Когда Сергей Жариков предложил мне написать о том, с каких таких пирогов я вдруг начал в 1967 году писать песни на русском для бит-группы «Фобос», в которой тогда играл, я почувствовал некоторую растерянность. Во-первых, это было давно, ровно 40 лет назад. Во-вторых, я никогда себя не считал профессиональным поэтом. Это было не всегда благодарным, но забавным и, в какой-то степени, драматичным занятием в те годы – делать рок-н-ролл на русском.
Последнее обстоятельство и стало для меня главным: почему бы не вспомнить все и всех, окунуться в собственную молодость и не улыбнуться самому себе – молодому и глупому? Не вернуть на полчаса, на несколько страниц, канувшую даже не в Лету, а в какую-то канаву на заднем дворе Советскую власть, насколько жестокую, настолько же и глупую?
Где-то с класса 7-го, т.е., с года 1965-го, я донимал учителей английского просьбами перевести все, что попадало мне в руки про Beatles. Обычно это были или мутные фотокопии публикаций западных изданий, иногда номера газеты Morning Star, печатного органа британской коммунистов, продававшегося в киосках «Союзпечати». Ради этих номеров я досаждал киоскерам, выпрашивая газету только ради того, чтобы пролистать ее и в очередной раз убедиться: и в этом номере о моих любимцах ни слова.
Когда в 8-м классе я начал отращивать волосы, и они стали немного прикрывать уши (как на ранних фото Beatles), я поимел массу проблем. Мало того, что меня допекали родители, третировали учителя, а прохожие принимали за дауна. Не раз находились и те, кто пытался постричь меня силой. Мальчиков-подростков стригли чаще всего под полубокс (коротко сзади, копна спереди), допускался также пробор и просто короткая стрижка с ровным чубчиком.
Как-то на остановке мужик, узрев мою «битловку», не поленился сбегать домой за ножницами – автобусы ходили редко. Но когда он вернулся и с хищной улыбкой прицелился к возмутившей его пролетарское сознание голове, то одного моего взгляда, говорившего о том, что в ответ можно получит булыжником по лицу, оказалось достаточно, чтобы мужик испарился.
Потом в нашей школе появилась новая учительница, поразившая всех тем, что регулярно перекрашивала волосы в разные цвета – от ярко рыжего до бледно голубого. Это был явный вызов не только педагогическому коллективу, но и советскому обществу в целом: существовали определенные – негласные, но действенные – правила того, кто и какую прическу имеет право носить. Еще одним достоинством «англичанки» была длина ее юбки – сантиметров на десять короче, чем у других учительниц – что выгодно подчеркивало силуэт ее стройных 25-летних ног.
В общем, я понял, что имею дело с интеллигентным человеком. Последнее обстоятельство подтверждалось и тем, что ее муж был ученым-физиком, а физики в те времена могли многое себе позволить – например, пригласить в Дубну с концертом опального Галича.
И я решился на более близкий контакт: как-то после урока попросил ее послушать пленку с моей любимой группой и рассказать, о чем поют мои лохматые кумиры. Она милостиво согласилась, и мы уединились в радиоузле, где я с трепетом достал шершавую картонную коробку с пленкой «тип-6», порванной и проклеенной уксусом уже раз 20. Помню, что там были вышибавшие мне мозг Things we said today, Eight days a week, No reply, I call your name и еще многое, что я насобирал за пару лет.
Помимо всего в глубине души мне хотелось, чтобы битлы произвели на мою учительницу впечатление хотя бы отчасти сравнимое с тем, какое они произвели на меня – так я надеялся получить переводчика на постоянной основе. Но минут через 20 я понял, что это вряд ли: она стала поглядывать в окно, разглаживать на коленях юбку и осязаемо скучать. Ее перевод был скуп: битлы то в муках теряли любовь, то в таких же муках вновь обретали ее как для себя лично, так и для друзей-товарищей.
Меня же эта тематика вполне устраивала: что может быть важнее любви в 15 лет, когда грудь ровесниц начинает наполняться молочной спелостью, а одного женского взгляда на школьном вечере, снисходительного или презрительного, достаточно для того, чтобы провести в душевных муках недели две.
Через полтора года я познакомился с Иштваном Лангом, сыном венгерского ученого, работавшего в Дубне. Он играл на гитаре, пел дрожащим голосом Gloria группы Them и имел отличную фонотеку, в которой были записи и венгерских биг-бит-формаций. Когда мы – Иштван (гитара), я (бас) и Саша Неганов (ударные) – решили собрать бит-группу, которая позже получила название «Фобос», я спросил его: а о чем поют венгерские братья по жанру «Ильешь» и «Метро»? Выяснилось, что о том же самом – о любви. Так я пришел к выводу, что главная тема рок-н-ролла – отношения между мужчиной и женщиной.
… В июне 1967, когда наша группа, уже имевшая за спиной несколько выступлений, в очередной раз собралась на очередную репетицию, наш соло-гитарист (а тогда разделение на «соло» и «ритм» было довольно определенным) Валя Смирнов показал нам простенькую композицию в ре-мажоре на три аккорда. Ее мелодическая часть была довольно смутной, сам Валя хотел сделать медленную «инструменталку», в которой он мог бы от души «попилить» соляки на танцах.
Не помню, кто подал идею первым, но, в результате, мы решили, что Валина трехходовка должна стать песней. Осталось только выбрать того, кто напишет текст. Никто за это неблагодарно занятие браться не хотел. И тут кто-то вспомнил, что одно из своих школьных сочинений я ухитрился написать в стихах («4» – за русский, «4» – за раскрытие темы). Но мне никак не хотелось прослыть «стихоплетом»: это разрушило бы терпеливо создаваемый мною образ крутого уличного парня, ведь стихи тогда писали исключительно слабаки и «ботаники», а нормальные пацаны играли в футбол и щупали девчонок.
И тут дипломатичный Иштван начал вкрадчиво убеждать меня, что надо довести дело до конца и сделать первую собственную песню – ведь мы же настоящая бит-группа! Он же и подкинул мне основную идею.
В среде битломанов был очень популярен чешский фильм «Старики на уборке хмеля». Во-первых, это была молодежная комедия, во-вторых – там показывали настоящую бит-группу с электрогитарами, а это как-то восполняло в наших воспаленных рок-н-роллом мозгах дефицит визуальной информации. В одном из эпизодов фильма известный тогда чешский певец Вальдемар Матушка исполняла песню под названием «Там, куда ветер ходит спать». Иштвану очень нравилось это «там» в начале строки – твердое и емкое. Он предложил использовать эту находку музыкантов из соцлагеря и для нашей песни.
Помучившись несколько дней, я все же написал текст, первая строка которого звучала так: «Там вдали, где небо падает…» Песню так и назвали – «Там, вдали» – и она закрепилась в нашем репертуаре. А чтобы потрафить Вале, с которого все и началось, ему дали возможность посолировать в начале, середине и конце композиции.
Конечно, совершая этот вынужденный поэтический акт, я не предполагал, что в результате окажусь одним из первых, кто решился на пульсирующий ритм биг-бита наложить некую словесную «слабую долю» – выяснилось это только тогда, когда я уже оказался среди последних бодрствующих могикан эпохи поздних 60-х. А в июне 1967 года я был обычным советским школьником только что закончившим 9-й класс. Поэзией как таковой я не интересовался вообще и никогда не выходил в исследованиях ямба и хорея за пределы школьной программы. Возможно, решимости мне добавило то, что мои предки по линии отца были переплетчиками, и в доме всегда было много книг и журналов, в том числе редких, которые я перечитал не один раз.
На летние каникулы все разъехались кто куда: Иштван с братом Ешкой, который играл в «Фобосе» на перкуссии, в Венгрию, Саша ушел в туристический поход, Валя уже не помню, куда. Я же отправился в школьный трудовой лагерь, чтобы немного заработать.
Целый месяц мы жили в армейских палатках на берегу реки Дубна, пололи морковь и дергали турнепс, а по вечерам собирались вокруг костра. Было нас человек 50, все после 8-го или 9-го классов, большинство были знакомы и до лагеря: Дубна – город маленький.
У нас было две гитары. Одну привез я, это была переделка из семиструнки, декорированная цветными шариковыми ручками под «полуакустик» и с переклеенным под шесть колков грифом. Буквально месяц назад с помощью Иштвана я выучил полтора десятка аккордов, и мне хотелось закрепить эти хрупкие еще познания: на басу я просто играл те ноты, которые мне показывал Иштван – строго по одной.
Через неделю интенсивной эксплуатации гриф на моей гитаре с хрустом проломил верхнюю панель, и пришлось ее повесить на стену палатки как бесполезный артефакт. Так как только я в лагере немного умел играть на гитаре, вторую семиструнку, привезенную кем-то из запасливых девушек, отдали мне.
Быстро привыкнув к ней и перебирая как-то последовательность аккордов хрестоматийного тогда для биг-бит-послушников «Дома восходящего солнца» в обратном порядке, я поймал себя на том, что мычу что-то свое. Так появилась моя первая песня «Старый город».
Это был, скорее, эмоциональный юношеский порыв. Год назад я последний раз побывал в родном подмосковном Егорьевске, повидался с друзьями детства и с любимым дедушкой, служившим когда-то телеграфистом в штабе Фрунзе. Егорьевск тогда был небольшим промышленным подмосковным городом, большинство населения жило очень бедно и стесненно, особенно в заводских бараках, где в одной комнате за занавесками могло сосуществовать по 2-3 семьи.
Мы с родителями жили в полуподвале, и наши окна только наполовину выходили из земли. Процветали воровство, пьянство и поножовщина. Это очень контрастировало с новенькой, только что отстроенной Дубной, куда я переехал с родителями в 1962 году, и где по вечерам можно было ходить по улицам не опасаясь, что за десять детских копеек на кино тебе всадят в бок заточенный надфиль.
И так получилось, что в своей первой песне я как бы просил прощения у своих друзей, деда и родного города за то, что никогда туда не вернусь, за свою новую, лучше устроенную жизнь. Конечно, текст песни был по детски наивен, но чувства, послужившие для нее основой глубоки, поэтому я очень редко пел эту песню боясь, что в какой-то момент на моих глазах навернутся предательские слезы.
Наша смена подходила к концу, мы провели отличный месяц, я сносно научился играть на гитаре. Мне хотелось как-то запечатлеть произошедшее, и я начал придумывать «Водовоз» (или «Красные штаны», как иногда называют эту песню).
Сюжет лежал прямо передо мной. В буквальном смысле такого персонажа, как «водовоз» у нас в лагере не было. Но была лошадь и телега, на которую мы водружали бочку и ехали в деревню за колодезной питьевой водой. Недалеко располагалось сельское кладбище, где мы иногда бродили. Мой дедушка был участником гражданской войны, а только что (кажется, у Бабеля) я прочитал, что ее героев иногда награждали «красными революционными штанами», к тому же дед хорошо играл на скрипке и обожал оперу. В общем, все образы в песне были близки к реальности, меня окружавшей.
Только утро встанет над деревней,
К нашей речке едет водовоз.
И его скрипучий воз
Тарахтит как паровоз,
Но зато он поит
Наш родной колхоз,
Наш родной колхоз.
От него несет овсом с махоркой,
Он на бочке как король сидит.
Лошадь едет, а он спит,
Носом «Фигаро» свистит,
Трубкой небо синее коптит,
Едет и сопит.
А его штаны,
За семь верст видны.
Их зачем-то старый дед
Перекрасил в красный цвет,
Говорит, они от мух спасать должны,
Красные штаны.
Ну, и так далее…
Честно сказать, я был довольно равнодушен к собственному опусу, для меня это был лишь знак благодарности за отлично проведенное лето. Но вскоре выяснилось, что песня нравится: тем, кто был со мною в лагере, одноклассникам, коллегам по «Фобосу», которые сразу предложили включить ее в репертуар (где она, кстати, до сих пор и пребывает). Окончательно я понял, что написал что-то стоящее, когда «Водовоз» стала исполнять московская бит-группа «Красные дьяволята» – именно они сделали ее по настоящему популярной.
Потом я слышал много интерпретаций этого, как некоторые считают, «первого рок-н-ролла на русском языке». Приятно также, что он побывал в репертуаре раннего состава «Цветов», где играл лидер и клавишник «дьяволят» Саша Соловьев. Я был в армии, когда мне из Дубны пришло письмо, в котором описывалось выступление этой группы в нашем ДК «Октябрь». Они спели «Водовоз» – и зал встал на уши: все уже знали, что ее автор – их земляк.
Для Специального Радио
Июнь 2008
