Кто-то стал отныне богом
и простил себе грехи
За стихи мне все простится
Но стихи его плохи
Кто-то в музыку подался
человечество любя
но его никто не слышит
он певец внутри себя
Ты запой и я услышу
для того и голос дан
всем кто любит, всем кто дышит
кто поет свои года
Так пускай не даст мне совесть
ни молчать ни богом стать
стать бы честным пред собою
вот и вся моя мечта
Но уходят люди, боги
и в себя погружены
принимают за реальность
ложь и сны
Все пловцы давно уплыли
Все певцы давно молчат
Кто в себе тот как в могиле
Кто кричал – устал кричать
И несказанная песня
нас задавит словно боль
и придут другие. Те кто
не боятся быть собой
Так пускай не даст им совесть
ни молчать ни богом стать
Будут искренними строки
и собой не будут лгать
Ну а мы уходим в боги
так пускай звенит по нам
словно месса по убогим
колокольчик на штанах
стихи Б.Г. к песне «Боги»
с альбома доисторического «Аквариума»
«Притчи графа Диффузора», 1975 г.
МОХЕРОВЫЙ СВИТЕР
В тюрьму я так и не сел, хотя родители неоднократно меня этим пугали. На их предостережения я неизменно отвечал: сами виноваты в том, что я не могу жить без музыки! Это же папа в шесть лет повел меня на репетицию симфонического оркестра в Дом актера на Невском проспекте, где я навсегда «заболел» музыкой.
Помню, как перед началом действа восхищенно смотрел на дирижера во фраке.
— Это главный волшебник, — пояснил отец. — Сейчас он взмахнет палочкой, и заиграет музыка.
Через пять минут полилась музыка. Это был Глинка. Я смотрел на палочку, как завороженный, и думал, что хочу быть им — волшебником, который может так объединить разных людей с инструментами и наколдовать чудесную музыку, возникающую непонятно откуда.
В четвертом классе я уже слушал не только классику, а джаз и рок-н-ролл. Фирменные пластинки доставались мне легко: старшая сестра Марина вышла замуж за алжирского героя партизанского движения, друга Хуарио Мидьена — Сакера Сибауаии, с которым познакомилась в институте. Мы звали его Ясин, такая у него была подпольная кличка во времена алжирской революции. Ясин любил хорошую музыку, он регулярно привозил ее с родины. Сверстники слегка завидовали мне, просили их просветить, и я просвещал, как только мог, поначалу раздавая им пластинки. На музыке я был повернут до такой степени, что когда Марина уехала с мужем в Алжир и прислала мне оттуда немыслимой красоты мохеровый свитер, я продал его за 110 рублей, чтобы купить с рук двойной альбом «Битлз».
В старших классах я приобрел у спекулянта отличный магнитофон «Грюндик ТК-340». Моему продавцу не повезло, парня замела милиция. Состоялся суд, где я, школьник выступал в качестве свидетеля и защищал подсудимого изо всех сил. Говорил «спасибо!» за то, что тот привез мне такую хорошую технику. Судья покрутил пальцем у виска и удалил меня из зала за демагогию, магнитофон же не отобрали, потому что продан он был официально — через комиссионку, а спекулянту я лишь доплатил 900 рублей.
Первую более-менее качественную запись я сделал как раз на этот аппарат, с радио «Голос Америки». В тот день передавали альбом «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера». Дальше я стал ловить «вражеские» волны каждый день, и группу за группой, копил в своем архиве всю тогдашнюю рок-музыку. Но меня всегда интересовала не только «идейная» сторона процесса (больше хорошей музыки в массы!), а также его техническая составляющая. В первом классе я собрал свой первый радиоприемник, а подростком страстно паял разные аппараты, пытаясь улучшить звук, чтобы записывать с пластинок песни и давать копировать пленки друзьям.
После «Битлз» я подсел на «Procol Harum», «Kinks», «Animales» и решил усовершенствовать собственную звукозапись до идеального состояния. Нужные знания имелись, я же окончил элитную школу № 157 при Академии педагогических наук, а потом поступил в Ленинградский Государственный университет имени Жданова на физический факультет. Так что с экспериментами проблем не было: способности к физике достались мне по наследству.
Мой отец, Владимир Тропилло, был ученым и в 1932 году и вместе с коллегами создал первый в СССР радиолокатор. Несмотря на успех, это еще до войны его посадили за то, что не донес на товарища. В войну папу перестали преследовать, и он даже дослужился до генеральской должности в генштабе в Москве, но в конечном итоге лишился всех льгот и чуть не сел опять. Карьеру он закончил лектором общества «Знание», разъезжая по деревням и рассказывая людям об атомной энергетике. А еще преподавал в культпросветучилище, потому что больше никуда не брали на работу. Мама когда-то училась в консерватории по классу фортепиано, но из-за войны ее не закончила. Она ушла добровольцем на фронт, а потом, получив «корочки» педучилища долго преподавала в школе. Так как женщина она была умная и активная, последним местом работы мамы был Дом дружбы народов на Фонтанке, где она была референтом по кино.
Вся семья радовалась моему поступлению на физфак, папа мечтал, как я продолжу его дело и буду ученым, не подозревая того, что сын решил совершить революцию в мире советской звукозаписи. Я продолжал свои технические опыты даже в армии (а служил я в Выборге). Там, в красном уголке части я ухитрился настроить старый телевизор на программы Финляндии и спокойно смотрел концерты иностранных звезд. Правда, звук шел с искажениями, но многие песни я знал наизусть, поэтому был счастлив.
Когда я восстановился в университете после службы, то пошел в велосипедную секцию. И однажды, возвращаясь с тренировки, встретил старого школьного знакомого Бориса Гребенщикова.
— Заходи, послушай, мы здесь репетируем, — пригласил Борис.
Выяснилось, что они репетируют в том же здании юридического факультета, где я тренирую ноги для велика. После ударных занятий спортом я частенько забегал в актовый зал, чтоб послушать первый состав «Аквариума». Сева Гаккель пилил на виолончели, на флейте играл Дюша Романов, на ударных — Джордж Гуницкий, бас-гитаристом был Михаил «Фан» Васильев, а на переднем плане от счастья светился Борис с гитарой наперевес. Пару раз я ходил на их тогдашние выступления, но если честно, не был впечатлен. Мне запомнилась только борода Бориса, покрашенная для концерта в зеленый цвет.
Песен «Аквариума» я поначалу не понимал, мне нравились совсем другие группы, такие как «Мифы» и «Россияне». Из-за них я стал ходить на самопальные концерты, перезнакомился с музыкантами из Ленинграда и Москвы, стал сам организовывать сейшны. Тогда, в середине семидесятых, я и представить себе не мог, что буду работать с непонятным мне «Аквариумом», что запишу Борису первый профессиональный альбом, а еще выпущу альбомы «Кино», «Алисы», «Зоопарка», «Ноля», которые будет слушать вся страна.
Но постепенно я врубился в «Аквариум» и полюбил в творчество группы. А публика врубаться не хотела: первый концерт, который я устроил Борису в ресторане «Прибой», провалился, на него было продано всего два билета. Надо знать Борю — он не отменил шоу и самозабвенно пел. Петь он хотел при любых обстоятельствах, в любом состоянии и настроении. У Гребенщикова всегда были глобальные цели, и он не отвлекался по мелочам. Боря хотел быть звездой, хотел, и добивался этого.
Бориса и всех других музыкантов я люблю, хотя не питаю никаких иллюзий по поводу своих «деток». Я улыбаюсь, если слышу про рок-братство восьмидесятых, о котором написано в журналах и книгах. Ведь то, что я видел за годы работы, говорит: каждый творческий человек эгоист, какие бы идеалы он не исповедовал. И все же… есть в нас что-то общее, что заставляет и сегодня ощущать ту давнюю, почти невидимую связь.
РЮМКА ВОДКИ НА ПУЛЬТЕ
В моей маленькой студии бурлила жизнь, это была настоящая творческая лаборатория. Для дирекции мы соблюдали строжайшую конспирацию: Гребенщиков, Кинчев, Науменко, Цой и другие называли меня только по имени отчеству, чтобы наши сходки выглядели как рядовое занятие кружка звукозаписи. Конечно, все обо всем знали, но молчали, тоже «делали вид».
Это был параллельный совку мир, со своими обычаями и законами. В пульт, для того, чтобы запись была удачной, мы еще с вечера ставили рюмочку со спиртным.
— Добрый дух студии, помоги нам! — заклинали музыканты с серьезными лицами.
Этот ритуал соблюдался неукоснительно накануне всех важных записей. Дверь запиралась на ночь на ключ, но когда мы приходили утром — жидкость в рюмке обычно исчезала. Возможно, это были сторожа, но существовала четкая связь – если дух «принимал» наше подношение, работа шла как по маслу. Но если вдруг нет — аппаратура давала сбои и капризничала, будто неродная.
Поскольку Дом пионеров — детское учреждение, духа мы задабривали, при этом сами там не выпивали. Зато покуривали траву: прямо напротив студии стоял женский туалет для школьниц, но туда никто не ходил, девочек-то на нашем этаже не было. Именно в этот туалет музыканты бегали «курнуть», и возвращались обратно уже в изрядном творческом настроении, с блеском в глазах.
Под траву порой возникали такие невероятные идеи! Особенно мастерски «гнал телеги» Сережа Курехин, который тоже часто захаживал ко мне в студию. Впрочем, у него была богатая фантазия и без допинга. На нас Курехин тренировался, создавая различные мифы и рассказывая их как единственную возможную правду с абсолютно непроницаемым лицом. Он однажды выдвинул идею, что Брежнев – давно не Брежнев, на самом деле это кукла, и на мавзолее 7 ноября стоит лишь модель Леонида Ильича. Что-то он там такое заметил на лице у вождя, краски неестественные, я поддержал тему: «Точно, когда Брежнев рукой машет, и повыше ее поднимает, видно, что ладонь к палочке прикреплена». Сережа обрадовался такой гипотезе и сразу подвел под нее глубокую философскую наукообразную чушь. Мы долго стебались над «телегой» про Брежнева, а вождь возьми да помри, и потом оказалось, что Леонид Ильич в последние годы был, действительно, куклой. Он сильно болел, едва ходил самостоятельно и даже забывал слова.
Наверное, Сережа обладал даром предвидения. Это ведь он в середине восьмидесятых ляпнул, что СССР развалится, потому что прогнил, и такого государства не будет. Я, как человек, воспитанный мамой-коммунисткой, возразил: «Да быть такого не может, это уж ты загнул!». Но в девяностые пророчество Курехина сбылось.
Удивительно, но факт: студию закрыли с началом перестройки, хотя, казалось бы, все должно было быть как раз наоборот. Но нет, в 1986 году, после того как Горбачев еще и года не отсидел во власти, меня заставили написать заявление об уходе из Дома пионеров. Как потом уже объяснил директор Константин Ковальчук, в РОНО появилась новая КГБ-шная «метла», пришел тогда куратор к нему и объявил: «Ты, Константин, эту богадельню заканчивай!» Так что для меня демократия и перестройка вылилась в конкретный вылет из студии, где я провел семь лет и записал весь золотой фонд русского рок-н-ролла.
ДЛЯ SPECIALRADIO.RU
