Наконец, настал мой черед явиться в суд, и я отправился в Железнодорожный, пересаживаясь с одной утренней электрички на другую.
Небольшой зал был полон. В основном это были, как я понял, родственники и друзья подсудимых. За деревянным барьером, у правой стены, под охраной милиционера сидели Саша Арутюнов и Леша Романов. Их состояние я охарактеризовал бы как равнодушие и отрешенность. Иногда они улыбались или кивали кому-то в зале, но это были ответные, реактивные эмоции. В проходе появился и тут же исчез знаменитый менеджер последней группы Романова, «СВ», Ованес Мелик-Пашаев. Я не назвал бы атмосферу в зале гнетущей, как часто бывает в подобных ситуациях. Скорее, она была наполнена молчаливым сочувствием к несчастным музыкантам-арестантам, которые были виноваты лишь в том, что сочиняли песни и хотели, чтобы их услышали.
Всех подробностей хода судебного заседания я не помню, это была обычная череда выступлений прокурора, защиты, допросы свидетелей сторонами, реплики и вопросы судьи. Помню спину Кости Никольского перед собой, который рассказывал суду, что он «почти ничего не помнит» – какие такие «левые» концерты, когда, где? Очередь дошла и до меня, но перед этим суд допросил какого-то паренька из российской глубинки, которому я выслал наложенным платежом катушки с записями «Жар-птицы» – обратный адрес в квитке был адресом квартиры Саши Арутюнова.
Паренек очень волновался, он был с мамой, она приехала защитить свое чадо от московской преступной шайки, в сети которой он попал по переписке. Меня попросили встать, паренек с ужасом посмотрел в мою сторону и срывающимся голосом сказал, что лично меня он никогда не видел, что он всего лишь послал мне письмо с просьбой выслать записи нашей группы. У судьи под рукой были и мое ответное письмо, и сами катушки, но он, похоже, так до конца и не понял, в чем «фишка». Потом начали допрашивать меня. Я честно рассказал, что работаю в студии звукозаписи, что рассылать пленки с записями разных исполнителей – моя работа, и что часть денег мне пришлось потратить на очень необходимую технику – специальный микшерский пульт, – который в магазине купить невозможно. Именно поэтому мне пришлось обратиться к подсудимому Арутюнову, у которого такой пульт был, и расплачиваться с ним частным образом. Тут встал прокурор и «пояснил» суду, что свидетель Попов находится в настоящий момент под подпиской о невыезде и что против меня, возможно, будет возбуждено отдельное уголовное дело…
Конечно, очень интересно было бы посмотреть сейчас судебные протоколы двадцатилетней давности. Поработав главным редактором газеты и нажив массу врагов из-за своих резких статей, я хорошо знаю: то, что написано от руки на судебной бумаге в линейку, может сильно отличаться от того, что реально происходило в зале суда – особенно после того, как секретарь под руководством судьи переложит рукопись на машинку. К тому же, суд над участниками группы «Воскресение» был априори судом заказным и советским. Но могу подтвердить, что и суд, и прокуратура и – самое главное! – следователь Травина не справились с возложенным на них Партией заданием. Все было как-то хлипко, тускло, лениво и неубедительно. И откровенно мерзко.
На приговоре я не присутствовал, но, как мне тогда сообщили общие знакомые из Москвы, ребятам дали условный срок. Знаю, что есть другие версии: Романова и Арутюнова выпустили волею высокого начальства. Но, скорее всего, одна правда просто смешана с другой. Главное, что, отсидев 9 месяцев в Бутырке, ребята все же оказались на свободе.
Теперь уже не Травина меня, а я стал донимать ее: вежливо, но настойчиво я просил вернуть мне вещдоки – пульт и другое изъятое у меня барахло. Тем более, что ей так и не удалось доказать, что изготовление и продажа Сашей микшерского пульта являлось преступлением. Сан удачно отговорился тем, что детали покупал в магазине «Пионер», а то, что было дефицитом – у спекулянтов, которые постоянно крутились у этого магазина.
В конце концов, мне удалось сломать упрямое нежелание следователя лицезреть меня снова и возвращать мне пульт, и я отправился в Москву, в хорошо знакомое мне здание Областного УВД. Вся моя техника находилась в специальном помещении для вещдоков и была в полном порядке – я понял, что ее даже не вскрывали, чтобы выяснить, есть ли внутри детали со штампом военной приемки. Травина вела себя холодно и отстраненно, я же радовался как ребенок, а тяготы перемещения всей этой техники вручную до Дубны меня не пугали. В «отдельное уголовное дело» я не очень верил, тем более, что «дело «Воскресения» рассыпалось буквально у меня на глазах.
Я был наивен: вскоре «черные метки» начали сыпаться на меня и «Жар-птицу» со всех сторон. Началась массированная кампания в прессе, целью которой стало творчество советских рок-групп. Первой ласточкой была знаменитая статья в «Комсомолке», посвященная «Машине времени» под названием «Рагу из синей птицы». Потом взялись за всех остальных, в том числе и за «Жар-птицу»: «Советская Россия» описывала – как под нашу песню «Отпусти меня» идеологически незрелые посетители пляшут на дискотеке (эта песня до сих пор в нашем репертуаре). Особенно корреспондента покоробило то, что посетители знают песню наизусть. «Комсомолка» тоже прошлась по нам критическим росчерком, но более всех отличился орган Союза писателей СССР, специализированным журналом под названием «Литературная учеба».
Там была опубликована огромная статья, в которой подробно разбиралась поэтическая компонента самодеятельного рок-творчества. Особенно досталось тогдашним лидерам рок-андеграунда – «Кино», «Зоопарку», «Аквариуму» и некоторым другим. С «Жар-птицей» же вышел абсолютный казус. Дело в том, что две наших песни были написаны на стихи известных поэтов: «Привет!» Семена Кирсанова и «Да будет народ государем» Велемира Хлебникова (магнитоальбомы «Зной», 1982, и «В городе желаний, под радугой мечты», 1981, соответственно.) Автор похвалил использование поэтического наследия малоизвестного, но от этого не менее великого, Хлебникова, и поставил это в пример остальным. Только похвалил он не нас, а… многострадальную группу «Воскресение», двое участников которой на тот момент еще находились в тюрьме! Этот же автор подверг тотальной обструкции песню «Привет!» группы «Жар-птица» за безыдейность и поэтическую самодеятельность, не зная, видимо, по простоте своей поэтической, что стишок этот я отыскал в одном из самых популярных сборников Кирсанова «Больничная тетрадь».
Честно говоря, время удивляться к тому моменту для меня уже закончилось, особенно после поездки в Новосибирск. Но все же, движимый ехидством, я написал письмо в редакцию, из которой получил на фирменном бланке ответ следующего содержания: «Ваше письмо представляет интерес и будет использовано в последующих дискуссиях на затронутую Вами тему». К слову сказать, стихотворение Хлебникова я использовал не из-за его – достаточно спорного – революционного пафоса, а из-за редкого тогда эротического подтекста:
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы.
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты»
А стихи Кирсанова были лаконичны, глубоки и отлично легли на музыку. Получилась симпатичная сорокасекундная миниатюра под гитару, которую я исполняю до сиз пор.
…Наконец-то и руководство ДК «Октябрь», в котором обреталась «Жар-птица», на некоторое время выбралось из похмельного синдрома и прослышало, что про родной коллектив, руководитель которого все это время тайно вел трезвый образ жизни, пишут какие-то нехорошие вещи в центральной прессе. Меня вызвали на ковер и потребовали предоставить тексты песен «собственного сочинения», как тогда это называлось, для литературной экспертизы – так повелело вышестоящее над ДК начальство, Областной Дом самодеятельного творчества. Пришлось мне засесть за машинку и напечатать то, что хотя бы как-то было лояльным. Худручка, вечно озабоченная собственным лицом и очередной неудачной попыткой вести здоровый образ жизни, не глядя мне в глаза приняла мои творенья и увезла в Москву, где они попали прямо в лапы штатных функционеров Союз писателей СССР.
Я уже начал забывать про следователей, протоколы и повестки, как неожиданно мне позвонил начальник городского ОБХСС – в одной из предыдущих публикаций я ошибочно расшифровал это милицейское подразделение как: «Отдел безопасности хозяйства Советского Союза», и один из читателей поправил меня: «Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности», за что я ему признателен – Юрий Коротков и пригласил «на беседу».
Так вот, когда я приехал, Юра, прикрыв дверь кабинета, поведал, что из Москвы от Травиной пришло представление на возбуждение против меня уголовного дела, в котором перечисляются факты моей незаконной частнопредпринимательской деятельности. Он предложил мне хорошенько подумать в соседней комнате – под присмотром его подчиненного Саши Кузнецова, – подумать о том, что я напишу в объяснительной по поводу тех обвинений, которые перечислены в столичной бумаге.
Можно представить мое состояние: опять допросы, обыски, потом суд, срок и, скорее всего, не условный, а в лагере или на химии. И теперь я уже не свидетель с сомнительной репутацией, как в деле «Воскресения», а всерьез подозреваемый в противозаконной деятельности. Я ушел в соседний кабинет, где уже меня ждал оперуполномоченный ст. лейтенант Кузнецов, сел за стол, взял лист бумаги и приготовился слушать, что же «нарыла» на меня Травина. Я знал, что нарыть, при желании, очень даже можно: пленки с записями «Жар-птицы» расходились сотнями от меня и тысячами – от других «писателей». По тем временам это было серьезным нарушением советских законов. Но главным был «идеологический вред», нанесенный «Жар-птицей»: какая-то рок-группа из маленькой подмосковной Дубны безо всякого разрешения изготавливала неподцензурную музыкальную продукцию, снабжала ее собственными фотографиями и сопроводительной информацией, и за деньги (!) рассылала по всей стране. Сажали и за меньшее… Единственное, в чем я был почти уверен – это в том, что меня вряд ли арестуют прямо сейчас, скорее всего, придется опять давать подписку о невыезде.
Опер начал зачитывать мне мои прегрешения, выявленные Травиной в ходе расследования дела «Воскресения». Их было не так уж много, но и этого было вполне достаточно, чтобы копать дальше и глубже, это я прекрасно понимал. Еще я знал, что процесс будет длительным: мы очень вовремя сожгли почти всю нашу почту, список адресов, записные книжки, и теперь ментам придется по крупицам собирать информацию о том, кому, когда и за сколько я продал конкретную пленку. Хорошей отмазкой было и то, что я официально работал на студии звукозаписи, и следователю пришлось бы долго выяснять, какой клиент покупал легальную, записанную на студии катушку, а какой -получил ее лично от меня. Тех денег, которые пришли по почте Арутюнову как плата за пульт (рублей 150-200), было маловато для серьезного обвинения. Был еще один важный момент. Перед тем, как начались обыски, я посетил местное почтовое отделение, где у меня работала знакомая, и выяснил, что квитанции на отправку посылок хранятся в течение года, а потом уничтожаются. Если бы эти квитанции попали в руки органов, масштаб моей подпольной деятельности по распространению записей «Жар-птицы», был бы более чем очевиден. Московские опера не догадались сходить на почту, а когда Травина выслала на меня представление в Дубну, на почте были только квитанции Дома быта, подтверждавшие законность моей деятельности.
Все это вертелось у меня в голове, когда я начал старательно выводить на бумаге ответы на вопросы, которые мне задавал ходивший кругами по комнате старший лейтенант Кузнецов. Иногда он заглядывал мне через плечо, проверяя, что я там пишу. После одного из таких тыловых заходов он неожиданно заявил: – Давай-ка, сделаем так. Выброси эту бумажку в урну, возьми чистую и пиши то, что я буду говорить.
Мне стало немного не по себе, но пришлось подчиниться: я начал под диктовку, как в школе, писать то, что медленно и отчетливо декламировал мне Кузнецов. И чем дольше я водил авторучкой по бумаге, тем отчетливее понимал: Саша диктует то, что надо, на много яснее, точнее, и – главное – «законнее» того, что написал бы я сам. Когда «диктант» был закончен, он перечитал написанное, уместившееся на двух страницах, и попросил вызвать пару ребят из «Жар-птицы», чтобы закончить дело в один день. Я засел за телефон, и мне удалось связаться с нашим клавишником Лешей Сурковым и гитаристом из второго состава Димой Дягелем – только они могли приехать немедленно. С ними повторилась, как я узнал вечером, та же история: опер продиктовал им текст объяснительных, в которых ничего, кроме «не знаю», «не помню» и «не видел» не содержалось. Все это время я сидел в коридоре в ожидании выбора, который мне могут предложить: ехать домой до следующего вызова (вероятно…), ехать на служебной машине домой за вещами (возможно…), ехать домой и больше не появляться (очень хотелось…). В итоге вышло по другому. Кузнецов отнес «объяснительные» в кабинет своему начальнику, какое-то время они, видимо, обсуждали ситуацию, потом Коротков вызвал меня и сообщил, что о принятом решении мне сообщат позже.
Дни тянулись за днями, но никто не звонил, никто не приезжал. У меня все валилось из рук, я не мог ни читать, ни играть, ни делать еще что-либо. Оставался телевизор с его «Вестями с полей» и «Международной панорамой», но он работал только до 11 вечера, а впереди была очередная бессонная ночь.
Так прошло две недели, в течение которой я вспомнил, как перед смертью, всю свою жизнь. На третьей неделе ожидание ко мне пришла некая нездоровая бодрость: хотелось как-то разрешить ситуацию, уже все равно, в какую сторону, лишь бы больше не ждать.
Я знал, что в милиции существует некий общий для всех подразделений журнал учета уголовных дел, в которых фиксируется как их возбуждение по каким-то фактам, так и отказ в возбуждении. У меня был хороший знакомый, потомственный мент Юра Цаплин, отец которого, начальник детской комнаты, не раз таскал меня за шиворот за всякие проделки еще в детстве. Юра работал обычным постовым, и только ему я мог довериться. Встретившись с ним, я попросил, если у него есть такая возможность (он тогда был еще сержантом), заглянуть в этот журнал и узнать, есть ли там какая-нибудь запись обо мне. Он по старой дружбе согласился, хотя такого рода информация была, безусловно, закрытой, и для него ее передача заинтересованному лицу было серьезным служебным проступком. Пришлось ждать еще несколько томительных дней…
Но на этот раз я ждал не зря – Юра (не по телефону, а строго лично) сообщил, что в журнале есть запись, что в возбуждении уголовного дела в отношении меня по представлению Областного УВД отказано!
Точно не помню, но могу предположить, что портвейна в тот день я выпил не мало…
Для Специального радио
Сентябрь 2004
ДЕЛО “ВОСКРЕСЕНИЯ”. ТОМ 3. КАК БОРОТЬСЯ С ТВОРЧЕСТВОМ СОБСТВЕННОГО НАРОДА
