В моём послужном списке около двадцати профессий. В данный момент я определяю свою деятельность как архивист и коллекционер. Коллекционер, потому что в моём понимании обычный архивист работает с архивами, изучает их по библиотекам, музеям, частным и государственным архивам. Конечно, происходит собирание и систематизирование, но это обычно исходит по какой-то конкретной инструкции и системного плана работы институции: от музея, от библиотеки, от фонда. Я же имею свои личные намерения и цели, которые реализую в рамках и границах своих частных проектов. Я коллекционирую артефакты и объекты, я их собираю, мне их дарят, продают, я их покупаю, иногда меняю, в некоторых случаях, нахожу.
Я не могу вспомнить каких-то серьезных влияний на меня в детстве, которые сподвигли меня на коллекционирование. Всё это было в контексте роста и взросления советского ребёнка: марки, нумизматика, календарики, вкладыши от жвачек, значки. Потом уже по интересам и возможностям, потому что возможностей в спальном районе Ленинграда было мало, на самом деле. Эти эксперименты закончились, когда в подростковом возрасте я переключился на собирание западной рок-музыки, а потом и Ленинградского рок-клуба. Тогда все продвинутые и активные этим занимались, у всех правильных ребят были свои наборы магнитофонных кассет, которые воспринимались как сокровища.
Катушечные плёнки вызывали у меня отторжение и непонимание – мне казалось это всё очень хлопотным и громоздким. Главное достоинство кассетного магнитофона заключались в том, что можно было в любой момент переместить его в любую точку города, и без труда произвести слияние с магнитофоном друга или знакомого, совершить акт звукозаписи. Соединение магнитофона с виниловым проигрывателем было идеально, но такое происходило нечасто, это были редкие истории. Иногда переписывали с катушечных плёнок. Часто аудиофилы не пускали к себе домой, стесняясь жилищных трущоб, при этом ради идеи окультуривания советского человека готовы были идти или даже ехать на любую дистанцию. Но вот, чтобы с таким тяжеленным катушечным магнитофоном куда-то поехать, это была серьёзная морока – брали такси или тащили на санках по снегу.
У меня с 1980-х годов отслеживалась определённая склонность к собирательству вещиц, милых сердцем моему. В коллекции имеются билеты на рок-концерты, афиши и плакаты, фотографии, номерки из ДК из 1980-х. Я почему-то понимал, что их нужно сохранить, что они чем-то мне могут пригодиться. Письма, плакаты, афиши, фотографии, компакт-кассеты, газеты, журналы, часть которых, к сожалению, потерялась не по моей вине при переезде.
В те времена ничто не предвещало того, что потом стало происходить. Я дальше по инерции в конце 1980-х ещё ходил какое-то время на рок-концерты, в которых достаточно быстро разочаровался. Произошел резкий перелом. Это отдельная большая тема.
У меня неплохая, в отличие от иностранных языков и исторических фактов, память на то время, про жизнь в СССР. Я многое детально помню, разные истории, диалоги, события. Десять лет назад не поленился и написал книгу по этому поводу, которую на русском языке выпустило французское издательство «Maison d’édition Nouveaux Angles», дополненную моими черно-белыми фотографиями. Мемуары поразили моих друзей и читателей, но в основном не своими литературными достоинствами, которые условны, а точностью и деталировкой воспоминаний. Многие остались при своём мнении, что я тайно вел дневник всю жизнь, и коварно им потом воспользовался. Книга называется «Хроники моего андеграунда», издатели сократили её на одну треть, получилось «всего лишь» 450 страниц. Книга иллюстрирована моими школьными рисунками и фотографиями конца 1980-х, начал 1990-х годов, что очень приятно. Там достаточно детально я описываю, сколько что стоило, где брали пиво, как прорывались на концерты, что такое автостоп, очереди в магазинах, как началась перестройка, транспорт каким был, как работал общепит, кто такие гопники и казанские группировки, мода на одежду и музыку, что читали, что такое сквоты, как они появились. Там описаны поездки в Крым, Сибирь и Казахстан, конечно, в Москву, где я познакомился с Алексеем Тегиным, Александром Петлюрой, группой «Мистер Твистер».
В кафе «Сайгон» я попал в 1986 году под влиянием песен «Аквариума», «Кино» и «Алисы». Они воспринимались как старшие друзья, единомышленники, которых не было ни в школе, ни во дворе, ни на районе. Поскольку они жили в моём городе, то, что было надо? Однозначно, надо с было с ними познакомиться. Их музыка была прямой иллюстрацией того, что надо слушать, что читать, что искать и к чему стремиться; особенно песни Гребенщикова (*здесь и далее – признан Минюстом РФ иностранным агентом) в этом смысле были настоящим квестом: надо было узнать, что это за «беспечный рыбак» такой, кто такой мастер Бо, и почему по-прежнему продолжает течь вода под мостом Мирабо? Почему упоминаются неизвестные личности Брайан Ино с Дэвидом Бирном? В поисках ответов на эти вопросы получалось выйти на соответствующую литературу, философские трактаты и новые музыкальные пласты. Мы с моим другом одноклассником были очень этим увлечены.
Несмотря на неплохую память по этой тематике, я не помню почему-то первый свой концерт, хоть убей. Предполагаю, он просто не произвёл на меня сильного впечатления. Наверняка, это был рок-клуб, и раз я туда без особых сложностей попал, а точнее вписался, как тогда говорили, значит, наверное, это было достаточно просто, то есть на тот концерт не было аншлага.
Законом доблести считалось не платить за билет. У нас была своя система, когда мы проходили по спискам, представляясь какими-то знаменитостями, бывшими на слуху. Узнавали, например, через знакомых музыкантов, что кто-то из них точно не придёт, и ты можешь попробовать им назваться на проходе. Однажды, Витя Иванов из группы «Младшие Братья» сказал мне у входа в ЛДМ, что на его концерт собирался прийти Курёхин, он есть в списках, но точно не придет. Оказалось, что билетёрши знали, кто такой Курёхин, и тормознули меня. Я горячо стал убеждать их, что я Сергей. Они улыбнулись и сказали: «Ну, раз ты Сергей, иди».
Другими безбилетными способами проникновения были, конечно, крыши, окна и трубы. Самый высший мой пилотаж случился, когда я проник во Дворец спорта «Юбилейный» через люк. Обычными методами было внутрь не попасть, и я открыл люк, пролез через коммуникационные трубы, очутившись вначале на цокольном техническом этаже. Весь путь занял много времени, но в итоге на выступление я успел. Не могу сейчас точно сказать про организационные моменты той диверсии, видимо использовались какие-то отмычки, спички и зажигалки, а может и фонарик был, потому что хорошие компактные фонарики меня очень интересовали. Их тогда не так легко было достать.
У меня было несколько вещей, которые я часто носил с собой — это фонарик и домашние тапочки, потому что я любил комфорт; ноги иногда промокали, с хорошей обувью были определённые проблемы, кроссовки иногда носились круглый год, и не выдерживали подчас такой эксплуатации. И вот приходишь в гости, разуваешься и сидишь потом там весь вечер в ледяных носках. А тут из внутреннего кармана кожаной куртки достаёшь свои тапочки, и полный порядок. Надо мной смеялись вначале, называли чудилой, а потом некоторые сами стали носить с собой «сменку». Бывало смотришь, как другие свои ноги отогревают, поджимают их под столом, сидят как озябшие птички, а ты в своих тапках роскошествуешь.
В какой-то момент стало неинтересно слушать советскую рок-музыку. Пришло понимание, что очень многое нашими исполнителями позаимствовано у иностранных групп и в музыкальном плане, и в текстовом. После того, как всё чаще западные певцы стали приезжать и выступать, окончательно прояснился уровень и возможности отечественных команд. Это утратило для меня свою актуальность, потому что не было новых, необходимых как воздух, текстов. Для меня после «Русского альбома» БГ уже не было ничего интересного и захватывающего, ни по силе эмоционального воздействия, ни по литературному слогу. Как-то на нет всё сошло. По старой памяти куда-то мы ходили, но это уже был образ жизни, проведения досуга.
Придя на концерт «Аквариума» ещё до середины 1990-х, ты мог встретить там знакомых, друзей – это было больше просто общением. Ещё в 1980-е у меня были попытки познакомиться с Гребенщиковым, попасть к нему на знаменитую кухню на бывшей улице Софьи Перовской. Понятно, что это всё было быстро и деликатно отсечено Гребенщиковым, мне тогда было 14 лет, и сказать что-то оригинальное светиле русского рока ещё было нечего. Может и сейчас ничего не могу сказать для него интересного, но тогда-то уж точно. Всё потому, что я опоздал на год-два. В восемьдесят пятом, восемьдесят четвёртом – там это ещё могло как-то прокатить, а позже уже началась перестройка, пришла сумасшедшая популярность, и я не смог уже никаких контактов завязать с новоиспечёнными звёздами, я был наблюдателем. Я очень юно выглядел тогда, в компаниях бывали скандалы – чего ребёнка привели сюда, это криминал. В компаниях же частенько тогда выпивали, курили, и иногда думали, что мне лет 14, а мне было 17. Хотя, был при этом занятный парадокс. Тогда алкоголь продавали с 21 года, а мне с моей хрупкой внешностью всегда без проблем отпускали вино и водку в магазинах, поэтому меня часто засылали туда гонцом.
В результате своих активных действий, я в начале 1990-х годов оброс необходимыми связями, контактами и дружескими отношениями. Рок-музыканты, поп-музыканты — это был мой круг общения. Группы «Два самолёта», «Колибри», «Пеп-си», «Внезапный Сыч», «Препинаки», «Ном». Они были мне гораздо ближе, понятней и доступней, потому что с ними не было такого большого возрастного разрыва, как с поколением старожил рок-клуба.
Я наблюдал эту жизнь, мне всё было очень интересно, но непонятно до конца, зачем мне это. Ну, действительно, зачем, ведь я не был ни рок-музыкантом, ни просто музыкантом, ни художником, были попытки стать фотографом, но я не завершил этот проект, не получилось по ряду обстоятельств, и поэтому для творческих людей я был просто тусовщик, хотя я всегда работал и учился. У меня два диплома среднего образования и один высшего.
Одно время я трудился в криминалистике. Первое моё образование медицинское, и я работал в экспериментальной криминалистической лаборатории ДНК-дактилоскопии судебно-медицинского бюро. То есть я занимался генной инженерией с 1990-го года. Там была, в частности, макросъёмка генов. Существовал определённый этап, за который я отвечал, и мне пришлось для него стать фотографом. Заливался гель в специальной кювете, я его готовил, потом ячейки подсвечивались ультрафиолетовыми лучами, и эта платформа опускалась в химический раствор, через неё пускался ток, и производилась макросъемка в фотолаборатории. Практиковал я также в физико-криминалистическом отделе, в морге, в отделе баллистической экспертизы – там были следственные эксперименты и орудия убийства, которые надо было фотографировать. Много всего там я узнал и навидался.
В 1992 году я ушёл из этого Бюро, этим моя книга и заканчивается — это её последняя страница. Причиной стало понимание, что я не могу больше ходить на эту работу: она очень интересная, очень перспективная, но не то, что нужно сейчас. То, что находилось за стенами этого грозного здания, там была настоящая и полная событиями жизнь. Я, ещё работая, постоянно пропадал в сквотах, мастерских, танцполах, репетиционных точках, регулярно ходил на все модные выставки, концерты, перформансы, и это всё было невероятно увлекательно и необычно. Присутствовала абсолютная уверенность ещё с момента первого попадания в «Сайгон», что я нахожусь в потоке исторических событий, что происходит что-то невероятно важное, и я должен это фиксировать, должен запоминать, ходить, общаться. Я был постоянно голодный до этой информации, до этих событий, и очень всё это было мне интересно.
Необычным моментом было присутствие очень сильного ощущения какого-то мощнейшего счастья и тайны, часто появлялось чувство, что ты герой, что в этом избранном круге все герои. Как люди курили сигареты, как ходили, как танцевали, как общались, как проводили время, то есть всё было преисполнено какой-то значимостью. Всё было на каких-то информационных кодах: одежды, какую музыку слушаешь и любишь, что читаешь, что знаешь. Постоянно шёл обмен этой информацией, и она считалась архиважной. Как пел Виктор Цой «Просто хочешь ты знать, где и что происходит».
Например, я или мой приятель разыскали новый журнал New Musical Express, где прочитали статью про какого-то западного рокера-небожителя, и она накладывается на накопленные годами знания о его биографии – Дэвида Боуи или Роберта Фриппа, и это среди знакомых вызывает неподдельный интерес и уважение, как к источнику знания. И это становится небольшим, но важным событием на вечеринке, и вот уже у всех глаза загораются живым огнём, все слушают, потом увлечённо обсуждают. Или, как мы при встречах регулярно обменивались книгами, музыкой, альбомами по искусству, самиздатом, всё это активно обсуждали, и это всё было очень интересно, очень ценно, и всё это давало ощущение счастья, и оно было очень сильным. Физически разливалось по телу. Даже когда ты слушаешь музыку дома или в плеере, как будто подключили целую электростанцию. «Но кто мог знать, что он провод, пока не включили ток?», как в песне «Аквариума». То есть, я когда просыпался, то я не мог просто отправиться чистить зубы и завтракать, потому что мне надо было в коробке у кровати найти кассету, которая соответствует настроению, в котором я проснулся, иначе нет смысла и стимула вставать.
Сейчас я пишу продолжение книги. Первая часть заканчивается на начале 1992 года, развале Советского Союза. Ленинград переименовывается в Петербург, я ухожу с работы, у меня начинается новая жизнь, там ставится точка. Вторая часть – с 1992 по 2000 – это ельцинская эпоха, я сейчас пишу про события в 1996 году. Важный для меня момент истории того времени – Курёхин, который был, не побоюсь этого слова, ангелом-хранителем для нашего города.
Я снял около двухсот интервью про Курёхина, побывал в десяти городах, включая Берлин и Париж, встречаясь с людьми, которые, с моей точки зрения, что-то могли сказать про него ценное, важное и интересное. Это были родственники, друзья, соратники, музыканты, ученые, одноклассники, священники, и много кто ещё. Нашёл его учительницу музыки в начальных классах в Евпатории, она подкладывала маленькому Курёхину на стул у фортепьяно советские энциклопедии, чтобы он доставал до клавиш. Что удивительно, и тот стульчик, и инструмент, и даже энциклопедии остались в полной сохранности.
Удалось разыскать там же его первую группу, про неё вообще ничего никто не знал. Оказалось, что он создал этот ансамбль в Евпатории, когда ему было 13 лет. Он собрал старшеклассников, сказал, что делаем команду, будем репетировать в школе и играть на танцах на набережной. Мне подарили фотографию 1967 года, на которой он стоит такой шкет у школьной доски среди рослых парней, а на доске написано мелом «Электрон» — это его первая группа была. Я нашёл двух из этих музыкантов, они рассказали, как и что они репетировали, как играли на танцах. Ещё нашел квартиру, где он жил с семьей в Евпатории.
Курёхин в Крыму прожил почти 10 лет. Он родился в Мурманске, потом прожил до третьего класса в Москве, затем переехали в Евпаторию. Я познакомился и стал общаться с матерью Курёхина Зинаидой Леонтьевной, когда ей было за 80 лет. Она уже мало что могла по датам сказать. Документов никаких в семейном архиве по переездам не нашлось. Родная сестра Курёхина, Алёна Анатольевна, вообще ничего почти не помнила по тем временам, поскольку была тогда совсем маленьким ребенком. Нашёл его родственников в разных городах – дядю, племянника, брата. И опять, почти ничего. В общем, оказалась сложная история – откатиться на 50 лет назад и узнать точно такие детали. В результате, мне удалось откопать в ЖЭКе Евпатории такую «амбарную» учётную книжку, в которой сохранились подробные записи про всю семью – где и когда они жили в 1960-е годы. Сейчас она в коллекции.
Вообще, в таких поисках всегда поражений больше, чем побед, про поиски можно отдельную книгу написать.
Когда я снимал эти многочисленные интервью о Курёхине, то заканчивал их обычно вопросом, чем памятен он им остался. Почти все на это отвечали, что мы чувствовали, что Сергей нам дал свободу. Да, Курёхин был как маяк – он проводил свою жизнь постоянно в том, что курсировал по всему сначала Ленинграду, потом Петербургу, и знакомил людей. Знакомил людей, потому что он исходил из того, что они однажды могут сделать какой-то отличный проект вместе, или они друг другу могут просто понравиться. И я знаю большое количество людей, которых он свёл.
Курёхин часто находил деньги на проекты для знакомых, то есть находил и безвозмездно давал или сводил с меценатами. И мне, конечно, тоже хотелось с ним очень познакомиться и поговорить, но я достаточно быстро смекнул, что подкатываться к нему с расспросами глупо и даже опасно, что я человек, который совершенно не обладает таким сверхскоростным мышлением. Всё время толпы знакомых вокруг, я ж не скажу ему, Сергей, давайте встретимся, чтобы поговорить, пообщаться. Он такие прекрасные предложения десятками, сотнями в день слышал. Имелся определённый риск попасть под его игривое настроение и на потребу публики быть жестко выстебанным и морально уничтоженным острым языком пианиста-виртуоза, что было известно всем. Я не хотел попасть в такую ситуацию, тем более вопросы у меня наивные были достаточно, для меня важные, и, как потом оказалось, сильно повлиявшие на мою жизнь.
В какой-то момент группа Pep-See пригласила меня сфотографировать их с Курёхиным, потому что он стал тогда их продюсером. С группой Pep-See мы вообще не расставались пару лет, часть группы даже жила у меня одно время. Курёхин звонил иногда, я снимал трубку, с ним здоровался, передавал девушкам, они чаще всего договаривались о встречах на студии «Ленфильма». В тот период я дружил с музыкантом группы «Внезапный Сыч» Кешей Спечинским. В начале девяностых у Кеши появилась идея проекта: нужно сделать ансамбль, который будет петь попсовые песни, то есть деньги зарабатывать и вкладывать их потом в другие проекты, достаточно фантастические и смелые. Например, постановку рок-оперы «Лизергиновый Король» или трэш-фильм «Все должны умереть».
Когда мы ехали со Спечинским в метро на встречу с кандидатками на роль вокалисток в его новом проекте, он стал объяснять свою логику выбора. В стране есть лишь несколько женских групп: в лёгком андеграунде «Колибри», в телевизоре «Комбинация» и «Мираж». Надо сделать группу весёлых разбитных девчонок, чтобы они не были фифами, а наоборот, достаточно дерзкими, и чтобы пели его попсовые песни. Поехали, говорит, съездим, я тебя познакомлю. И вот мы приехали на Васильевский остров, пять девушек-подруг снимали там квартиру. Мне всё очень понравилось, классные барышни, весёлые, оригинальные, и я вскоре очень подружился с ними.
Проект бодро стартанул, и вот спустя где-то год, Кеша ушёл в очередной штопор, и девчонки серьезно озаботились, что надо что-то придумывать, необходимо дальше как-то активно развиваться, что у них вскоре прекрасно получилось. И тут вспомнилось, что есть такой ход – сотрудничество с продюсером.
Решили, что нужен какой-то профессионал, который бы студию им находил и снимал, и ещё продвигал в прессе и на телевиденье. Не администратор, не директор, а именно продюсер — это слово звучало. Продюсер – модное слово, и кто-то предложил Курёхина. Я говорю, Курёхин — это очень круто, он не будет с вами связываться, ну зачем вы ему сдались? Девушки вообще не знали точно во всём объеме его значимость и масштаб личности. Они, возможно, были на его концертах, но многое им осталось неведомо. И я им пару лекций вводных прочитал, показывал фотографии, журналы, объяснял его влияние на культуру и город. Это сработало. Они ему просто позвонили и сказали, Серёжа, приходи к нам в гости, мы офигенные.
Курёхин, действительно, пришел. Вместе с режиссером Дебижевым они прошли на кухню, попили чай, девушки спели песню «Три звезды на небе». Он сказал, что это, конечно, фигня, но они такие живые, такие энергичные, такие весёлые, что, ну, окей, давайте попробуем, я буду вашим продюсером. Меня там не было, говорю, как помню, с их слов. Возможно, у участников проекта остались другие воспоминания. Недолго это продолжалось, наверное, полгода. Курёхин давал им своё время на студии Ленфильма, говорил везде про них, что очень классные девчонки. Я сам это слышал своими ушами, когда он Сергею Бугаеву рекламировал «Pep-see».
И вот, в одной газете должно было выйти интервью Курёхина, где он говорил про своих протеже. Для издания потребовалась общая фотография. Сергей упёрся, и сказал, что не даст своих фотографов для съёмки, давайте вы своих, молодежных. Я был в то время фотографом, и девчонки, конечно, меня позвали. Мы встретились все на Народном мосту (позже переименован в Зелёный), фотосессия проходила на канале Мойки, но она совершенно не получилась, потому что Курёхин очень торопился, и всё время смотрел хмуро на часы. Они тогда с Гребенщиковым записывали «Детский альбом» на Мойке, и он прибежал замороченный, волосы взъерошены, как будто, и не тут. И говорил постоянно: «Ну, давайте, давайте, быстро-быстро, а, чуть не забыл, вот вам билеты на Марка Алмонда, давайте деньги, держите билеты, Сергей, у вас классная футболка с группой «Sonic Youth», мне они тоже нравятся, я с ними пересекался в Нью-Йорке, фотографируйте же, фиксируйте передачу денег, это подкуп должностного лица, всё, давайте, я побежал, созвонимся!».
Я так не работаю, я так не могу. Но сказать-то невозможно, что, дорогой Сергей Анатольевич, мне полчаса надо минимум, а лучше минут сорок. Поэтому плёнку пришлось быстро отщёлкать. Ещё накладка такая потом произошла, когда её проявлял в лаборатории на улице Белинского. Там жилой фонд старый, прорвало трубу, пошла известь, и у меня плёнка поцарапалась. Мы созвонились с Курёхиным, он мне назначил встречу в Манеже утром. Тогда все эти кислотные рейвы начались как раз, круглосуточные вечеринки. В итоге 9 утра, воскресенье, книжная ярмарка готовится к открытию, и случилось, что никто не пришёл из тех, кому он ещё назначил встречу, и вместо выделенных мне изначально десяти минут, у нас получился целый час.
для SpecialRadio.ru
материал подготовил Игорь Шапошников
2022-2024 гг.
фото из коллекции Сергея Чубраева
