Пункт первый. Это должен быть человек абсолютно беспартийный, не принадлежащий ни к одной партии, причем не номинально не принадлежащий, а по жизни.
Партийный человек в это время, скорее всего, уже сделал политическую карьеру, заседая на княжеском пиру или в общественной палате.
Пункт второй. Все это люди чрезвычайно искренние и органически неспособные врать. Тот мальчик, который сказал, что король голый, – один из таких персонажей.
Когда слушаешь Вертинского, всегда поражаешься двум вещам: его невероятной манерности и его невероятной искренности. Казалось бы, такое невозможно, но именно в этом столкновении и есть месседж Вертинского! И судьба, и личность! И все, что угодно! Всегда находиться в зоне столкновения идентичности и социальной роли. И всегда двигаться, то уходя от социальной роли, то приближаясь к ней. Но в конце концов единственная социальная роль, которую он на себя принял, – вовсе не социальная: это любящий муж и отец. По сути, он принял на себя роль главы семейства. А эта социальная роль является на самом деле досоциальной, то есть мифологической.
Пункт третий. Все эти люди по своему социальному положению разночинцы. Средний класс. Как тот же Пушкин, который идентифицирует себя как московского мещанина. Эти люди также идентифицируют себя как обывателей, не принадлежащих к элите, но не принадлежащих и к обнищавшим народным массам. Такой человек ездит на среднего класса иномарке, купленной «с рук». Впрочем, иногда он ездит и в метро, вызывая легкое недоумение окружающих: «Как он сюда попал?»
Тут нельзя не вспомнить, что Вертинский, Маяковский и Булгаков были как раз из таких людей. Это были очень «средние» люди, но средние не в смысле посредственности, а в смысле социального положения.
Сталин всегда хорошо понимал «среднего» человека. Кстати, сам он тоже был разночинцем и выходцем с юга России. Мне доводилось слышать, что одна из причин, по которой он бежал из Туруханского края, заключалась в том, что товарищи по ссылке, интеллигенты, затравили его как люмпена, как провинциала за то, что его выгнали с последнего курса семинарии, а университетов, тем более зарубежных, как было принято среди революционной интеллигенции, он действительно не оканчивал. Кроме того, он говорил на плохом русском языке с сильным грузинским акцентом. И ударения ставил неправильно. А «вторичных половых признаков», по которым столичная элита определяет своих, у него не было вообще.
…Проблема была бы очень простой и чисто технической или чисто эстетической, если бы эта гармония планов партии и планов народа, то есть дискурса авторского и дискура массового, была бы постоянной и зависела бы только от кого-то одного. Но в действительности баланс влияния между этими двумя дискурсами меняется циклически, как и все на свете. В период между Драконом и Змеей безусловно доминирует авторитарный, то есть авторский дискурс, и толпа собирается вокруг телеэкранов, вокруг газетного стенда или уличного оратора, чтобы узнать, каковы установка и норма на сегодняшний день.
Но бывают другие времена, когда начинает доминировать массовый дискурс. Это период между годом Собакой и годом Свиньи, когда из толпы раздается знаменитый возглас, хорошо известный по кинофильму «Чапаев»: «Хватит! Навоевались! Пускай другие воюют!» Тогда простой обыватель (советский, или американский, или какой угодно) заявляет, что он не согласен и что пошитая для него лидером одежка (идеологическая, политическая, поведенческая) ему жмет, не впору, достала… Он начинает рвать на себе рубаху просто потому, что терпения носить эту одежду больше нет, и хотя костюм красивый, но он уже стесняет движения и в массе бытовых ситуаций неудобен.
Но это не революция, это нечто, ей противоположное. Это реакция. Обывательская реакция. Реакция, силу которой составляет ее массовость и непосредственность, укорененность в витальных инстинктах людей.
«Мы хотим есть, а вы заставляете нас умирать!»
«Мы хотим ходить на танцы и рожать детей, а вы заставляете нас строить ваше светлое будущее!»
Такова была массовая реакция в 1922 – 1923 годах. Это был реванш обывателя. Но слабость этого реванша состояла в том, что он был неорганизованным, низовым, таким, которому невозможно сопротивляться, но который легко погасить. Ленинский НЭП и был таким актом, направленным на погашение массового реванша. Тогда говорили: «усталость от революции», «усталость от гражданской войны».
…Или, как говаривал Орнетт Коулмен: «возникла усталость от белых экспериментов с джазом». Джаз – это черная музыка, которую черный человек играет для собственного удовольствия. А они тут развели: гармонии, контрапункты…
Начиная с конца 40-х годов в джазе доминировали образованные белые музыканты, а другой знаменитый чернокожий джазовый музыкант Майлз Дэвис, например, в этот период вынужден был либо работать с образованными белыми музыкантами, либо под них «косить». А те, кто не был ни образованным, ни белым музыкантом, в этот период просто вымирали. Но время от времени случается такой пароксизм, когда довольно большое количество людей говорит: «Да пошли вы все на фиг со своими проектами и форматами! Мы – не такие!» Обычно такой жест является неким толчком к инновациям, которые случаются позже. И в 1958 году Майлз Дэвис записывает диск, который реально является концом всякого джаза – «Sketches of Spain» – симфоническое, по своей сути, произведение. Он будто говорит: «Ребята, да достали вы меня своим сольфеджио и темперированным рядом!» И буквально раздается вопль: «У-у-у-у-у!» – нате! Получите!»
В период между годом Дракона и годом Змеи страна всегда знает своих лидеров. Лидеры к этому времени выходят на сцену и говорят: «Народ! За мной!» – и народ идет за ними. То есть к моменту кульминации инновационного процесса народ более-менее определяется с лидерами. Вспомним политическую ситуацию 1929 года, когда было уже хорошо известно, кто тут лидер. И понятно, что со Сталиным, потенциальным лидером, звезды вчерашних дней конкурировать уже не могут. Один Троцкий продолжал сопротивление, но он, как мы знаем, плохо кончил.
Вспомним 1989 год: страна своего лидера уже знала. Были еще какие-то дискуссии о том, за кем пойти, за Горбачевым или Ельциным, но других людей, которые реально претендовали бы на лидерство, не было, и тот нормативный дискурс, который связывался с этими двумя фигурами, тоже уже более-менее определился.
А в период между годом Собаки и годом Свиньи народ знает только одно: те лидеры, которых он знает, – лидеры вчерашнего дня. И для того, чтобы их вопль души был услышан и конвертирован в какую-то политическую, экономическую или эстетическую программу, нужно искать нового лидера. И тогда возникает картинка, которую мы могли наблюдать на улицах Москвы в конце 80-х: в разных местах стоят кучки людей, окружившие какого-то человека, который что-то говорит. И большая часть людей переходит от одной кучки к другой, чтобы послушать разных ораторов. Так начинается процесс пробования себя на роль альтернативного лидера. А со стороны народа – процесс поиска этого альтернативного лидера. И если на рубеже года Дракона и года Змеи мы видим огромные толпы, собравшиеся вокруг немногочисленных любимцев публики, то шесть лет спустя – огромное количество маленьких и очень текучих группок, а также большое количество людей, претендующих на то, чтобы стать центром такой группки. В этот момент никакой сплоченной массы нет, народ рассыпается на отдельных людей или на очень маленькие группы людей, и каждый человек и каждая группа начинают тусоваться, двигаться по этому полю, слушая одного, другого, третьего и выискивая того, кто ей ближе. Но есть и другая сторона: очень большая текучесть претендентов на роль оратора. Это и есть истоки того жанра, который я здесь назвал политическим кабаре.
Если в период массовых митингов на рубеже Дракона и Змеи планы народа совпадают с планами партии, то на рубеже Собаки и Свиньи между планами партии и планами народа существует неустранимый разрыв. Какие-то люди, наименее терпеливые и наименее адаптированные, начинают говорить, что им тут жмет, а тут тянет, значит, тот проект, который предлагает лидер, не соответствует массовой идентичности…
«Какие у тебя претензии к этой одежде? Она не модная?»
«Модная»
«Она не соответствует новейшим веяниям?»
«Соответствует»
«Она пошита из плохого материала?»
«Да нет, из хорошего»
«Она некрасивая?»
«Да нет, красивая»
«Так в чем тогда дело?!»
«Она мне не впору!»
У них нет позитивной программы – ни у Коулмена, ни у Вертинского. Они просто говорят: «Вот это не годится! Это нам жмет! Это не по-нашему!» И дальше надо либо подгонять костюм по фигуре, либо уже вооруженной рукой заставлять эту публику носить то, что для нее пошили.
Именно такая ситуация возникла на рубеже 1982 – 1983 годов, когда умер Л.И.Брежнев и все ждали, что вот-вот начнутся какие-то перемены, но ничего не происходило. Именно в такой момент у нас в стране зародился панк-рок и стали актуальны группы так называемой Новой Волны советского рока, самой яркой из которых была легендарная ныне группа «ДК» Сергея Жарикова. Имея большой (и негативный) опыт работы на советской эстраде в 70-х годах, Жариков и Ко высказались наиболее точно и четко для своего времени: «Все, ребята! Пошли на фиг! Мы в это больше не играем! Или – сыграем так, что всем мало не покажется!»
«ДК» – это лучшее свидетельство того, насколько серьезным на рубеже 1982-1983 годов было расхождение между позицией правящей элиты и позицией частного человека, до какой степени они ушли в разные стороны.
Политическое кабаре середины 90-х представляли Наталья Медведева, Веня Д’ркин, Александр Непомнящий. Они возглавляли тех, кто тогда сказал: «Все! Хватит! Навоевались!» – они дернули стоп-кран, и тот поезд пошел под откос, и пришли другие люди, которые стали готовить проект нового костюмчика.
Сейчас наблюдается не менее чудовищный разрыв между властью и народом, и в той степени, в какой ты индентифицируешь себя с руководящими слоями, ты вынужден констатировать, что понятия не имеешь, что происходит в обществе. То есть ситуация сейчас примерно такая же, как и в 1983 году, когда Андропов написал: «Мы не знаем общества, в котором живем», – а я бы добавил: «…и которым пытаемся руководить».
Возможно, и теперь где-то уже дает представления новый политический театр. Если его еще не видно, то лишь потому, что такое политическое кабаре обычно всегда начинается во второразрядных клубах, на социальной окраине. Но оно обязательно даст о себе знать…
Лейтмотивом к этой статье могла бы стать известная песенка из фильма «Чародеи»: «Главное, чтобы бы костюмчик сидел…» Да, средний человек, уж извините, озабочен тем, чтобы костюмчик сидел. И ничего с этим поделать нельзя. Это вы там занимаетесь политикой, а я просто живу!..
И когда система приходит в противоречие с частными стремлениями человека, дни ее сочтены. Можно предлагать разные варианты зарабатывания денег или различные экономические схемы, но нельзя посягать на право человека два раза в день есть, ходить на танцы и укрываться от непогоды.
Вертинский был непревзойденным выразителем этого настроения.
Творчество Вертинского – это дыхание среднего человека, который совершенно не желает одевать какую бы то ни было форму, ни светскую, ни армейскую. Это дыхание, которое сливается с твоим собственным дыханием.
Нет такой идеологии, которая выражала бы позицию среднего человека. В этом Вертинский был на редкость трезв и лишен иллюзий. А что может быть? Интонация, характерный жест, тень гримасы на лице. Вся идеология Вертинского сводится к фразе: «Мне как-то приснилось, что сердце мое не болит…»
Вот суть его судьбы: у него болело сердце, и он искал такое место на свете, где его сердце перестало бы болеть. И он такое место нашел. Но напрасно думать, что это – Советский Союз. Это – семья и стихия родного языка.
Вернувшись на Родину, он, может быть, не разбогател, не занял в русской культуре того места, которое ему полагалось по праву, но душевную боль исцелил. В его позднем творчестве этой тоски уже нет. Его позднее творчество, может быть, уже не так чарует, в нем нет прежнего наваждения (в колдовском смысле этого слова) и очарования, но это – творчество душевно здорового человека.
Однако мы замечаем, что, вернувшись на Родину, Вертинский так и остался «человеком на другом берегу». Он выстроил для себя из своей семьи, из своей квартиры, из своего аккомпаниатора и менеджера небольшое персональное гетто, за пределы которого никогда не выходил.
Для Вертинского Россия была тем самым Толкиновским Валинором, той самой страной за бескрайним морем, «за холмами воды и страной китов», где человек, если не получает бессмертие, то по крайней мере исцеляется от тоски. Он не был патриотом в казенном смысле слова. Он был классическим мечтателем, таким, как тот же Толкин или Александр Грин. И можно заметить, что, как только в песнях речь заходит об этом, у него меняется голос, а пародию заменяет упование – это тот самый аффект, который заставляет людей жить в самые безнадежные ситуации.
Но в этой новой советской России он «своих», которых он, казалось бы, видел, стоя на крутом берегу, не узнал.
И тут возникает очень интересный вопрос: а были ли у него когда-нибудь и где-нибудь «свои»? «Свои» не в персональном смысле, не семья, не друзья, а «свои», которые просто живут на этой территории. Я думаю, что не было…
Тогда какой «потерянный рай» он искал? Тот, в котором он ходил за Маяковским по Кузнецкому мосту. А этого в той советской России, куда он вернулся, уже не было…
Но пусть он не нашел Рая – ему дали Покой. В этом смысле с Вертинским дело обстоит ровно так же, как с героем Булгакова. Он не заслужил света, но заслужил покоя, и в конце жизни – в последние 12 лет – он его получил.
Но, собственно, о каком возвращении Вертинского в Советский Союз может идти речь, если из Советского Союза он никогда не эмигрировал? Страна, из которой он уехал в 1917 году, называлась иначе, и к тому времени, когда Вертинский вновь поселился в Москве, уже много лет, как не существовала. Стало быть, ни о каком возвращении говорить не приходится…
Можно заметить, что самые резкие движения Вертинский делает на границе между годом Собаки и годом Свиньи и между годом Дракона и годом Змеи. 1917 год – это как раз граница между Драконом и Змеей. В какой-то момент он чувствует: «Все! Больше не могу! Надо менять место! Надо менять роль!» В этом жесте нет никакой идеологии, тут, что называется, натура прорывается: «Надо перемещаться на новое место, потому что вписываться дальше в этот контекст, я не могу. Терпеть дальше те принуждения и стеснения, которые на меня налагает этот контекст, я не хочу». Этот жест всегда страшно консервативен. Тут все прирожденные идентичности сдаются оптом: «Все! Более не могу! Хватит! Уберите от меня галстук! Уберите от меня белых музыкантов! Уберите от меня парад суверенитетов!» И Вертинский становится актуальным именно в такие моменты. Жить на границе между Собакой и Свиньей – это специфическое место Вертинского.
Граница между Собакой и Свиньей – это время, когда именно формат политического кабаре, то есть обращение частного человека к частным людям, не к народу, а к друзьям и соседям, становится наиболее актуальным и востребованным. Если отвлечься от всякого рода попыток «оседлать процесс», то доминантой ситуации явится этот крик: «Все! Больше не могу!»
Отсюда, кстати, идут попытка ограничить рекламу на телевидении и отторжение официальной эстрады, которую представляет Первый канал. А ведь еще недавно это было интересно… Более того: еще недавно в этом видели свое светлое будущее! И нам в конце концов это светлое будущее построили. Нас не обманули и построили именно то светлое будущее, которое обещали. Но именно в тот момент, когда все это наконец построили, мы поняли, что… это жмет! Что это не по-нашему!
Почему? Да просто ботинки имеют свойство стаптываться к концу сезона…
Впрочем, нет, эти ботинки еще не стоптались. Просто весной в зимних ботинках на меху очень тяжело ходить. Еще недавно они были и удобными, и теплыми, а теперь давят, жмут и ноги в них устают ужасно. Для каждого сезона нужна своя обувь. Это была хорошая обувь, но в том сезоне, который уже закончился. И сейчас она жмет.
Для Специального Радио
Август 2007
ПОЛИТИЧЕСКОЕ КАБАРЕ АЛЕКСАНДРА ВЕРТИНСКОГО. ЧАСТЬ 2: ТОВАРИЩ СТАЛИН: ПОДОБНОЕ К ПОДОБНОМУ
ПОЛИТИЧЕСКОЕ КАБАРЕ АЛЕКСАНДРА ВЕРТИНСКОГО. ЧАСТЬ 4: ПАНК: «ЖИТЬ, КАК БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК…»
