Такси вырвалось из весенней Москвы и понеслось по трассе к аэропорту. На дорогах города таял снег – все они были залиты грязной жижей, и водитель, уставший за смену от постоянных заносов, грязи и минированных ямами луж, выехав на более-менее ровный путь, погнал машину с довольно-таки приличной скоростью. Команда, утомленная ночным переездом на поезде из Питера в Москву, расслабленно дремала в теплом салоне, обхватив руками и прижимая к груди кейсы с гитарами.
Весна наступала, но за городом оттепель еще не успела расправиться со снегом, и он лежал по краям дороги еще кое-где даже пушистыми сугробами. Сама дорога была покрыта тонким слоем укатанного снега, стертого посередине колесами машин до темного и чуть влажного асфальта.
Я смотрел в окно на проплывающий мимо унылый вид и тоскливо размышлял о последних событиях в своем доме. Майковский постулат «Нет в жизни счастья – все зло от баб» пугающе обретал реальные контуры и мрачно возвышался чернеющей глыбой на виртуальном горизонте моей семейной жизни. Да, собственно, можно ли было назвать это семейной жизнью? Постоянные ссоры, недоверие и скандалы резко переходили в ночные примирения, вспышки бешеной страсти, слезы раскаяния и клятвы в вечной любви. А утром все начиналось сначала. Она находила странное удовольствие раскачивать этот маятник – любовь-ненависть – до самой крайней амплитуды: мне все время казалось, что еще чуть-чуть, и все будет кончено, мы расстанемся, и больше никогда… но опять приходила ночь, и все повторялось.
Не выдержав постоянного напряжения, я как-то раз решил посоветоваться с Майком и мрачно поведал ему о жгущих меня проблемах. Помню, была осень, мы сидели в сквере на Владимирском проспекте, пили пиво. Было холодно, и мне предстояло ехать на работу в Репино.
– Кирилыч, то, чем ты занимаешься, есть мазохизм в чистом виде, – сказал он, терпеливо выслушав меня. – Ты создаешь себе проблемы, но решать их не хочешь. Короче говоря: ты сам виноват в этой ситуации, а разрешить ее ты не желаешь, я думаю так, – подчеркнул он.
– Разрешить кардинально? – тоскливо спросил я.
– Да как угодно! В конце концов, есть много всяких других хороших вещей, нежели твои страдания, – назидал Майк.
– Каких?
– Займись барабанами! – поучительным тоном сказал он.
– У меня из рук все валится… – чуть не плакал я.
– Существует масса способов прекрасно провести время – то, се, оттянись музыкой для начала, еще там чем… должно полегчать! – уверенно закончил он.
Сочувствия я не добился, а Майк, одолжив у меня треху и прикупив пива, отправился домой к сыну и любимой, а главное – любящей его жене. Сытый голодного…
Бытует мнение, что рокер не может быть счастлив в семейной жизни, но тогда я категорически не был согласен с этим утверждением и постоянно приводил Майковскую семью в виде наглядного примера своим оппонентам, хотя сам жестоко мучился своей любовью. Признав несчастность рокера исторически обусловленной, я в этом случае был бы должен расстаться с последними своими иллюзиями о возможности создания нормальной семьи – именно поэтому я поднял на щит и флаг пример семьи Майка и сделался их тайным вассалом. Кто знал тогда, что пройдут годы, и мы с Майком поменяемся местами, и он сам окунется в этот ад, а я – как живущий в нем многие годы – буду его единственным утешителем и чичероне? Любовь, на какие муки ты обрекаешь своих подданных!
Водитель увеличил скорость, и я вдруг представил себе, как открываю дверь и, словно куль, вываливаюсь из автомобиля на скором ходу. А что? Неплохая мысль: останусь жив – будет веселая шутка, когда я вдруг встану и, отряхиваясь от снега, пойду, смущенно улыбаясь навстречу встревоженным друзьям, бегущим ко мне из остановившейся неподалеку машины. «Вот, зараза, выпал случайно», – скажу я спокойно. Ну, а если не встану – так что? Жил-был барабанщик: красивая смерть, и еще одна рок-н-ролльная легенда, которую вскоре забудут… Я совсем уж было потянулся к ручке двери, как вдруг машина резко вильнула, дернулась – я на мгновение увидел вздыбленную дорогу – затем все крупно затряслось, застучало, стекла залепило снежной пылью, автомобиль перевернулся и, снова встав на колеса, замер.
Все произошло так быстро, что испугаться никто не успел – молча посидев в салоне еще несколько мгновений, мы начали выползать из машины.
Такси вынесло на занесенную снегом и покрытую многомесячными сугробами широкую разделительную полосу.
Как ни странно, никто не пострадал, только Шура умудрился совершенно непостижимым образом выбить себе коренной зуб.
Майк с Куликовым закурили «Беломор» и неспешно о чем-то заговорили, по-видимому, продолжая давний разговор, угасший в теплой машинной дремоте. Шура засовывал палец в рот и что-то там щупал, время от времени сплевывая кровь, и, морщась, вытирал платком окровавленные пальцы.
Поскольку машина почти не пострадала, а до вылета оставалось не более часа, то мы, недолго посовещавшись, решили продолжать поездку на ней. Весело и ненапряженно мы вытолкали чуть помятый автомобиль на дорогу, быстро погрузились и рванули дальше.
– У нас немного времени, поскольку мы опаздываем на самолет, а потому вам придется поторопиться на самом деле, – твердо заметил Майк водителю, акцентируя два последних слова.
Я тайком перекрестился, и, видимо, это помогло: на самолет мы успели. И не спрашивайте как.
***
По центральному проходу салона самолета стюардесса везла тележку, нагруженную всякой всячиной. Я остановил ее жестом и принялся рассматривать диковинные сувениры. Не обнаружив ничего, заслуживающего внимания, я взглянул на миленькую «воздушную» продавщицу и, полюбовавшись ею, купил из вежливости флакон туалетной воды «Блюз».
– Юрьич, ну на фига ты одеколон-то купил? – спросил меня сидевший рядом Илья.
– Название хорошее, сейчас мы его понюхаем, а если не понравится – выпьем! – ответил я серьезно.
– Ты хоть раз одеколон-то пил? – поинтересовался Илья без особого любопытства.
– Ну, надо же когда-нибудь начинать, – грустно вздохнул я и стал скручивать с флакона крышку.
Майк, сидевший у иллюминатора, молча, но с интересом наблюдал за моими действиями.
Открутив пробку, я плеснул одеколоном на руки, тщательно растер их и начал нюхать. Неприятный, одновременно и резкий, и сладковатый запах мне не понравился – я скривился и начал было шарить по своим карманам в поисках платка, но Майк – большой дока в самолетах – меня остановил:
– Бесполезно, – пояснил он. – Это уже не выветрится. К тому же салон самолета герметичен, так что сиди и нюхай до самой посадки, – добродушно куснул он меня.
– Нюкхай, нэ нюкхай – бэспэрспэктивно! – процитировал к месту фразу из знаменитого фильма Куликов.
Я вздохнул и полез в сумку за коньяком.
…Происходило это во времена горбачевской перестройки и кампании по борьбе с алкоголем, то есть, – с любимым домашним животным русских мужей – зеленым змием. Мы как асоциальные типы кампанию глумливо поддерживали: накупили по случаю значков «Член общества трезвости» и гордо их носили, приводя этим в некоторое замешательство хорошо знавших нас друзей. Я же, как профорг, достал стопку гадких антиалкогольных брошюр и с особым цинизмом страшным голосом зачитывал из них особо удачные места во время коллективного приема спиртных напитков.
Поскольку это никак не действовало, то я повадился подкладывать соратникам антиалкогольные листовки плакатики в самые неожиданные места: как-то раз перед самым началом концерта я умудрился незаметно засунуть наглядную агитацию в Майковский кейс – прямо под струны только настроенной гитары. Он вместе со всеми выпил рюмочку, схватил инструмент и помчался на сцену: увидав по дороге торчавшую из гитары бумажку, Майк автоматически принялся ее изучать – да так и вышел к публике, чем весьма порадовал коллектив.
В стране было плохо – водки было не купить: народ стоял в длиннющих очередях за национальным напитком, а те, кому было невтерпеж, пили всякую дрянь и травились тысячами по всей нашей необъятной Родине; барыги сказочно обогащались – «пьяные углы» росли, как грибы. Русские были унижены своим президентом – очередным «кремлевским мечтателем».
Но в Москве было получше – там продавались крохотные пятидесятиграммовые бутылочки с коньяком. Нам они казались недорогими, и мы скупали их в неимоверных количествах – каждый по нескольку десятков – и возили их россыпью по всему Союзу…
Я мелкими глотками выпил коньяк и спросил:
– Майк, говорят, в Тюмени вообще бухла нет, ты ничего про это не слышал?
– Надо будет, скажем Грачу, пусть подсуетится, отозвался он, доставая такую же, как у меня, бутылочку из своей сумки; я положил опустевшую склянку в карман кресла и немедленно последовал его примеру. Поуютнее устроившись в кресле, мы повели неторопливую беседу. Вскоре загорелось табло: самолет пошел на снижение – мы подлетали к Тюмени.
***
В городе началась чехарда с гостиницами: в первой мы обнаружили простыни с резким химическим запахом и плохо застиранными темными и бурыми пятнами.
– Улица Марии Мельникайте, – прочел увиденную через окно табличку Илья.
– А знаете ли вы, что эта литовская героиня, – кстати, единственная в Литве – была повешена в Дукштасе, в моем, можно сказать, родном городе? – полуспросил-полуобъявил я.
– Ну и кто же ее повесил? – поинтересовался Майк.
– А немцы какие-то! – пояснил я.
– Врешь, – уверенно вступил Илья. – Ее твои предки повесили, вот ты сейчас по карме и расплачиваешься за это в этой сраной гостинице. Другого объяснения этим простыням я не нахожу.
– Кто его знает! – подпустил я туману для сопровождающих нас журналистов. – Может, и они.
…И пошла, пошла гулять эта глупая шутка по просторам Империи – сперва как слушок, потом – как слух, и наконец, спустя пятнадцать лет, я встретил ее, сформулированную тяжелым казенным языком в весьма серьезном документе – обвинительном заключении, где это была уже не шутка, а факт (!), «подтверждающий» мою кровожадность и участие в совершенно бессмысленном и диком преступлении. Говорят, что сын за отца не отвечает, но только не в этой стране: достаточно вспомнить аббревиатуру «ЧСВН» – член семьи врага народа; достаточно моего примера, когда доморощенный Порфирий Петрович (нынче большая шишка) ничтоже сумняшеся поместил в гособвинение непроверенный бред, да еще в качестве улики, да еще строчил свой опус под музыку «Зоопарка» – как он мне с улыбкой поведал позже. Я испытал на своей шкуре дыхание потомка мерзкого Лаврентия. Я испытал все прелести абсурда современного судопроизводства, да так, что вынужден был покинуть и любимую страну, да и просто любимую…
– В этой гостинице я жить не буду! – твердо заявил Майк, одним своим тоном пресекая все дальнейшие пререкания.
Однако устроители концертов все же попытались начать давно известную нам басню о том, что люксы уже были-де заказаны в лучшей гостинице, да вот нечаянно случился партийный пленум, слет ветеранов и т. д., и т. п. Все местные администраторы не были горазды на выдумку в то время, но деваться им было некуда, и повезли они нас в гостиницу № 2 (по нашему списку), где и поселили в братской могиле – огромном десятиместном номере без всяких удобств, но со старинными и очень скрипучими кроватями.
– Anti-sex bed, – весело констатировал я и, плюхнувшись в ложе, немедленно заснул.
Пробуждение было кошмарным: ярко горел резкий свет; входная дверь в наш номер распахнута настежь, а в дверном проеме виднелась фигура молодой еще женщины, бубнящая что-то себе под нос и бившая шваброй по парочке жестяных ведер. Не спавшие сутки соратники вскакивали с кроватей, очумело вращая глазами и щурясь от яркого света – бедняги пытались осмыслить происходящее. Я взглянул на часы – половина пятого утра.
– Немедленно покиньте помещение, мне необходимо сделать уборку, – начал разбирать я бормотание женщины.
Андрюха Муратов – Мурзик, – полный задора и юношеского оптимизма, кинулся к даме и, прыгая вокруг нее в одних трусах, принялся что-то ей объяснять, а я пошел требовать объяснений у руководства.
Начальство в такое время я, естественно, не нашел и потому потащился обратно – в номер. А там начиналось настоящее шоу: Мурзик пытался объяснить даме всю абсурдность ее притязаний – он даже умудрялся приплетать к своей речи отрывки из гостиничных инструкций, каких-то законов и дошел даже до цитирования постановлений партии и правительства, но тщетно, тщетно он старался! Дама, не повышая голоса, с неестественным автоматизмом талдычила:
– Немедленно покиньте помещение, мне необходимо сделать уборку.
Мурзик взвился и сказал ей нечто такое, что она резко очнулась, схватила с тумбочки свернутую в трубку газету с кроссвордами и принялась охаживать ею круглую Андрюхину голову. Коллектив с интересом наблюдал избиение, поочередно комментируя происходящее.
Внезапно ночная гостья выпустила из руки газету, взялась за швабру и спокойно сказала:
– Немедленно покиньте помещение, мне необходимо сделать уборку.
Ну, бли-и-н! Это было слишком! Многое я видел за долгую гастрольную практику, но сумасшедшая горничная!.. И я снова пошел искать хоть кого-нибудь из гостиничного персонала.
– Ее муж бросил, ушел к молоденькой, а у нее детей четверо, вот она и стала заговариваться, – пояснила мне пожилая горничная с соседнего этажа. – Жалуются на нее, конечно, ну, да мы ее держим, не увольняем, – куда ж ее увольнять-то, горемыку?
Когда я вернулся, ее уже не было – ушла куда-то, но спать уже никто не хотел, а заняться было нечем.
Утром за нами заехал президент местного рок-клуба – молодая и очень симпатичная девушка ярко выраженной азиатской внешности, и мы переехали в другую гостиницу.
***
– .., .., чтоб я еще раз! – ругался интеллигентный Сева Грач с местными аппаратчиками на сцене во время общей настройки аппаратуры перед саунд-чеком.
– Сева, что за крики, в чем дело? – спросил я его.
– Да вот, блин, саботируют! – зло выпалил он и убежал восвояси. Я пожал плечами. С саботажем местных владельцев арендуемой аппаратуры я к тому времени сталкивался уже не раз, а поэтому знал, как с ними разговаривать: подошел к казавшемуся главным Гавриле, упер свой указательный палец ему в желудок, сильно нажал, и в весьма доходчивой для любого русского человека форме попросил выполнять все пожелания господ музыкантов. Тот мрачно меня выслушал и растворился в темноте кулис.
– Зря ты так, – прошептал мне кто-то сзади, – он очень обидчив и к тому же опасен. Да и не виноват он ни в чем. Он, наоборот, вам только помогал.
Н-да… Неувязочка вышла! Пошел извиняться. Нашел его, объяснился, попросил прощения и, умиротворенный, удалился. Но не знал я местных нравов, ох не знал…
***
Серию концертов мы отыграли неплохо – я с удивлением обнаружил, что нахожусь в неплохой форме: даже несмотря на личные неурядицы и нехватку коньячных патронов мне игралось легко и покойно, впрочем, как и всем. Может, переживания действительно способствуют творчеству?
После выступления местные почитатели талантов товарища Руководителя пригласили нас на банкет.
Мы пришли в странные гости – там все сидели за накрытым столом и пили весьма подозрительный напиток, периодически наполняя им трехлитровые банки из огромных сорокалитровых бидонов.
– Что это? – поинтересовался я у соседа по столу. – Гранатовая брага, – ухмыльнулся он.
– Как это?
– Брага из гранатового сиропа, – пояснил местный рокер. – Нужно пить очень осторожно: она, собака, сначала на ноги действует, а уж потом на голову.
– Ясно, спасибо, – кивнул я и плотно приступил к дегустации.
Тут рядышком присел молодой человек с внешностью ортодоксального иудея и завел со мной специальный разговор:
– А вот вы как музыку пишете?
– А вот садимся за струмент и пишем.
– А тексты такие, ничего у вас получаются.
– Да есть тут у нас один человек…
– А евреи в вашем коллективе есть?
-?!
– Я вот тут вас послушал, послушал и пришел к выводу, что только евреи могут такие красивые песни писать.
– Гм…
– Да ты не бойся, ты мне правду только скажи, а я уж никому!
– Ну… Не знаю даже, – замялся я, несколько озадаченный. А тот все наседал:
– Еврейский национальный характер подразумевает такое отношение к жизни, какое выражается в ваших песнях: во-первых, … – далее последовало и «во-вторых», и «в-третьих», и «в-пятых». Я слушал его минут десять, не зная, как отвязаться, а потом меня посетила, на мой взгляд, очень удачная мысль.
– Слушай, – говорю я ему и указываю подбородком на Майка, – вон, видишь, человек сидит? Так вот, он все наши тексты пишет, вот он-то и есть абсолютно стопроцентный еврей, ей-богу! Но смотри: я тебе ничего не говорил!
Обрадованный незнакомец быстро пересел к Майку, а я стал тайком прислушиваться к их разговору. Тот не стал мудрствовать лукаво, а прямо бухнул Майку:
– Майк, ты еврей!
Михаил Васильевич Науменко, не дрогнув, медленно допил стакан, неторопливо поставил его на стол и уставился на ортодокса, тщательно скрывая за каменным лицом свое изумление.
– Я не скажу тебе, откуда я это знаю, но я знаю точно: ты – еврей.
Майковское молчаливое изумление росло, как на дрожжах.
– Я давно за вами наблюдаю, но вот недавно, совершенно случайно, получил тому верное подтверждение: ты еврей!
Майк начал озираться по сторонам, лихорадочно пытаясь понять, откуда взялся явный псих на закрытом банкете, а тот, тихо повизгивая, продолжал: ты не стесняйся, я же свой, – воодушевившись, наседал бородатый. – Ты мне только намекни, если прямо сказать боишься, я же понимаю – имидж там всякий, да и не любят нас за ум наш…
Эх, жаль, что не могу я словами описать лицо Майка, но было оно весьма, весьма выразительным. Я тихо радовался своей шутке и, не подавая вида, продолжал было слушать, но Майк уже сориентировался:
– Знаешь что, – сказал он ему, – я открою тебе страшную тайну, но говорить об этом никому не надо, о кей?
Бородатый обрадовался и быстро-быстро закивал.
– В нашей команде все евреи, – уверенно возвестил Майк.
– Я знал, знал, – потрясенно зашептал ортодокс, – Я всегда думал, что…
– Слушай дальше, – жестко перебил его Майк, показывая на блондина Храбунова, – вон Шура, видишь? Он – карело-финский еврей, родом из Петрозаводска. Его настоящая фамилия – Храбуновер. А Илья, басист, – тот грузинский еврей. На самом деле он Куликадзе, но это тоже для отвода глаз, а точная его фамилия – Кулибахтер. Ну, Грач – тут все и так ясно. А Кирилов – тот и не Кирилов вовсе, а Крильман, литовский еврей.
Благоговейно внимая Майку, ортодокс от счастливого нетерпения приплясывая, сидя на стуле, и когда Майк остановился перевести дух, он восторженно вздохнул и прерывающимся от волнения голосом задал главный вопрос:
– А сам-то, сам-то ты, как тебя…
– Наумович! – гордо пророкотал Майк, величественно расправляя плечи, и плавным царственным жестом обвел рукою сидевших за столом соратников. – Мы – еврейская группа!
Ортодокс, подавленный значимостью вести, молча замер на стуле, затем откашлялся и робко предложил:
– Майк, слушай, здесь шумно, давай выйдем куда-нибудь, – и он потащил Руководителя из-за стола в ванную комнату.
Я, пораженный Майковскими познаниями в зоопарковском генеалогическом лесу, еще немного посидел, отходя от услышанного, и пошел их проведать.
Открыв дверь в ванную, я застал идиллическую картину: Майк, рассеянно кивая головой, полуприсел на край ванной и с внимательным видом слушал пылкие излияния незнакомца, а на краешке стиральной машины расположились аж две бутылки коньяка и пара лимонов: для того города и того времени – целое богатство! Одна из бутылок была уже порядком опорожнена, и я, естественно, присоединился к процессу выпивания.
Осчастливленный и просветленный нами ортодокс долго еще развивал тему еврейского вопроса (которого, как известно, нет), потом несколько притомился, сник, замолчал и исчез, оставив нам обкусанный лимон и непочатую бутылку коньяка.
По каким-то причинам все заработанные деньги сразу нам выплатить не смогли – обещали (ха-ха) выслать в Питер телеграфом. Но мы, уже наученные горьким опытом, решили оставить в Тюмени Севу Грача – выбивать долги, – а сами приготовились улетать домой.
Вечером накануне отлета в гостинице собрались несколько наших местных друзей; вещи были собраны, до самолета оставалось еще часов десять, и мы прощались – отдыхали в мягкой манере. Вдруг раздался телефонный звонок – я поднял трубку.
– Валерий Кирилов здесь проживает? – послышался злой незнакомый голос.
– Да, а что такое? – спросил я.
– Ты что ли?
– Ну.
– А ты не можешь спуститься вниз? Разговор есть, – угрожающим тоном предложили мне.
– Да запросто, – ответил я и, не сказав никому ни слова, пошел вниз. Мне всегда нравились неожиданные приключения, и я не видел никаких причин уклоняться от них в этот раз. Пожалуй, это было безрассудно, но…
Внизу в пустом холле пожилая женщина мыла пол. Увидев меня, она прошептала, не поднимая лица:
– Молодой человек, не ходите туда к ним, они вас убьют, – она продолжала водить шваброй по каменным плитам.
Я огляделся и увидел у входа между стеклянных дверей темную массу. Присмотревшись повнимательней, я понял, что там стоят человек десять местных качков-отморозков. Мне стало нехорошо, во рту пересохло, я криво улыбнулся и хоть на ватных ногах, но все же пошел к ним.
– Привет, хотели меня видеть? – я шагнул за дверь и сразу же увидел типа, перед которым извинялся незадолго до саунд-чека. Теперь я мог рассмотреть его внимательнее: маленький, злобный, как хорек, – он жался к ватаге здоровенных отморозков и выглядел агрессивно.
– Ты чё там в меня пальцем тыкал, да еще при всех, а? – загундосил он мерзким, срывающимся то ли от злости, то ли от волнения голосом. При этом он постоянно оглядывался через плечо, как апеллируя к молчаливым широкоплечим фигурам. Внезапно одна из них ожила и хриплым голосом проскрипела:
– Слышь, х… ли с ним базарить, ломать его, волка, надо.
– Эй-эй, погодите, – заволновался я, – так сразу и ломать. Непантеинно!
– Чё?!
– Слушай, ты, – обратился я к хорьку, уже ни на что особо не надеясь, – я же перед тобой извинился, руку тебе пожал, а ты приперся сюда со своей кодлой. Мстишь что ли? Не по-мужски это!
– Хорош базарить, пошли с нами, – не унимался тот, из толпы. – Щас мы те, мля, покажем, тут те не Питер, мля на фуй!
Хотелось бы мне ответить им достойно, да язык вдруг стал толстым и шершавым – я приготовился к худшему и стал беспокойно крутить головой по сторонам в надежде увидеть пути отхода, но чу! – что это?!
Я увидел сбегающего вниз по ступеням Мурзика, а за ним на всех парах неслась вся наша компания и примкнувшие к ней Фаны и гости – они чудом узнали о том, что «там, вроде, сейчас вашего прибьют», и немедленно бросились ко мне на помощь. Отморозки моментально здристнули.
Я стоял и молча улыбался, а когда мы все вместе поднялись в номер, я, не глядя, выпил протянутый мне Грачом стакан. Внезапно сдавило горло, из глаз брызнули слезы.
– Сева! Что это было? – еле слышно просипел я, отдышавшись.
– Блюз! – радостно улыбнувшись ответил Сева и допил остатки моей туалетной воды.
***
Спустя некоторое время в рок-клубе нам показали газетку из далекого города, где была опубликована занимательная статья о нас с весьма любопытным заголовком: «Зоопарк» – еврейский народный коллектив». Мы весело смеялись и долго вспоминали добрыми словами и веселого ортодокса, и его коньяк с парой лимонов.
Для Specialradio
Январь 2009
ИЗ ИСТОРИИ ГРУППЫ ЗООПАРК. ЧАСТЬ 1. САМОЛЕТЫ ИГРУШЕЧНЫЕ И НАСТОЯЩИЕ
