Вписывала нас Тётя Хая у немолодого чувака вполне обывательской наружности где-то на Лиговке(?) По дороге я недосчитался двух Шур – Сенько и Смита – но меня успокоили, что адрес они знают. Классическая коммуналка «с потолками». «На ужин, к сожалению, только позавчерашний чай», – а мы, дураки, про еду, конечно забыли… Через час появились отставшие члены команды, они прошли прямо на кухню и гордо достали из пакета сковороду(!) с… Я не знаю, как это правильно называется, короче – трава, с которой сняли «химию», пропитанная подсолнечным маслом. Предполагалось, что её надо есть. Оказывается, они встретили знакомых девок, те пригласили их «к себе в котельную», а на прощанье подарили вот это, прям со сковородкой почему-то.
Я чуток пожевал. «Оль, давай её с твоей смешаем?..» Но она уже спала.
Не смогли мы её есть (зато хозяин уплетал за обе щеки). Спать тоже было особо негде и холодно. Так, чё-то ворочались, болтали. Смит, помню, всё руку свою исследовал: «Блин! Как же это мать дырку разглядела?..»
На рассвете добрели до ближайшей булочной и купили батон. И даже несколько. «Не, правильно они их булками называют, – подметил Серьга. – Мы ж не говорим «батонная» или «буханочная».
Тётя Хая осталась в гостях, а вместе с ней и трава, слава богу. Зато мы вдруг начали бухать. Я не знаю, как это у них там получается… Первую, вроде, на свои взяли, потом встретили каких-то знакомых, потом уже сами знакомиться начали (Смит с Еремеевым специалисты «разводить» были). Параллельно осматривали окрестности. Зашли в Исаакий. В Казанский не стали. Посмотрели Неву, Дворцовую…
Постепенно я начал понимать, в чём там фишка. Мало деревьев, нет новых домов, низкое небо, всё прямоугольное, ландшафт абсолютно плоский. Очень сложно ориентироваться, потому что при квадратной планировке никакого центра просто нет, он условен, и дороги к нему не ведут. Центр у них – Невский, т.е. не круг, а линия, и куда б мы ни шли, в результате почему-то опять оказывались на Невском – необъяснимо.
Если в Москве купол храма почти всегда виден в просвет нескольких улиц, то там это редко встречается.
Москва вписана в полусферу, а Питер – под обрез, все шпили и купола этот «потолок» прорывают и кажутся нарисованными. А сам город – даже не нарисованным, а начерченным, причём линейно, по Евклиду. Нельзя же жить в чертеже! В результате этой «плоскости», придавленности взгляд начинает скользить по горизонтали, всё вокруг становится гомогенным, ты не видишь целого, а только детали камней. «Бег в каменном мешке…» Хочется к Неве, на простор. А там – ветер. Вот и сидят в кафе.
И вообще… Маленький он. Прошлой осенью мне довелось его увидеть (при довольно печальных обстоятельствах) с Дудергофских высот под Гатчиной (с юго-запада, т.е.). Я удивился – он целиком вписывается отсилы градусов в 100, от залива до Колпина. И самолётик посередине ежеминутно садится и взлетает. А вокруг ещё очень много пустого пространства.
Под конец пили в подворотне с какой-то совсем уже откровенной урлой (Саша Сенько уверял, правда, что это митьки), и бухла у них было – залейся…
Очнулся я на бегу.
– Вов, чё бежим-то?
– Дык на сейшен же! – и за углом добавил, – Двигай быстрей, мы у них портвейн спиздили!
– Что… Весь?! – я наконец-то заметил, что кофр мой стал вдруг тяжёлый и звенеть.
– Москва богата впиской, а Питер – дринчем! – пыхтел нам в затылок будущий о.Александр.
Прибежали мы аккурат за пять минут до, я, уже не раздумывая, внаглую вломился в кабинет главной администраторши и повторил вчерашнюю телегу про киногруппу, звеня у ней перед носом своими «фотопринадлежностями», но дышать стараясь в сторону. По-моему, она просто испугалась и молча выписала пропуск за кулисы на 3 лица, по которому мы все благополучно и прошли.
За кулисы нам, однако, уже не хотелось. Я немного пощёлкал перед сценой, а потом подсел к ребятам на последний ряд, ещё чуток принял и заснул.
…Я видал его и раньше, и главное впечатление – человек невероятно обаятельный и энергичный. Не был он никаким постмодернистом (постмодернизм подразумевает равнодушие), а ярким романтическим героем, типа Цоя, который действительно хотел перемен посреди всего этого «александрийского» бухалова и пыхалова.
Метод же коллажа это обычный язык, всегда возникающий в периоды упадка и смешения языков. Мы все сейчас на нём «говорим» (но не все несут околесицу и не все равнодушны).
Использовал он всегда один и тот же приём: парадоксальные, контрастные сочетания – громко/тихо, медленно/быстро, горько/сладко, долго/коротко – постоянно обманывая (и эмоционально раскачивая) зрителя, таким образом, умело подводя его к кульминации.
Чётко знал, чего хочет и как этого добиться. Понимая, как работает система в целом, совсем не обязательно детально просчитывать, как именно взаимодействуют те или иные её элементы. Вряд ли Штоколову ранее приходилось петь на одной сцене со срущим козлом (впрочем, как и наоборот), но, в конце концов, они там сами между с собой разберутся, главное – суметь направить получившуюся энергию в нужное русло.
Это алеаторика, контролируемая импровизация. Интересно было бы его френдленту почитать.
Коля Дмитриев такой же был…
Юмор у него был абсолютно школьный. От «Ленина-гриба» я очень кривился тогда – и долго, и не смешно, уж в 90-то году! Всё это гораздо остроумнее давным-давно делали ДК, МУХОМОРЫ, Вен.Ерофеев и т.д. И так понятно, что половина напишет, что Ленин грибом не был, а другая – что никогда в этом не сомневались. Чё над бабками-то стебаться?
Но у этих-то эксперименты были «лабораторные», над узкой аудиторией. А Курёхин и не ставил никаких исследовательских задач – важен был резонанс. Одно дело ХУЙ на заборе написать, другое – во всю Кремлёвскую стену. Долбить!
До сих пор многие удивляются, зачем он пошёл в НБП и снимался в дерьмовых фильмах.
Ничего странного – просто прежние формы уже не работали, адаптировались социумом (в те годы вообще всё моментально происходило), ПОП-МЕХ постепенно превращался в передвижной цирк. А НБП стала на тот момент наиболее актуальным ХУДОЖЕСТВЕННЫМ действом – такая грань неуловимая, на изломе, не поймешь, где искусство, а где уже жизнь реальная. На Лимонке вон до сих пор написано «Газета прямого ДЕЙСТВИЯ».
А в фильмах… Он ведь там ведёт себя крайне пассионарно, попросту всё время что-то взрывает и бъёт морду – в буквальном смысле в пустоту уже колотит с экрана – последовательно доводя свою «линию жизни» совсем уж до гротеска. Трагический герой, а не постмодернист, получается.
Я не очень люблю его записи. Навскидку назову лишь первый альбом, его ещё в начале 80-х по БиБиСи крутили, и запомнился он, в основном, пулемётной скоростью и оголтело антисоветскими названиями («Теория и практика», «Архипелаго», «Большой побег» и т.д.)
Потом Аквариум, конечно, без него бы они так и остались нудятиной.
И ещё запись с Маслаком – Курёхин поёт «Счастье моё» голосом Виноградова и поперёк этого довоенного танго врубает вдруг атональный сакс, хриплый, безумный. Шутка – в лоб, но крышу сносит тока так.
Корнелюка вот тут недавно обвиняли, что тему для «Мастера» он из «Воробьиной оратории» позаимствовал. Потом оказалось, что у Моцарта всё-таки.
При имени какого-либо музыканта в голове обычно возникает «паттерн» – его характерный звук или мелодический ход. А от Курёхина – только улыбка. Как от Чеширского кота.
Обратная дорога совершенно стёрлась из памяти. Потом ребята рассказали, что просто отдали проводнику весь (ну, почти) оставшийся портвейн – в обмен на купе. Короче, на работу я успел, и весь день дрых прямо на машине.
Следующий раз я оказался в этом городе лишь 16 лет спустя. И всё было гораздо хуже.
Для Специального радио
Сентябрь 2007
КАК МЫ ЕЗДИЛИ НА ПОП-МЕХАНИКУ. ЧАСТЬ 1: ОТ ТЕТИ ХАИ К БАШЛАЧЕВУ
