивали мощные колонки «Кинап» на всякие современные магнитофоны и проигрыватели: типа «Аккорд». Например, выменяли усилитель стоваттный «ТУ-100». Он находился в большом железном ящике, по центру был стрелочный индикатор мощности. Мы этим «ТУ-100» раскачивали «Кинапы» и глушили девчонок на дискотеках. В школе сначала, в классе седьмом, я с друзьями организовали рок-группу «Мегастар», потом в десятом появился «Звуковой барьер». Выступали на школьных вечерах перед девчонками. Песни сочиняли сами.

Технопейзажи Черноголовки (кликабельно)

У нас был художественный руководитель Соныч (Оверсон), он был старше и учился в медицинском. Он был крутой музыкант и вообще мощный чувак. Соныч писал тексты для песен: «Не ходите дети в лес, там огромный член пролез» или: «Алиса идёт в Зазеркалье, наркотик вгоняя под кожу». Главный комсомолец тоже был нашим другом, он собирал комсомольские взносы, потом мы ездили их пропивать в Ногинск, в районный центр. Там стояли автоматы, которые продавали портвейн, и можно было надраться нормально за копейки.

Фарцовка, влияние Запада, постоянные поездки на ВДНХ, где мы после выпитых коктейлей «Международный», на пьяной площади справа от «Космоса», купались в фонтане «Дружба народов». Милиционеры нас забирали и били валенком с песком, чтобы синяков не оставалось. Мы были рослые детишки, упакованные в советские джинсы «орбита» – десятиклассники. В параллельном классе со мной учились две классные сестры близняшки, мы с ними зажигали. Папа у них работал дальнобойщиком, ездил в Париж из СССР! Он привозил нам фирменные пластинки Led Zeppelin и всё такое.

Несмотря на весь беспредел, мы учились нормально – я с первого класса ходил в художественную школу, мечтал стать художником. В нашей экспериментальной школе параллельно была художественная школа с хорошими московскими преподавателями, я отучился там десять лет и получил «корочку». Лет с тринадцати я не стриг волосы и ходил весь драный в вельветовом костюме. Я не носил школьную форму, из-за этого меня часто не пускали в школу. Завуч меня встречал и говорил: «Ягубский, ты пока не подстрижешься, в школу не пойдешь! Вот тебе сорок копеек, пойди, сделай себе стрижку «Молодежная». Я шёл, покупал себе бутылку пива и приходил на следующий день опять такой же не стриженный, без формы. Все стены в комнате у меня были расписаны портретами и надписями «Deep Purple» и «Led Zeppelin», там же гуашью я забацал икону во всю стену – лик Христа. Религии не было в те времена, но всё что с ней было связано, сильно интересовало. «Pink Floyd», свиньи, молотки, хелекоптеры – всё было нарисовано качественно, тонкими кисточками.

Я очень любил гулять в гигантском лесу на полигоне, таскал с собой своих друзей, шлялся там с утра до ночи. Кроме полигона, в чаще есть три ученых каземата, они там экспериментировали с взрывчаткой. Каждый каземат – это крепостной вал, построенный из земли, а внутри – бункер. Учёные устраивали два направленных взрыва в трубе, чтобы исследовать процессы происходящие в центре Земли. Сейчас один каземат работает, другой заброшен, а в третьем учёные сделали баню и там отдыхают.

Там же, за болотом есть озеро, куда садятся НЛО – приезжают уфологии и ждут на болоте пришельцев. Там присутствует аномалия – компас не работает.

Было, для сегодняшнего дня, много диких вещей. Например, все дети сходили сума от всего капиталистического. Жвачку, которую видели только в кино, заменяли строительным гудроном. Ходили и жевали эту черную массу, зубы становились черные. Помню было распространенно в школе: «Дай жёванку пожевать» – это если кому-то повезло надыбить настоящую «баблгам». И вот жевали ее одну всей школой. Пустые трубки от хвоща набивали соломой и курили – подражая гаванским сигарам. Очень были увлечены темой взрывов – делали бомбы из двух болтов, гаек и серы от спичек. ещё все вырезали из газет портреты канадских профессионалов и мастырили дембельские альбомы, терли кирпичом обычные советские портки или варили куртки в хлорке.

В 1980-м, после восьмого класса, в год Олимпиады, наконец, появилась наша жвачка, финское Мальборо и пепсикола. Мы ездили в Москву на олимпийские игры, бухали на стадионах, у меня до сих пор сохранились цветные билеты на эти игры. Было роскошно – Москва стояла пустая.

Я пошёл «по накатанной дорожке» и поступил в Менделеевский институт на Топливный факультет. В Менделевском я очень много пил, прогуливал, за что меня быстро отправили в армию. Я жил в общежитии на Планерной и был уверен, что меня не найдут, но меня нашли и забрали.

И забрали не слабо, на три года – акустиком, на атомную подводную лодку, на Камчатку. Про это я написал книгу, которая называется «S.O.S. из бездны». Три «автономки» по четыре месяца без всплытия – в общей сложности под водой я провёл год.

Когда мы обсыхали на базе, слушали музыкальную моряцкую группу «Рында». Они пели так: «Ну что ж, подруга, извини, не поведу тебя к стене, таких ведь на гражданке очень много, я подниму за тех стакан кто верно нас три года ждал и за ребят, которые на Новой» (на Новой Земле). Или: «Встаньте все, кто сейчас водку пьёт! Встаньте и выпейте стоя! Наш ракетный подводный, наш атомный флот, Отдает честь погибшим героям!»

На вахте я слушал океан – китов, дельфинов, рыб разных. Особенно подводные твари начинали орать, когда выстреливали огрызки с камбуза. Иногда лодка заходила под какой-нибудь иностранный лайнер на глубине, а у них музон играет – «Донна Саммер» там разная! Музыка и двигатели лайнера нас «грузят» и в результате лодку не слышно. Всплыть из затонувшей лодки можно со ста пятидесяти метров, если глубже – то нельзя. В автономке все ходят в «разухе» – это майка из марли или розовая или голубая и шорты. Через день «разуху» выкидываешь и надеваешь новую. На Новый год молодые мичмана шили себе из «разухи» мини-юбки, делали сиськи, боцман наряжался Дедом Морозом, а кок снегурочкой.

У нас в экипаже был «плохой матрос», он плевался на офицеров, но я с ним очень дружил. На Новый год я сделал из теста Колобок на камбузе и внутрь вмонтировал виноградный сок в пакетах. Сделал себе колпак и костюм со звёздами. Посадил Плохиша в зал камбуза, незаметно посадил ему на голову Колобок, накрыл его простынёй и стал ему в голову вставлять хлеборезные ножи. Белая простыня пошла кровавыми пятнами и все охренели.

Из развлечений ещё был конкурс бород. Все стриглись наголо и отращивали бороды сразу после погружения, а через четыре месяца конкурс – у кого самая большая борода выросла. Я пытался и там отращивать волосы, но меня постоянно заставляли стричься. Когда лодка всплывает, все аккуратно стригутся и выходят уставные. Каждый день показывали кино и наливали вино в обед. Жратва была роскошная – красная икра обязательно. Однажды рядом с Австралией обнаружились «квакеры» – такой эффект, что всё в наушниках квакает. Лодка идет внутри подмосковного болота. На лодке кислород получают из воды, смешивая его с нейтральным азотом, баня, курилка. У многих через четыре месяца заканчивались сигареты, мы начинали курить чай и кофе. У офицеров была огромная кают-компания, аквариум с рыбами и клетка с попугаями. Была операционная, где легко резали аппендициты.

Подводников иногда в промежутках между автономками вывозили в санаторий «Паратунька» на Камчатке – там были девушки и термальные источники, горячие озёра, где можно было плавать на морозе. Вокруг снега, мороз, вулканы на горизонте дымят, ты раздеваешься и ныряешь в кипяток.

Ходила такая байка. Всплывает наша дизельная лодка на перископную глубину в Средиземном море и видит: стоит «Энтерпрайс» – американский авианосец. Капитан отдаёт приказ забить все торпедные аппараты говном, ветошью и помойкой с камбуза и стреляет по авианосцу торпедами с дерьмом. Посмотрели опять в перископ, а «Энтерпрайс» горит. Оказывается, американский акустик услышал, что происходит торпедная атака и авианосец стал делать вираж, разворачиваться носом так, чтобы торпеды мимо прошли. А в этот момент заходил на посадку самолёт и врезался в надстройку – загорелся. Капитану дали звезду Героя Советского Союза и уволили в запас.

Не спеша, чередуя просмотры кинофильмов с вахтами, доехали до полюса. Профессор врубил все поисковые системы. Срочно была нужна полынья. Небольшая, в два корпуса лодки, была обнаружена чуть сбоку от нулевой отметки. Продули цистерны главного балласта. И вынырнули на поверхность. На этот раз полюс решил пощадить моряков. Погода стояла вполне терпимая. Профессора знобило от пафоса происходящего. Сколько героев погибло, стараясь покорить пуп земли. Где-то лежат их косточки, вмороженные в лед. А мы, не суетясь, пролезли с черного хода.

Командир решил выпустить всех по очереди покурить на свежий воздух. Профессор, как подлючный житель, выполз на ракетную палубу один из первых. Ни тебе бешеного мороза, ни ураганного ветра – полюс как полюс. Небо давило грузом бесчисленных звезд, температура была всего градусов 20, вокруг до горизонта безмолвная ледяная пустыня. Но все-таки как-то трясло, давило на сознание. По пальцам можно пересчитать тех, кто курил в этом месте. На носу корабля валялась многотонная льдина. Профессор отковырнул себе кусочек на память. Он положил талисман в каюте в плошку аварийного освещения. Но трофей быстро растаял. Матрос выпил холодную жидкость и захмелел.

Поднялась суета. Азиат увидел белого медведя. Стал тыкать пальцем в темноту. Как Профессор не напрягал глаза пялясь в темноту, зверь не нарисовался. В таком месте все что угодно можно увидеть. Через десять минут ему уже мерещились люди на горизонте, почему-то по пояс голые. А Бэк за обломком ледяной стены увидел верблюда. Профессор до слез напрягал зрение, хотел впечатать в мозг хаос уходящих за край мира торосов. Это единственное место на земле, где отсутствовало понятие – север. Юг везде: справа, слева, спереди и сзади. Где юг, в конце концов?

Ребята из дружеского экипажа рассказывали, что их кок, когда попал на полюс, совершенно обезумел. Сиганул с борта на льдину, и удрал к медведям. Три часа его ловили. А он прятался в складках местности и орал: «жарко, жарко». А лодку тем временем льды стали обжимать. Еле ноги унесли. Был матросик из Средней Азии, из глухого аула, и вдруг оказался на полюсе. Погода начала портится. Подул бешеный ветер, в лицо летела ледяная крошка. Лед опасно стал напирать на борта лодки. Льдина на носу зло кряхтела. Задраили люк и ушли на глубину. В корабле было тепло, уютно и не каких галлюцинаций.

 Из книги «S.O.S. из бездны».

В Черноголовку к родителям я привёз толпу матросов. Нас с Камчатки перебросили на самолёте переучиваться на новую лодку в Прибалтику. Все дембеля возвращались обратно в Приморский край и Среднюю Азию через Москву. Все были дикие и хотели бухать, так что родители совершенно обалдели. Они посмотрели на невменяемого сына, и папа быстренько устроил меня в геологическую экспедицию в Узбекистан, в горы Тянь-Шань. В самолёте рядом со мной сидел важный господин, похожий на ученого профессора – с бородой, с подвижной маской лица и это был Кирилл Плеер, суперхудожник. Мы познакомились с ним в воздухе и больше не расставались. Он в моей судьбе вообще сыграл большую роль.

Наша обязанность была таскать за профессионалами камни по горам. Или разбивать в пыль камни чугунным пестиком в обрезанном кислородном баллоне.

В Москве, мне негде было жить, а в Черноголовку ехать совсем было неохота. Меня восстановили в институте, и я просто спал на лавках, работал и дворником, и трактористом и сторожем на автобазах, в Новоспасском монастыре, препаратором в ветеринарном институте, мойщиком троллейбусов, охранял алмазный центр в Филях. Старался построить свой график жизни на улице, чтобы ночевать у разных друзей раз в неделю.

Плеер был настоящий художник, у него папа был художником, мама – художник, дедушка – художник, ректор Строгановки, и жил он в высотке на Котельнической. Я поселился у Плеера – он два года давал мне уроки живописи и рисунка. Он ставил мне натюрморты, приглашались и позировали какие-то бабы, и я их рисовал. Плеер очень бесился, что я плохо рисую, не выдерживал и заканчивал некоторые работы сам. Он резал носорогов и птиц из красного дерева, создавал графику, писал маслом, вырезал трубки и шары для курения. Он управлял погодой в Москве, вращая специальные, сделанные им шары, покрытые кельтским орнаментом. В общем: постоянно удивлял мироздание. Потом он умер.

В какой-то момент я бросил институт и стал художником. Хотя рисовать я не прекращал никогда, даже на лодке. Всё время делал что-то новое, груды работ. Поехал в Таллин и в поезде познакомился с молодыми архитекторами из МАРХИ. Это была знаковая встреча, я полностью изменил свою жизнь – с этими людьми я дружу по сей день.

На втором курсе мы с Мараткой решили навестить нашу карманную заграницу, то есть Прибалтику. С нами поехал Суперфин, мой школьный товарищ. Суперфин был мужественный красавец, с полоской мексиканских усов, затёртыми висками и пиратской серьгой в ухе.

Подготовились солидно, как требовал этикет бывалых командировочных: взяли купе, жареных каплунов, разной снеди из ресторана и обойму крупнокалиберного пойла. Счастье начинается с поезда.

 

Распаковали курятину, порезали сёмгу, огурчики солёные, почистили яички, жахнули по первой и пошли в тамбур насладится первой железнодорожной сигаретой. Тогда курить можно было и в самолете, и в автобусе, и в кинотеатре. Курить не то, что было запрещено, приветствовалось…

В тамбуре было тесно, там без билетов ехала лихая компания – студенты московского архитектурного института. Они ехали на практику – рисовать древний Таллинн. Одеты студенты были не по-нашему, по новой продвинутой моде.

В тамбуре я и мои друзья моментально оказались на сцене передвижного театра. Это было новое поколение московских космонавтов, они перешагнули бессознательное и жили в новом, свободном от огрызков советской пропаганды мире.

Девчонки носили огромные суровые мужские ботинки, типа матросских гадов*. Чтобы гигантские калоши не сваливались, они надевали десять носков и ещё подпихивали газету. Основным прикидом был чёрный балахон и короткие детские брючки, плюс сотня фенечек на шее – сломанные часы, просроченные лезвия, дырявые пудреницы. Мальчишки тоже были одеты во всё не по росту, с неизменными шарфиками и кепочками. Когда они снимали кепку, на голове сразу ты-ннН… – выпрямлялась антенна жёсткого волоса.

Студенты подпрыгивали, пританцовывали, трепетали – пели: «Бросают Чайку и бегут в ночи из крокодильей кожи лодочки, ботинки лодочки берут с собой!». Длинный играл на гармошке, а маленький на игрушечной гитаре. Девочек было две. Или больше?

Та, что была повыше, из гаубицы своих солнечных глаз стрельнула мне в самое сердце и пробила в нём дыру навылет…

Она светилась в темном тамбуре, двигалась на своих ходулях: чёрное каре, волосы отливали воронёным крылом. Глаза мерцали загадочным огнем, как светляки в молоке тумана. Видение плясало, пело и улыбалось мне, смертному. Было в ней что-то от солёных дюн Нормандии. От нее пёрло огнем и хромированным током энергий. То есть все мужики рядом с ней абсолютно сходили с ума. Конечно, совершенно свихнулся и я. Её звали Машенька…

Вторую чаровницу звали просто Антон. Из мальчишек выделялись карлик и каланча – Меркурий и Карбас. Один всё время делал ножками – Так-таК. Другой играл на гармошке, уморительно тряся головой. Был ещё Василий Пятков. Василий был эталоном нового молодежного стиля. Он знал, в какую сторону диджею крутить пластинки. Он не ходил, а значительно плавал.

Уже в поезде Машенька взяла надо мной, диким, шефство.

Мы всем передвижным иллюзионом грузились в таллинские харчевни, смахнув искры вымышленных существ с узких средневековых улиц. Я тогда курил исключительно махорку, упакованную в серые бумажные пакетики с синими чернильными печатями. В буржуазных ресторанах Эстонии я учил новых друзей сворачивать из газеты козьи ножки. Они тренировались крутить вонючие кулёчки: трещали свинцовые шрифты передовицы, махорка мешалась с пролитым ликером «Вана Таллин». Кабак погружался в тяжёлый жёлтый угар. Суперфин вращал жернова психоделических манифестов. Афганец заряжал орудия на горе Курдук.

А я, пыхтя махоркой в «Виру Валге», рассказывал ещё свежие, ужасные и невероятные истории про мою подводную одиссею. Орал: «Гады, караси, гальюн, баночка, пиллерс»* и, самое главное, я всё время повторял – чифанить. То есть вкушать, наслаждение, чревоугодие. Два китайских иероглифа ЧИ-ФАН – меню ресторана. И скоро, с легкой руки Машеньки, я из морячка превратился в Чифана. Суперфин пестовал непослушные антенны усов и ловко поправлял поля ковбойской шляпы. Машенька присвоила ему имя Д’Артаньян. Маратка розовым пупсом вожделенно хихикал, сканируя женские округлости. Он стал Шиппером.

Из книги «Делириум».

Потом появилось в моей жизни нарисовалось обеднение художников «Арт-Бля». Я с ними ездил в Красноярск, в Вильнюс, в Норильск, в Улан-Уде. Везде мы делали громкие перфомансы. В Вильнюсе построили из ящиков и скоча четырехэтажную скульптуру президента Альгирдаса Миколаса Бразаускаса. Акция проходила как помощь России Литве, и все обрадовались – президент стоял в неглиже и опирался на здание музея искусств. В Красноярске мы оживляли музей Ленина, привязали к фасаду огромные глаза, они горели лампочками и смотрели на Енисей и на красноярские столбы.

Параллельно родился проект «Ди Папл под фанеру». Это был мега-рок-концерт. Мы все построили из фанеры: инструменты, колонки, усилители – даже дым был из фанеры, даже у некоторых музыкантов волосы были из фанеры. Народ совершенно взбесился: ползали по полу, девчонки рвали на себе лифчики – всё по-взрослому. Потом были “Дикселенд под фанеру”– “Безумный двойник”, “КСП под фанеру”– Россия-Чукотка.

Неожиданно моё мытарство без жилья закончилось. Я с друзьями поселился в сквоте в Чистом переулке.

В истории московских сквотов было три периода. Первый, когда мы были совсем юные. Кто-то поступил в институт, кто-то вернулся из советской армии. Жить с родителями было как-то не охота. Некоторые жили просто на лавочке или в гостях. Приезжали великие художники и просто подвижники треснувшего маятника СССР: из других городов, из других стран… Всех надо было разместить с комфортом. Слово деньги отсутствовало – в СССР наступил долгожданный коммунизм. Более того, за годы советской власти деньги научились презирать, их считали просто мусором.

Любить деньги, кланяться им нас ещё не научили. За редким исключением. Всё было общее: частной собственности не было ещё, она ползла медленно пока вдоль границы – уверенно и безоговорочно.

Пустые пространства эволюционировали под новых бездомных жильцов. Первый период был стихийным и жили тихо, с оглядкой.

Потом наступил второй период – золотой. Художники заняли весь центр. Сквотов было столько, что некоторые пустовали. Можно было выбирать. «Нет, здесь мне не нравится – потолок низкий, обои в цветочек, кран течет, вид из окна паршивый». Пробивали дыры в стенах и объединяли несколько квартир. Никто уже ничего не боялся – орали до утра, жгли костры, стучали на барабанах и дули…

Но к концу золотого периода мир чистогана уверенно заполз в сердца. Появилось моё, появились удачливые художники и художники лузеры, появились наши и ваши. Где-то болталась зависть на ржавом гвозде, где-то кто-то в угаре сорвался в пропасть и утонул, кто-то проглотил золотой диск, другой испачкал уши. Гармония уходила, шипя и не сопротивляясь.

Наступил последний период. Прошло десять лет и власть заматерела, окуклилась, деньги уверенно выползли из ада. Всё стало стоить, продаваться и покупаться – коммунизм просуществовал не долго. Черный занавес открыли и мир озарился благом цивилизации. Пришлось собирать манатки и быстренько улепётывать из рая. Но куда же делась дикая дивизия художников, притянутая из дальних делянок. А никуда не делась. Часть обженилась на местных девчонках. Сквоты вырастили великих гениев искусств с мировыми именами. Вырастили даже депутатов и министров. Многие художники свалили за кордон. Но самые продвинутые изобрели хитрые механизмы замены сквотов и живут, не так роскошно, но неплохо в новом узком пространстве…

Из книги «Делириум».

В Чистом мы делали великое искусство, приходили иностранцы с Арбата. Доходный, дореволюционный, роскошный дом с собственным чердаком и крышей, где мы загорали. Зимой мы чистили крыши – это приносило деньги в кассу коммуны. Чистили крыши на Арбате и на Пречистенке, я даже упал вниз, упал удачно на балкон. Нам звонили зимой и звали чистить крыши снова. Мы звали своих друзей и бухали на крышах Арбата, Грузинского центра, библиотеки Некрасова. Краски покупали в магазине на Никитской, холсты натягивали на форточки и оконные рамы и грунтовали их сами желатином.

Максим Очеретин учился в Университете на мехмате – был звездой математики, но бросил институт и стал художником. Алексей Казаков бросил свой медицинский на шестом курсе и тоже стал художником, потом уехал в Америку. Назарыч тоже учился в мединституте и подался в художники, потом трагически погиб. Очеретин спустя время тоже погиб в подземном городе Москвы, его смыло потоком. Он был почётным диггером.

Про жильцов сквота в Чистом переулке. Все они были, а некоторые и есть, великие герои вселенной, последние берсерки потаённой опушки! Наш подъезд полностью подпадал под питерское определение – парадная. До революции здесь стояли лакеи в ливреях, висели хрустальные люстры, пылились персидские ковры, помеченные бриллиантами. Кого попало, я думаю, сюда не пускали – ходили дамы в мехах и холёные господа.

В наше время всё переменилось: кручёные перила были покрашены мерзкой коричневой краской, а стены – голубой, с примесью грязной желчи. Но, несомненно, ауру величия наша парадная сохранила, как сохраняет древняя старушка голубых кровей, работающая машинисткой в провинциальном НИИ, харизму Смольного института. Наш подъезд радостно распахивал двери для поклонников Бахуса*. Они часто валялись в парадной прямо на лестнице, а мы через них аккуратненько перешагивали и весело тащились наверх, следуя крутящемуся ритму лестницы.

На последнем этаже была огромная дубовая дверь, за ней сидели мы. Дверь была метра четыре в высоту, так что при желании к нам в квартиру можно было впихнуть Троянского коня. Этот античный подвиг я таки совершил одной из мрачных зимних ночей, но об этом позже…

Прихожая. Я не помню, там вообще не было света или свет для этого места был неосязаем. Есть такие места во вселенной: как их не свети, всё пожирает темная материя*. При входе слева стоял разбитый, как тележка бомжа на вокзале, ссаный диван. На нём жил Ваня Калмык. Калмык был эталоном хиппи. И он единственный таковым себя и считал. Выглядел он как персонаж из фильма «Беспечный ездок». То есть лицо Иисуса, русый хаер до пояса, рыжая борода до пояса, джинсы, вышитые цветами, и фенечки. На лице Вани всегда мерцала несмываемая ничем виноватая улыбка. В квартиру мы старались его не пускать. У Вани в голове жили мустанги*!

Из книги «Делириум».

Состав «Ди ПАПЛа под фанеру» 1996 года: Борис Матросов – вокал (Ян Гиллан), Алексей Кузнецов-Пёпл – соло-гитара, Константин Звездочетов – бас-гитара (по его утверждению, Ричи Блэкмор), Александр Петрелли – бас-гитара, Андрей Ягубский – клавиши Борис Спиридонов – ударные. Алексей Кузнецов-Пёпл – один из самых активных участников и организаторов «фанерных» музыкальных перформансов

Мы ездили автостопом. Я выходил на МКАД, садился, и ехал через Львов, Одессу, Кишинёв, ехал в Крым, доезжал до Черкесска, перебирался через Большой Кавказский хребет, потом возвращался домой. Ездили как-то вообще без денег. С женой мы всю Европу проехали автостопом, как только рухнул железный занавес.

Когда сквот в Чистом сдулся, появился новый на Маяковке – «Пингвин», рядом с домом Пугачёвой. Там была башня, которой уже нет и в ней открылось первое в СССР кафе-мороженое «Пингвин», а над ним располагался наш новый дом.

Мы с разных концертов тащили в гости музыкантов. Так, мы пошли на концерт «Кронос-квартет» и после концерта затащили их в «Пингвин» и всю ночь делали с ними музыку – играли на каких-то пружинах, орали, пели, бесились. Утром отправились все вместе завтракать в «Пекин».

На все концерты мировых звёзд, на выставки кумиров искусства нас почему-то пускали бесплатно и обязательно приглашали на вип-банкет за кулисы. Наверное, Светович умело компостировал мозг кому следовало?!

Гагарин иностранных музыкантов и художников ночью обязательно тащил в Пингвин. Он не знал языков, но все его прекрасно понимали, даже папуасы.

В музее Чайковского выступали звёзды датского музыкального андеграунда – «Кронос квартет». У них все инструменты были напичканы электричеством – и скрипки, и смычки, и виолончель, и контрабас, и даже маракасы. Из горла у певца торчали электрические сапоги.

Пели и играли они, несмотря на примочки, не хуже венской оперы. Сердце Гагарина тронули электрические виртуозы. Он сразу решил, что датские звёзды достойны нашего внимания, залез в толпу поклонников и там орал, размахивая последней моделью пейджера: «Милости просим – Еlektricheskoye schast’ye»! Кроносы сказали: «Будем». Мы поняли: «Не будут…». И мы про них быстро забыли.

Вдруг ночью скребутся, вваливаются весёлые Кроносы, как будто слопали счастливый пирог. Они притащили с собой ящик водки, омаров и свиной окорок и зачем-то голубые коктейли Блю Курасао*. Мы в этот день ужинали протухшей гречей, выкопанной на антресолях, так что их появление было очень кстати.

Стол на кухне был завален деталями трактора «Беларусь» и внутренностями сломанного лифта. Одна жёлтая лампа-инвалид, прикрученная к полу, мерцала во мраке высоких сталинских потолков. Ящички с тухлой крупой, баночки царского режима с прогорклым маслом, этажерки с кривыми бёдрами – по всем предметам слегка прошёлся оранжевым суриком Черкасов. По стенам гуляют обрывки советских газет и заляпанные тараканьими гнёздами обои с гвоздиками. Так красиво мы отдыхали.

Кроносы были не просто рады, они выли от счастья. Они нашли то, что уже не надеялись отыскать в официальной Москве – братьев по разуму, пульсирующий андеграунд!

Мы орали на всех языках мира. Мы делали музыку, а утром пошли в ресторан «Пекин».

Была легендарная гитара Гагарина, на которой он через пять минут порвал все струны. Только орал: «Гагарин… га-га-рин… Гагарин». Главным инструментом стала огромная пружина от лифта. Из нее извлекали звуки с помощью ложек, ножей и вязальных спиц. Виолончелист освоил карданный вал от трактора. Ударник бил челюстью осла по кастрюлькам с недоеденной курицей карри. Жёлтая каша кучками дуста оседала на причёсках гостей.

Это была новая, яростная, прогрессивная музыка. Нас за большие деньги можно было выпускать на стадионы.

Кроносы явились не одни. Была блондинка с губами-линзами – переводчица. Её таланты не понадобились. К её чести надо сказать, что её шок быстро перерос в пародию отупевшего счастья, и она тоже стала подвывать: «Гагарин, Гагарин…». Автобус «Интурист» приехал по адресу, написанному на туалетной бумажке. Губной помадой было написано: «Пингвин». Серые дяди отговаривали заморских музыкантов, они были уверены: «Нет никакого Пингвина». Но о, как они ошиблись…

Из книги «Делириум».

8 декабря 1999 года, ДИКСИЛЕНД ПОД ФАНЕРУ. Мы были покрашены, как черные – на сцене. Пришли настоящие черные в костюмах Ку-клукс-клан

Римский папа в начале девяностых пригласил всех православных в Ченстахово в Польшу и оплатил всем билеты, мы с женой отправились туда. Папа фурами завёз еду для русских, которые приедут в Ченстахово, поклоняться иконе – Чёрной мадонне. Мы купили очень много водки, тетрадей и консервов, потому как хотели всё это продавать на польских рынках. А в поезде прошёл слух, что водки пропустят всего две бутылки, а у всех было по десять. Пока поезд ехал до Бреста, мы всю эту водку выпили и границу пересекали ползком, на карачках. Поклонились Чёрной мадонне, а потом начали тусоваться по всей Польше автостопом. Поехали в Гданьск, в Краков. Видели, как папа Иоанн Павел II проезжает мимо на папамобиле и кричали папе: «Папа!».

Тянуло мощно увидеть весь мир – не отпустило до сих пор. Европу мы сделали быстро. Потом были Африка, Южная Америка и Китай, Индия и прочее…

С остановкой в Стамбуле и Хартуме наш самолет приземлился в Аддис Абебе. Мы поселились в старом, напоминающем растоптанный носорогом термитнике, отеле.

Скрипят половицы, на балконах летучие мыши ловко увертываются от массивных балясин – внизу шумит черная Африка. Уже ночью, нас, осоловевших от рома, с рук кормила инжерой* хозяйка отеля. Во мраке светились зубы и белки глаз фиолетовой Глории.

Я проснулся, почему-то не на кровати, а на балконе, в обнимку со сломанным пилерсом*. Натянул серое пончо и выпал на улицу города. Выплыли из желтого тумана смога мои друзья философы – жизнерадостный Прохор и мрачный Ефим. Солнце скоро зарядило, вполне по-африкански. В шерстяном пончо было как в бане, но я решил не сдаваться. Мы не должны забывать, что ищем связь древних цивилизаций Южной Америки и Тибета с империей Аксумидов. Поэтому я нахлобучил на Ефима даосский тюрбан. Прохор и так был похож на всех жрецов и монахов одновременно.

Спускаемся вниз к реке, ползем узкими проходами, врываемся в чьи-то дворы. На нас с испугом смотрят голые черные карапузы. В итоге зависаем над пропастью. Внизу мелкий ручей. Голыши остервенело трут о камни свои шкеретки.

Хлебнули добрую порцию рома. Отдались на растерзание человеческому водовороту, тащившему все живое в «черную дыру». Так мы очутились на рынке «Меркато». Непонятно, видели мы сам рынок или нет, но мне кажется, количество коробок, заполненных черными телами, крепкие деды-растаманы, гортанно шипящие в тупиках, бары, полные серого люда, тому подтверждение. Все же, наверно, мы пролетели эпицентр по касательной. Вдобавок, нашего тихого философа поцеловала прокаженная певица, и он впал в тошнотворное состояние души.

А может, это высокогорье и надвигающаяся гроза на него так подействовали.

Чтобы слегка улеглась эйфория от сознания, что мы, наконец, на Черном континенте, решил ехать на вершину горы. Она розовым силуэтом пульсировала на горизонте. Нужно было успокоить жизнелюбивого философа. Он находился в состоянии, близком к идиотизму – обнимал нищих, раздавал монеты липнущим к нам черным детишкам.

И вот, голубое жигули, сшибая по пути пластиковые баллоны, набитые какими-то тряпками, везет нас на священную гору. Высунувшись из люка, Прохор мычит, отдавая честь старушкам, несущим на плечах поленницы бамбука. У ворот монастыря мы попрощались с нашим лихим рулилой. Пешком спускаемся к инжире эфиопской столицы, зажатой горами внизу в котловине. У них там внизу свирепствует ураган, а у нас на верхотуре светит солнце. Надо сказать, нам и в дальнейшем удавалось обманывать местный гидрометцентр.

Пытаюсь помочь хрупкой девушке, но поднять рощу бамбука, которую эти карлики тащат в свой муравейник, оказалось мне не по силам. Только позитивный философ смог оторвать вязанку от земли. Наш мрачный друг даже и не пробовал. Он предпочитает путешествовать в виртуальных мирах, сидя в кресле у камина. Пугая детишек бородатыми харями, в полной темноте добрались до нашего пристанища. Прохор сгинул во мраке в поисках веселящих снадобий. Уговорили с Ефимом последний литр рома, идем искать нашего пропавшего в городе друга.

Бодрый чернокожий брат любезно согласился отвести нас к нашему товарищу. Он привел нас в место лишенное света и тепла. Вокруг стали собираться подозрительные тени, они окружили нас плотным кольцом, лица в темноте казались волчьими. «Песьеглавцы», – догадался я.

Быстро, насколько позволят сидящий в нас ром, возвращаемся к свету, в заполненную по потолок людьми харчевню.

В термитнике на балконе нас ждет Прохор с огромной папиросой в зубах. Сознание заволакивает сладкий туман. Запомнился только сломанный балкон и шкаф, сделанный из железного дерева, рухнувший в какой-то момент на пол.

Утром самолет уносит нас на север в Бахыр-Дар, на берег озера Тана, где поэта Гумилева чуть не сожрал горный лев.

Из книги «Эфиория».

В начале двухтысячных я работал на судоходную компанию Совкомфлот – мы ходили по Северному морскому пути, вокруг Сахалина, были на гигантской верфи ив Южной Корее, я там трудился фотографом. Фотографировать я начал с детства. У родителей было мало денег, они тогда были простыми младшими научными сотрудниками. Но желание получить фотоаппарат было непреодолимое. Тогда я собрал пустые бутылки и сдал их. На эти деньги купил первый фотоаппарат «Смена 8м».

Когда на российском горизонте замаячил архитектурный журнал «Проект «Россия», меня взяли туда фотографом. Потом я работал в разных журналах, в том числе зарубежных.

Деньги заработать искусством не просто. Да и часто приходится изменять себе, подстраиваться под конъюнктуру. Профессия фотографа для этого больше подходит.

Нельзя не рассказать про журнал ЧИФАН, который выходит с 2011 года.

В 2001-м году случилось философски-художественная акция под названием «Бросок на Восток». Художникам, поэтам, философам выдали личный вагон, который поехал в сторону Владивостока. Вагон останавливался в крупных Сибирских городах, где выступали поэты и делались прогрессивные выставки. Когда вагон добрался до города Канск, на Андрея Сельвестрова снизошло озарение: «Здесь надо делать наш российский киношный фестиваль – «Канский фестиваль»». И вот фестиваль, 200 километров от Красноярска, существует уже 18 лет.

Меня тоже туда пригласили, я работал там как фотограф. В августе в городе Канск проходит фестиваль короткого фильма. Параллельно там же происходит архитектурный фестиваль. Там на фестивале я встретил Макса Кузьмина, он умел всё, что касается ковыряния в компьютерных программах, а я ничего тогда в этом не смыслил. Мы удачно дополняли друг друга. Решили сделать журнал «Чифан», который стал практически первым интернет-журналом в России. Идея была такая – открываешь журнал, а там внутри крутятся фильмы, крутятся аниме-фото и разговаривают тексты. В общем журнал мы сделали, но воплотить современные идеи до конца не получилось. Сейчас я выпускаю ЧИФАН, уже без Макса, в обычном стандартном виде.

Были ядерные презентации ЧИФАНа первого номера в Центре дизайна Artplay. Мы сделали скульптуру Хайли Силасси из фанеры. Сам журнал состоит из четырех разделов: завтрак, обед, полдник и ужин плюс бар, где на презентации работали девчонки. Выступали пилонщицы на шестах. Я сделал полосатую будку и в ней стоял официант в бабочке, с одного бока стояла бочка с капустой, с другой – бочка с солёными огурцами, а официант из этой будки наливал всем водку. Потом второго и недавно третьего номера в Московском международном университете.

Когда я вернулся со службы на подводной лодке, я разговаривал на военно-морском суржике и родители не понимали, о чём я говорю. Вместо «есть» я говорил «чифанить» и когда я познакомился в поезде с МАРХИшниками, Катенька, которая была там, и в которую я влюбился, стала называть меня «Чифаном». С её лёгкой руки я стал «Чифаном», а потом выяснилось, что это два китайских иероглифа: «Чи» и «Фан». «Чи» – еда, а «Фан» – рис. На обложке журнала стоят эти два иероглифа, а Катенька живёт в Париже.

Вот так как-то шатко-валко я плетусь по свету, спотыкаясь об границы разных стран, утопая в болотах, наслаждаясь мховой опушкой.

Только что вернулся с моей выставки из города Гай, Оренбургской области. Выставка называлась – «101 город Андрея Ягубского». Наверно в конце года случится презентация моей новой книги «Делириум». Я хочу на ней устроить большую выставку про 90-е, собрать остатки картин, которые были сделаны в сквотах. В 20-м году – 25 лет проекту «Дип Папл под фанеру» исполняется – тоже что-то будет…

2019, Москва

для Specialradio.ru

материал подготовил Игорь Шапошников