Промежуточный итог моих первых творческих усилий я бы охарактеризовал так. Я не стремился стать поэтом-песенником, побудительные мотивы лежали где-то между необходимостью сделать что-то и чисто эмоциональными порывами, грустными или радостными, которые мне хотелось зафиксировать. Но, получив положительную реакцию со стороны слушателей, я начал заниматься сочинением песен уже сознательно. К тому же опасения, что меня переведут в «ботаники» не оправдались – скорее, вышло наоборот.
Когда смена в трудовом лагере закончилась, перед нами поставили дилемму: или получить все заработанные деньги на руки, или – организованно, на автобусе – съездить на них на неделю в Ленинград. Большинство устраивал второй вариант, рублей 15 еще и оставалось.
Августовским утром мы загрузились в обыкновенный рейсовый ЛИАЗ и покатили в Питер, распевая «У дороги чибис» и другие пионерские песни. Ехали 2 дня, ночевали кое-как, в Питере нас поселили на матрасах в спортзале какой-то школы. Стояла отличная погода, мы бродили по городу, смотрели, как разводят мосты, пили сухое, пока вожатые решали свои сексуальные проблемы друг с другом, и обсуждали, кто чем будет заниматься после школы: впереди был десятый класс.
Как-то на Невском нам попался туристический автобус из Англии – настоящий, двухэтажный «даблдеккер»! Автобус был набит английскими студентами, в салоне валялись одежда, посуда, коробки, журналы и другие предметы туристического быта таких ярких цветов, которые слепили нам глаза, привыкшие к серому, красному и военно-зеленому, в которые был окрашен тогда Советский союз. Мы испытали шок от увиденного.
Эпоха хиппи на Западе была в самом разгаре, в автобусе надрывался переносной проигрыватель для «сорокопяток», студенты своей разноцветной одеждой создавали такое радужное пятно на унылом, обшарпанном Невском, что с зевак и прохожих впору было брать деньги за шоу. Особенно большое впечатление на нас произвела маленькая черноволосая англичанка в мини-юбке: такой фасон мы видели впервые, и он очень смущал наших целомудренных девушек, чьи облезлые коленки мы могли наблюдать только на уроках физкультуры. А тут – ноги до бедер, прямо на улице. Мы даже попытались поговорить с этой девушкой, но наших школьных запасов английского мало на что хватило.
Помимо общеизвестных туристических достопримечательностей Ленинград запомнился мне еще и некоей латентной депрессивностью, проступающей иногда во дворах бывших доходных домов и еще тем, что даже у симпатичных девушек, которые нам иногда попадались на улице, были некрасивые ноги. Не знаю уж, почему так. И впоследствии, когда я бывал в Питере, мои впечатления не менялись. Не унывающая при любом режиме Москва мне всегда была гораздо ближе вечно обиженного на что-то Питера. (Думаю, что и в рок-музыке двух столиц это различие заметно.)
Так или иначе, потому или по-другому, но через месяц я написал песню под названием «Некрасивая», самую исполняемую, видимо, из всех моих песен. Где-то ее считали народной, где-то дворовой, а продюсер Лады Дэнс и «Стрелок» Леня Величковский даже счел ее достойной участия в «Евровидении» и записал себя в авторы – но то только до решения суда, поставившего его на место. Это была первая песня, написанная мною сознательно, для пополнения репертуара «Фобоса», а не под влиянием каких-то случайных обстоятельств.
Зимой 1968 г.г., став фактически постоянным автором «Красных дьяволят», я уже писал песни не только для «Фобоса», но и для москвичей. Соответственно мне часто приходилось ездить в столицу и общаться с разными музыкантами, посещать репетиции и концерты. Оказалось то, что не было для меня проблемой изначально – создание песен на родном языке – было проблемой для многих московских команд.
Бытовало мнение, что настоящий рок-н-ролл на русском петь нельзя т.к. английский язык более емок, у него более короткие предложения, что рифма у них не обязательно должна быть такой же фонетически точной, как в русском, да и размер более демократичен, что он просто более благозвучен. А иногда попытки решить проблему литературной составляющей для песни принимали какие-то совсем необычные формы.
Например, мне запомнилось выступление одной бит-группы (кажется, «Сокол», но могу ошибаться) в кафе «Молодежное» на Горького. Сначала они отыграли «классику» – Хендрикса, Cream и что-то еще достаточно тяжелое. Потом объявили, что сейчас исполнят песню собственного сочинения текст на английском языке, для которой написал их товарищ-студент из дружественного африканского государства. И… вывели этого товарища на сцену! Улыбчивый африканец откланялся, получил свою порцию аплодисментов, а мы прослушали песню русской бит-группы, не поняв ни слова: видимо, у африканца был сильный акцент.
Глубокое убеждение в том, что русский не годится для рок-н-ролла, инспирировало и другие любопытные опыты. Подбиралась любая литература, в которой можно было найти хоть какие-нибудь стихи на английском, чаще всего это были учебные факультативные или детские издания. Все это изучалось, просеивалось, с трудом переводилось, дабы знать содержание, и все – ради того, чтобы подобрать что-нибудь недлинное, на что потом можно придумать музыку.
Так поступали многие, (даже мы в «Фобосе» какое-то короткое время занимались такими поисками): многим хотелось, чтобы все звучало «фирменно», в том числе язык. (Я даже помню случай, когда кто-то из музыкантов в Москве демонстрировал мне песенку, написанную на отрывок из какой-то трагедии Шекспира – «Ромео и Джульетта», если мне память не изменяет.) Делалось это все всерьез, с огромными энтузиазмом и трудозатратами. И … почти нулевым результатом: если что и помниться сегодня, так это именно песни на родном языке, пусть иногда и коряво сложенные, но никак не на вымученном английском.
Еще один «фирменный» способ решить текстовую проблему, практиковавшийся многими группами, был наиболее радикальным и незамысловатым. Сочинялась мелодия, а на нее пелась какая-нибудь отсебятина, фонетически похожая на английский язык. С этим и шли на сцену: публике пока еще было все равно, о чем поют, главное – звук и ритм, за это любили.
Летом 1968 все участники нашей группы поступили в ВУЗы. Мы пребывали в состоянии некоей эйфории: будем и дальше играть вместе и уже в Москве, где много места, чтобы развернуться!
Кстати, играли мы не хуже большинства московских команд, дав за год с небольшим нашего существования, не меньше 15-20 концертов, а на танцах вообще лабали постоянно, что стало хорошей школой. К тому же в репертуаре у нас было больше песен собственного сочинения, чем в любой столичной группе, и мы чувствовали, что это серьезное преимущество. Особенно мы укрепились в этом мнении, когда я сольно, в начале сентября, выступил на студенческой вечере в кинотеатре «Литва», расположенном рядом с общежитием МГУ.
Впервые я пел только свои песни, впервые меня слушало такое количество моих ровесников – человек 600 – и впервые мне преподнесли букеты цветов. Успех был полным и когда начался заявленный в программе вечера фильм про советских лыжников, народ свистел и кричал: «Попова на сцену, еще давай!». Но незадолго то этого произошло событие, которому я сначала не придал серьезного значения, но которое впоследствии, как я до сих пор думаю, серьезно сказалось на истории группы «Фобос».
Как-то с двумя дубненскими друзьями, уже почти сдав вступительные экзамены, мы ехали в метро. Наверху стоял солнечный август, недавно спровоцировавший меня на песню «Отличный день», а внизу, под землей, напротив сидел молодой мужчина, на пиджаке которого красовался значок …предвыборной компании Джона Кеннеди, которая закончилась его победой аж в 1960 году! Я понял, что он американец и предложил поменяться на мой комсомольский значок. Американец же был сражен тем, что я знаком с тонкостями американской политики, и согласился.
Оказывается, они катались в метро вдвоем с товарищем по туристической группе. На поверхность мы вышли вместе и отправились гулять по центру Москвы. Тот, у кого был значок, оказался инженером, второй – учителем, жена которого преподавала русский, и сам он чуть-чуть знал язык, что всерьез облегчало наше общение. Мало того, в 1966 году учитель побывал на концерте Beatles, что для меня было равносильно знакомству с созданием, приближенным к божеству, и я тут же признался, что играю в группе, сочиняю песни и обожаю Beatles.
Уже под вечер, когда стало темно, мы добрались до Мавзолея, где был пункт сбора всей туристической группы. Прождав где-то полчаса пока все не соберутся, американцы отметились у гида в том, что не потерялись, и мы пошли провожать их в гостиницу «Бухарест», на другую сторону Москвы-реки. Шли медленно, любуясь ночным городом, стенами Кремля и Большим Каменным мостом.
Когда мы достигли его середины, американцы вдруг занервничали. Оказалось, они заметили, что за нами от самого Мавзолея идет какой-то человек: мы остановимся – и он притормаживает, мы идем чуть быстрее – и он прибавляет. Им это было неприятно: они решили, что попали под колпак КГБ. Нам, когда мы убедились, что они ничуть не преувеличивают, стало просто стыдно. Надо было как-то спасать ситуацию и лицо страны.
Я хорошо знал, в каком месте живу, и даже в сверхсвободной по советским меркам Дубне контакты с иностранцами отнюдь не поощрялись, а я уже взял у американцев адреса. Преодолевая страх, я отделился от кампании и подошел к нашему «хвосту».
«Хвост» оказался молодым человеком лет 25 интеллигентного вида, в очках. Тщательно подбирая слова, я сказал, что американцам не очень нравится то, что он давно идет за нами. Молодой человек молча выслушал меня, снял очки и, протирая их платком и смотря куда-то в сторону, попросил представиться, что я и сделал: кто, откуда и зачем. После этого «хвост», не говоря ни слова, развернулся и пошел назад, к Васильевскому Спуску.
Настроение было испорчено, мы проводили наших новых знакомых, на прощание они спросили, что, по нашему мнению, будет с Чехословакией, пытавшейся построить в тот год «социализм с человеческим лицом». Я мрачно ответил, что, скорее всего, наши войска ее оккупируют. Мое предсказание сбылось буквально через несколько дней…
В сентябре группа «Фобос» приступила к учебе: я осваивал криогенные процессы в МИХМе, Иштван и Саша – глубины науки на Физфаке МГУ, а Сергей Богомолец сменивший Валю Смирнова на лид-гитаре, что-то еще в МЭИ. Вскоре выяснилось, что наше музыкальное будущее не так радужно, как представлялось.
Во-первых, у нас не было базы для репетиций, а, следовательно, некуда было вести наши самопальные колонки и усилители. Не было собственной ударной установки: в Дубне мы играли на клубной. Сережа Богомолец с головой ушел в учебу и не приезжал на наши «акустические» репетиции, которые мы устраивали по ночам в большом умывальнике на 4-м этаже физфаковского общежития. Правда, нам удалось пару раз сыграть в «электричестве», но это было в выходные и в Дубне, куда мы приезжали к родителям за деньгами и продуктами: стипендии на все не хватало. А в октябре меня вообще отправили на картошку, после которой я надолго угодил в больницу с лимфаденитом. Друзья принесли мне туда гитару, я спрятал ее в подвале, среди старых носилок.
Как-то, сидя в полумраке на каталке, я сочинял мелодию, послужившую через 20 лет основой для песни «Алиби» «Шышел-Мышел». Вдруг мимо, на точно такой же каталке, санитары, не обращая на меня никакого внимания, провезли по коридору мертвеца… Так я навсегда запомнил, что сочинил. После больницы пришлось брать академ, но я по-прежнему продолжал ездить в Москву на концерты и в гости к «Красным дьяволятам», чтобы показать им новые песни, которые лезли из меня с одержимостью побегов, пробивающихся сквозь асфальт.
Все, что я сочинял, я в первую очередь показывал Иштвану – так было с самого начала. Он был доброжелательным и строгим «редактором» одновременно. Конечно, он мало понимал в русской поэзии и говорил на языке страны временного пребывания с заметным акцентом. Но мелодическую составляющую стихов он чувствовал хорошо – именно как иностранец. Он тоже писал песни, и моя реакция на них его интересовала больше, чем реакция остальных ребят.
Тексты Иштвана были на венгерском, но это не мешало нам их исполнять: мы итак играли несколько отличных номеров из репертуара ведущих венгерских групп «Омега», «Метро» и «Ильеш». Правда, сотрудничества типа Леннон-Маккартни у нас не было, как и не было соперничества. Но, помнится, когда собственные песни стали теснить западную «классику» в нашем плей-листе, мы с Иштваном договорились, что, если уж мы взялись сочинять, то надо найти какую-нибудь изюминку для наших песен. Поразмышляв, решили, что родовыми признаками должна стать, во-первых, трехчастная форма. Например, вступление или кода должны быть гармонически и мелодически отдельными модулями всей композиции. А еще лучше – когда помимо стандартных куплета и припева есть еще один отличающаяся от них «проход». В том, что некоторое время я стремился соблюдать это правило, можно убедиться, послушав песенку «Я боюсь, ты скажешь нет» 1968 года.
Для Специального Радио
Июнь 2008
