МОЯ «МЕЛОДИЯ»
Владимир Рекшан хорошо описал мои мытарства с Решетниковым в книге «Ересь, или Мёртвые души, том3». Он даже обвинял Дэна Брауна в том, что тот украл у него идею этой книги и переработал его сюжет в «Код да Винчи». Основная идея книги Рекшана в том, что я являюсь пра-пра-правнуком Христа и Магдолины. У меня есть метка на правой руке в виде шпалы — признак, отличающий Детей Христовых, в чем Рекшан удостоверился однажды, вытащив меня на совместный помыв в баню.
В общем, когда Решетников меня выгнал, студия переехала на Цветочную 7, на территорию Ленинградского завода грампластинок. Параллельно я занимался комплектацией московской студии Эли Шмелёвой «Мизантроп» на Остоженке. Передал ей мелодиевский шестнадцатиканальный AMPEX, поставил пульт, заменил оборудование и у себя, поставил у себя второй такой же магнитофон.
В 1989 году в стране объявили выборы директоров производств. Новое веяние было подхвачено всеми предприятиями, не миновало это и«Мелодию». Было 12 претендентов, включая предыдущего руководителя и саму Кобрину, но по результатам голосования коллектив студии выбрал меня. Ленинградская «Мелодия» была в то время не самостоятельной организацией, а филиалом Всесоюзной Студии Грамзаписи (ВСГ). В своё время Ленинградское отделение попало под какой-то пресс, потому что сначала, пока ВСГ не существовало, всё называлось «Ленинградская республиканская студия грамзаписи». И только потом, когда всё реструктуризировали, «Мелодия» сделала нашу организацию своим филиалом. Юридическое лицо было в Москве, и я это безобразие прекратил. За два года, пока был директором, я умудрился выйти на Ленсовнархоз и ввести туда новое предприятие, в результате чего «Ленинградская Студия грамзаписи» получила статус юридического лица.
Это было важно, потому что начале 50х годов после «Ленинградского дела» ленинградскую студию присоединили к Москве, и сама она не могла ничего делать. Любые денежные документы подписывались в Москве на ВСГ. Не на фирме «Мелодия», а на ВСГ. Потому что в Фирму входили все студии и все заводы и Дома грампластинки по всему Северо-Западу. В нашем ленинградском Доме грампластинки работал Сева Гаккель. Он должен был осуществлять обратную связь: понимать, какие пластинки продаются, и делать дозаказ производства того, что уже заканчивается на складах, но всё ещё востребовано публикой. Организацию «Мелодия» клонировали с «EMI» – эта связка «студия-завод-дом грампластинки» пришла оттуда. Когда я оторвал Ленинградскую студию грамзаписи от Москвы, став её директором, сохранил через Законодательное собрание студию в Лютеранской церкви на В.О. в то время, когда здание отходило Лютеранам. Студия платила аренду городу, а когда занимала под запись большой зал, платила церкви. Я туда поставил большой духовой орган, на фоне которого Вилли сделал фотографию.
Большую ошибку совершил, что пожалел людей, которые мне помогали, и не уволил их. Это было неправильно, и в итоге они меня съели. Бюрократический закон: те, кто тебе помогли достичь какого-то уровня или положения должны быть немедленно устранены, как только ты воцарился, иначе они тебя съедят. А я тогда был слишком добрым и этого не знал — вот и поплатился. Хотя, я и не в претензии сейчас, что уж теперь. В общем, пока я был избранным директором Ленинградской студии грамзаписи «Мелодия», мог печатать любые пластинки на заводе. Но у нас не было своего мастеринга. Матрицы — мастера на медных дисках на заводе было делать нельзя. Медно-никелиевые оригиналы делал Московский опытный завод грамзаписи «МОЗГ» на Водном стадионе. Поэтому, ещё до моего воцарения в Ленинграде мои усилия были направлены в сторону ВСГ. Я привозил свои оригиналы и доплачивал редакторам, чтобы они с них заказывали заготовки для грампластинок, которые я потом привозил в Ленинград и благополучно сдавал в производство, как спецзаказ от Любительского объединения «Магнитная звукозапись», которые должны были выходить для самообразования в количестве 500 штук. Таким образом выпускались пластинки, типа Rubber Soul и прочая. Тиражная комиссия утверждала 500 экз., а Ташкентский завод грампластинок только первый тираж отдал 150 000. Тиражная комиссия утверждала только первый тираж, а потом каждый завод в регионах через свой. Дом грампластинки определял реальный тираж. Пластинки в СССР выходили под грифами М и C. М10 — политические документальные монофонические записи типа речей Ленина, Брежнева. С20 — стерео пластинки с народной музыкой. С60 — эстрадная и популярная музыка, оркестры, планово-развлекательные. С90 — спецзаказ. Задача нашей студии было создание фонограмм категории С20 и С60, а все мои издания шли под грифом С90. Тогда под этим грифом выходили заказы для Православной церкви и для нашего объединения.
Когда я стал директором и главным редактором, от меня зависел тематический план-репертуар того, что мы собираемся выпускать. Его нужно было сдавать на следующий год, и после утверждения Москвой этого уже нельзя было не писать. Поэтому первым делом я выбросил из плана всякую ленинградскую эстраду и выпустил сигнальную серию грампластинок. И это уже было не С90, а С60. И пошли мои пластинки получались как бы из фондовых записей, производство которых оплачивала Москва. Часть из них выходила под эгидой «Рок-н-ролльных приходов единой Лютеранской церкви России». В то время вместе с ГДР в начале девяностых закрылся “VEB Deutsche Schallplatten”. Их основное оборудование приехало к нам прямо из кабинета Гиммлера в Рейхстаге – там располагалась студия грамзаписи. Когда завод этот закрыли, было создано совместное предприятие «Русско-немецкая музыка» в которое «Deutsche Schallplatten» вошло своим оборудованием NEUMANN для записи медного диска и для изготовления самих дисков методом гальванического напыления.
Если медь очень быстро гальванически осаждать, она получается не кристаллическая, а имеет структуру, подобную пластилину. Первые несколько дней она очень мягкая, по ней можно легко резать без искажений. Потом она начинает кристаллизоваться, и на неё уже писать нельзя. Поэтому наращенные диски хранились при температуре -70° C, чтобы замедлить процесс кристаллизации меди.
Таким образом Ленинград получил возможность самостоятельно выпускать винилы без участия Москвы. С этого момента моя дружба с ВСГ закончилась сама по себе. И одновременно я стал искать оборудование для производства компакт-дисков, потому что винил совершенно заслуженно стал отходить на второй план. Честно говоря, весь этот виниловый бум сегодняшнего дня, поверьте, пустые разговоры. По большому счёту, можете верить физическому производителю — винил был, есть и остаётся полным говном. Звучит плохо. В 70-е годы на Западе были супер мастера, которые умели по-настоящему правильно точить резцы. Тогда к виниловому производству относились как к искусству. А сейчас винил производится с цифровых оригиналов. В наше время не могут сделать нормальные пластинки Beatles, потому что плёнки все были оцифрованы и сожжены. Сейчас сделали супер записи с немецких синглов, потому что немцы оригиналы сохранили, а англичане на своих Abbey Road и EMI уничтожили всё. Поэтому сегодняшние винилы — это то же самое, что Тропилло печатал фирму с компакт-дисков в 90х. Сейчас делают копию на 24 бита и режут мастер — что, запись от этого станет лучше? – Не станет.
И я начал производство компакт-дисков на других заводах в Чехии, Финляндии, Германии и Швеции. Когда «Русско-немецкая музыка» приказала долго жить, всё оборудование мы продали обратно немцам, а гальваническое оборудование Ленинградской «Мелодии» было продано чешским заводам, которые и сегодня исполняют заказы из России. Первым 30 пластинкам мастера я заказывал на Sonopress. Это были как раз те самые записи разных Deep Purple якобы «по трансляции». Надо сказать, никакие авторские права значения не имели. Ни один завод на Западе ни разу не завернул нам заказ по причине отсутствия прав на издание. Просили тупо подписать бумагу о том, что права эти есть безо всякой проверки. Плати деньги, забирай тираж и вали. Однако делать мастеринг на Западе было совсем неудобно и дорого, поэтому в конце концов я приобрёл в Голландии систему Firetrack, которая записывает программу на большой сидиар, диаметром 145 мм, который потом после гальванической печати обрезался до стандартного размера CD.
РУССКИЙ ДЖАЗ – МАТЬ ЛЕНИНГРАДСКОГО РОКА
В Москве джаз развивался после войны менее интенсивно, чем в Питере. В Питере, в целом, и джазовые концерты случались чаще, и много концертов, которые здесь бывали, не проходили в Москве. Питер был недо-столицей, поэтому здесь позволялось больше, также сказывалась близость к Таллину, где начиная аж с 49 года проходило много джазовых фестивалей. Наш ленинградский рок получил первый импульс от авангардного джаза, но джаза нетрадиционного – типа жевания бумаги и скрежета электробритвой. Это с одной стороны. С другой стороны из тех, кто составлял костяк ленинградского рока, было много джазистов по основным местам работы или призванию.
Курёхин – тот просто напрямую был связан со всеми основными джазистами: и музыкантами и корифеями. Его двоюродный брат, Артем Блох, будучи пианистом по образованию, переиграл с несчетным количеством джазовых исполнителей того времени. А сколько музыкантов ленинградскому року дал только один ансамбль Голощёкина! Даже в среде питерских музыкальных теоретиков все так или иначе были одновременно связаны и с ленинградским роком и с джазом. Понятно, что представители обоих направлений использовали друг-друга на разных этапах, поскольку задачи у них были разными, но взаимопроникновение было сильным, хотя об этом почти не упоминается.
Чекасин, к примеру, в то время был куда популярнее и известнее Гребенщикова. Назывался их проект «Русская Бомба». Они явили принципиально новый джаз, которого до них в стране не было. Это нетрадиционный джаз и никакого отношения к негритянскому джазу он не имеет. Но это звучало достаточно здорово. Борис, играя с Чекасиным, сразу становился на новый уровень. Чекасин играл однажды на студии Дома Пионеров в составе ГТЧ, тогда еще БГ пришёл с электробритвой. Мы записали где-то час, было весело. Но не успели мы всё свести в стерео, как умер внезапно Л.И.Брежнев, и по радио анонсировали минуту гудения в момент его погребения. Все заводы и автомобили должны были остановиться и гудеть хором минуту. Я как представил это себе, решил записать. Расставил несколько микрофонов и включил многоканальную запись. День был хмурым, дождливым, голова была тяжёлая, в общем, поставил я на магнитофон конкретно ту ленту, на которую писали «Русскую Бомбу». В итоге, на улице стоял густой туман, и он заглушил собой все звуки. Я записал 40 минут тишины, шум дождя и пару автомобильных сигналов, стирая в неведении полезный материал. Вообще с Чекасиным мы записали несколько пластинок, я ему записи отдал, он их где-то потерял, таким образом не удивлюсь, если со временем что-нибудь найдется.
Чекасин имел больше отношения к Москве, чем к Ленинграду. И Валентина Пономарёва тоже. Трио Ганелин-Тарасов-Чекасин было скорее прибалтийское, чем столичное. А ленинградский рок родился по сути из авангардного джаза. Политическое место занял Макаревич, Боря Гребенщиков красил бороду в зелёный цвет, пел про Пурпурные снега, или вместе с джазменами, которые реально умели играть, жевал газету на микрофон и играл на гитаре электробритвой. Это был эпатаж, в котором участвовали все. Курёхину этого было мало, поэтому он и придумал свою Поп-Механику, когда в целлофановом пакете на штанкете спускали Эдуарда Хиля. Это было остроумно и весело, но к музыке это не имело никакого отношения. Чекасин очень неординарный музыкант, он умел играть на нескольких флейтах сразу, но Гребенщикова он учил скорее эпатажу, чем музыке. Когда тот на совместных концертах пытался музыкально импровизировать, Чекасин это немедленно прекращал и просил его взять вместо медиатора работающую электробритву, которой Боря возил по струнам, извлекая из гитары необычный скрежещущий звук. И у Курёхина, как оказалось после смерти, осталось весьма скудное наследие. Это стало хорошо видно, когда Алексей Айги аранжировал музыку Курёхина для современного симфонического оркестра. Не Чайковский, не Прокофьев и не Мусоргский, к великому моему сожалению.
C Чекасиным мы ставили настоящие опыты и получали результат. Я привязывал к рукам Валентины Пономарёвой провода и подсоединял их к магнето от телефона. В момент особой музыкальной экзальтации я поворачивал диск телефона, Валю било током и она извлекала из себя волшебные рулады. У меня была идея записать отдельную пластинку, где я бил бы её током, а она бы вопила аки ерихонская труба. Валентина в этом смысле тётка интересная, как говорится «без страха и упрёка»: что скажешь, то и будет делать. Настоящая. С нами Вапиров играл, только из тюрьмы освободился. Позаимствовал саксофон — подменил фирменный на раздолбанный чешский в Консерватории, его вломили, и он присел ненадолго. Жаль тех записей нет. Видать, Лёня погрозил нам пальцем с того света.
ПАПА ЛЕНИНГРАДСКОГО РОКА
Кураторы КГБ были не только у Рок-клуба, там их было аж трое. В отделе народного образования тоже был куратор, и однажды он пришёл ко мне в студию. Он предостерегал меня от антисоветской деятельности. Объяснял, что такое антисоветчина:
– Если вы что-то размножили в количестве более семи штук, это уже тираж. Если меньше — нет. Но если вы написали антисоветский текст и положили его в стол в одном экземпляре — это криминал. В механической записи ответственность возлагается на того, кто пел.
Вот такой был парадокс. Копировать аудио продукцию без цели наживы было можно в любых количествах, а тот же незалитованый текст на бумаге нельзя. Так они и проморгали нас. Либо потворствовали нам, поди сейчас разбери.
Для SPECIALRADIO.RU
Май 2016 года
