Казалось, что главная проблема решена: в тюрьму я не еду, даже условный срок не получаю, а значит «Жар-птица» продолжает летать! Осталось разрулить ситуацию со всякими комиссиями и Областным домом худсамодеятельности, а также как-то успокоить руководство ДК по поводу публикаций в центральной прессе. А обо всем остальном – деле «Воскресения» и моих личных отношениях с милицией – они даже не подозревали.
Выждав некоторое время, я все же сходил в ОБХСС к Юре Короткову, чтобы узнать, почему они обошлись со мной столь простительно – несмотря на то, что указание о моем привлечении к уголовной ответственности получили от собственного начальства. Юра изрек приблизительно следующее: «Серега, мы тебя знаем с детства, пели по подъездам твои песни, гордимся тем, что в Дубне есть человек, музыку которого знает вся страна. А на «Жар-птицу» мы ходили на танцы, это наша юность, наши подруги и жены. Была возможность тебя не посадить – мы и не посадили, тем более, что всю доказательную базу ты, насколько нам известно, уничтожил, а Москва с такой мелочью возиться не будет. Впредь будь осторожнее, время сейчас, сам знаешь, какое, музыкантов сажают»… Какое это было время, я знаю очень хорошо.
Какой-то дубненский поклонник «Браво» средь бела дня выставил на окно колонки и запустил «Желтые ботинки». Вскоре подъехала черная «волга», и меломану посоветовали больше не слушать самому и не давать слушать другим записи антисоветской группы, солистка которой сидит в психушке, а то и его заберут к ней вместе с магнитофоном. Кстати, еще Юра Коротоков предупредил меня о том, что мои данные – как человека, против которого предпринималась попытки возбуждения уголовного дела по определенным подозрениям – будут навечно внесены в специальную милицейскую картотеку.
Тем не менее, (наконец-то!) группа смогла нормально репетировать. В июне, в день молодежи «Жар-птица» дала концерт на ступеньках ДК, перед которыми располагалась самая большая дубненская площадь, почти полностью заполненная праздничными зрителями. Тогда мы еще не знали, что это последний концерт группы, что уже никогда вместе мы не соберемся, и не будем обсуждать, как в этом моменте лучше спеть: в терцию, как «Скоморохи», или в сексту, как «Beatles»…
В середине июля я ушел в отпуск, и всей семьей – я, жена Лариса и дочери Алина и Лера, которым было – 6 и 5 – соответственно, – мы уехали на целый месяц в Сухуми, где остановились у дальних родственников. На всякий случай, адреса никому не оставляли, даже моим родителям. Единственным человеком, кто знал, где мы находимся, и кто мог выйти с нами на связь, был клавишник «Жар-птицы» Леша Сурков. Прошло две недели безмятежного южного отдыха, мы млели на пляже и задумывались лишь о том, чья же это могила находится перед зданием сухумского университета – так, как мы выяснили, хоронят только уважаемых абхазов. Однажды, когда нам в очередной раз пришлось миновать этот оригинальный погост в центре города, Алина неожиданно заявила, что знает, кто нашел там последний приют: «Там лежит Черненко», – понижая голос до уровня поминального приличия, заявил ребенок.
Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко был еще немного жив. Иногда в прайм-тайм он двигался по экрану телевизора, а его перемещения «на голубом глазу» напоминали движения премьера кукольного театра, справляющего свой сотый юбилей на глазах уже забывшей его публики: шарниры рассохлись, гуттаперчевое тело растрескалось. Иногда на заднем плане мелькали нитки кукловодов – руки сотрудников КГБ. Именно Черненко озвучил начало борьбы Советского государства с местным рок-подпольем, выступив в 1983 году на июньском, кажется, пленуме ЦК КПСС, с коротким, но понятным абсолютно всем заявлением на этот счет. А логический ход Алины можно было понять: мои маленькие девочки уже пережили два всесоюзных траура подряд – с гудками, похоронными репортажами с Красной площади и портретами в черных рамках в детском саду генсеков Брежнева и Андропова. Поэтому, – как в русских сказках о трех богатырях или трех сестрах, – Третий должен быть обязательно.
В самый разгар отдыха, когда жена окончательно загорела, а я понял, что неразбавленного пива в Сухуми не существует, в наш затопленный солнечным маревом домик в грушевом саду принесли срочную телеграмму: Леша Сурков вызывал меня на телефонные переговоры в местный узел связи. Я понял, что что-то стряслось, и стряслось сильно: Леша был умным парнем с двумя красными дипломами, обладал и характером и выдержкой, достойными любой ситуации. И если он хотел поговорить со мной не по домашнему телефону, а на переговорном пункте, лишающем абонента индивидуальности и паспортных данных, значит, стряслось что-то из ряда вон.
Вечером я отправился на местный пункт, и когда телефон затрясся от междугороднего звонка, меня самого уже била нервная лихорадка. Срывающимся от волнения голосом Леша сообщил, что в Дубне по поводу «Жар-птицы» разразился грандиозный скандал. Приехало несколько комиссий, и всех – начиная от участников группы, сотрудников ДК «Октябрь», руководства Дома быта и кончая функционерами ГК ВЛКСМ и ГК КПСС – постоянно вызывают «на ковер». Там им в лицо люди в штатском орут приблизительно следующее: как в городе советской науки, известном всему миру, где живут сотни иностранцев, могла сложиться ситуация, когда самодеятельная группа легально, через студию звукозаписи, сотнями рассылала по всей стране, так называемые, «магнитоальбомы»?! Местному руководству стало известно и то, что я проходил почти соучастником по делу «Воскресения», что против меня тоже хотели возбудить уголовное дело, что мне каким-то образом удалось получить разрешение на исполнение собственных песен и т.д., и т.п. Всех причастных к попустительству обещают снять с работы и исключить из партии. Но более всего хотят видеть меня, главного организатора, дабы решить дело раз и навсегда.
Леша чуть не умолял меня приехать. Он утверждал, что если в ближайшие дни я не появлюсь, последствия могут быть катастрофическими: полетят головы в Горкомах, директора ДК и худрука уволят, а участников группы выгонят с работы. (Леша, например, работал на военном предприятии, изготавливавшем входившие в стратегическую моду крылатые ракеты, и занимал, несмотря на молодость, один из ключевых постов в отделе разработок.)
Выйдя с переговорного пункта, я понял, что то, чего я боялся больше всего, произошло: все три направления, занимавшиеся «Жар-птицей», и которые мне удавалось до сих пор разводить во времени и пространстве – ВЦСПС, МВД и КГБ – слились, в конце концов, в одно русло. Теперь все знают все, и пощады мне не будет – сидеть, видимо, придется.
С этими мыслями я вернулся домой. Жена выслушала меня и – вот она, глубина женской мудрости! – дала мне совет, который меня, видимо, и спас. Она заявила, что лететь домой, оставляя жену с детьми догуливать отпуск, как я хотел, не надо, что о нашем местопребывании никто не знает, и что в Сухуми искать и арестовывать меня никто не поедет. Пусть они там сами разбираются между собой, нам их – вечно пьяную директрису ДК или горкомовского секретаря, которого мы в глаза не видели – совершенно не жалко, пусть их всех поувольняют и поисключают, наплевать. А ребятам из «Жар-птицы» вряд ли что-нибудь сделают, они в студии звукозаписи не работали, а были рядовыми участниками рядового коллектива художественной самодеятельности. И я последовал ее совету. Мы по-прежнему ходили на пляж, в палатке у вокзала у меня с руками оторвали несколько катушек с записями «Жар-птицы», что позволило нам съесть на несколько килограммов фруктов больше, чем предполагали. А почему в Сухуми не бывает неразбавленного пива, я понял в один из последних отпускных вечеров, когда увидел, как в пивную цистерну водитель в кепке-«аэродроме» закачивает воду прямо из уличного поливального шланга. Рядом стоял милиционер в ослепительно белой форменной рубашке с канистрой в руке – видимо, охранял процесс…
… Когда мы вернулись домой, все уже было решено: столичные посланцы уехали, решив меня не сажать, а всего лишь уволить. Такой исход – явно в мою пользу – определили, как я думаю, две вещи: то, что буквально за два месяца до этого местная милиция отказала в возбуждении в отношении меня уголовного дела и то, что Дубна была международным научным центром, где годами работали сотни иностранных специалистов, в том числе из США и Франции. «Жар-птица» была известным в городе коллективом, в разное время и в разных местных группах мне неоднократно доводилось играть с командированными в СССР венграми, немцами и поляками. Со многими иностранцами я поддерживал приятельские отношения и нередко бывал у них в гостях. Существовало в Дубне и свое подпольное диссидентское движение, с участниками которого я был немного знаком. Другие мои знакомые эмигрировали за границу, чаще всего по пятому пункту. То есть для «органов», которые занимались «Жар-птицей», существовала, видимо, реальная опасность того, что в западных СМИ случится скандал: руководителя любительского коллектива посадили в тюрьму за то, что он играл рок-н-ролл.
Начался мучительный процесс увольнения. Все мои начальники меня просто ненавидели за те дикие и неожиданные для них неприятности и напасти, пришедшие по моей милости в образе разных комиссий, грозивших увольнениями и исключениями из рядов КПСС, что в то время означало «волчий билет» на всю оставшуюся жизнь (реально они получили по «строгачу» с занесением). Дом быта забрал свои магнитофоны, на которых я копировал не только «Жар-птицу», но и практически весть только что появившийся «черный» список советских рок-групп. Из Союза Советских Писателей пришел разгромный «отзыв» на мое поэтическое творчество, что позволило в приказе об увольнении зафиксировать мою «профнепригодность». Конечно, это было немного смешно, так как к тому времени я закончил редакторский факультет (отделение книговедения) Московского полиграфического института и двухгодичные курсы руководителей эстрадных оркестров и ВИА, что позволяло мне получать так называемую «консерваторскую» надбавку, которая была большой редкостью среди руководителей самодеятельных коллективов.
Ну, да ладно. Я сдал оборудование и инструменты ДК на склад и получил трудовую книжку, в которую в течении 4 недель надо было внести какую-нибудь очередную запись. Какую – я еще не знал. Моя теща считала: раз я так удачно выкрутился в сложной ситуации, то мне самое место в рядах милиции, а начать надо с участкового. Потом окончить курсы, вступить в партию и до конца жизни не думать ни о какой музыке, а множить семейный достаток умом, наличие которого у меня она уже не отрицала, и служебным рвением.
Пока я думал, кем мне стать на этот раз, раздался телефонный звонок, пригласивший меня «на беседу» в Горком партии. К тому времени я уже перестал чего-либо бояться – ведь все уже было решено – и пошел на эту «беседу» скорее с чувством любопытства. Оказалось, беседовать со мной будет секретарь Горкома по идеологии по фамилии Серков (сейчас он занимает довольно высокий пост на одном из крупных городских предприятий). В кабинете с зашторенными окнами он долго рассказывал мне, как я был не прав, когда сочинял песни, потом их записывал, а еще потом рассылал их по всему Союзу. Это неправильно и нехорошо, для этого у нас есть Союз композиторов, Союз писателей и фирма «Мелодия», все остальное – от лукавого, то есть от Запада. В процессе этого нудного монолога он взял в руки бумагу и карандаш и стал что-то рисовать. Потом подвинул бумагу ко мне: на ней был начерчен круг, разделенный пополам. В одной половинке было написано «КГБ», в другой – «МВД».
Не меняя тона и ритма речи, Серков – со словами «эта часть вами уже не интересуется» –начал заштриховывать карандашом половинку «МВД», и, показывая на полусферу «КГБ», тихо проговорил: «А это пока интересуется»… Я был ошеломлен происходящим. Кончено, я знал, что многие кабинеты, лаборатории и отделы предприятий и даже отдельные столики в ресторанах и кафе снабжены подслушивающими устройствами. Но чтобы Горком КПСС… Я понял этот жест Серкова как призыв к осторожности и к тому, чтобы я сдерживал свои эмоции. А закончилась наша встреча следующим его пассажем: властью Горкома мне было запрещено:
1) руководить каким-либо музыкальным коллективом;
2) исполнять публично песни собственного сочинения;
3) записывать на магнитофон собственные произведения;
4) передавать кому-либо существующие записи;
5) использовать каким либо образом название «Жар-птица»;
6) писать песни вообще.
Третий секретарь пообещал, что за выполнением собственных указаний Горком будет строго следить.
Если первые пять пунктов мне были еще как-то понятны, то последний я отнес к разряду бредовых, свойственных Советской власти вообще. Но в Период Застоя совок пыжился выглядеть прогрессивной политической системой с некоторым налетом интеллигентности, флер которой должен был исходить от шахматистов-чемпионов мира и балерин Большого. Наверное, поэтому, как мне тогда казалось, я так легко выкрутился. Но для меня не существовало вопроса: играть или не играть. Раз нельзя быть руководителем, значит, я буду простым участником. Аппаратура и инструменты у нас были, мы давно уже играли на своем, который нам помогли вынести в момент моего увольнения сочувствовавшие нам и нашей музыке рядовые сотрудники ДК. Рискую своими, пусть маленькими, должностями, они рассовывали колонки, усилители, гитары и микрофоны по сусекам огромного ДК «Октябрь». Потом, когда шум немного утих, а начальство ушло в очередной поход за зеленым змием, все это, в том числе злосчастный пульт, было вывезено на грузовике и размещено в 2-х комнатной квартире будущего басиста «Алиби» Саши Рябова. То есть техническая база для воссоздания группы «Жар-птица» существовала.
Игнорируя советы тещи, я устроился работать агентом в Госстрах. Недели через две директор вызвала меня в кабинет и, показав на лежавшею на столе «Комсомольскую правду» со статьей, где «Жар-птица» была выставлена в негативном свете, спросила, не ждут ли ее, как руководителя важной государственной организации, какие-либо неприятности в связи с приемом меня на работу. Я сказал, что нет, что с музыкой покончено. Она вздохнула, но предлагать написать заявление об уходе, чего я ожидал, не стала: в Госстрахе мужчины почти не работали, в нашем отделении я был единственным. А мужская сила иногда нужна: столы передвинуть, гвоздь забить и т.д. Чтобы материальное положение семьи было более стабильным, я пошел по совместительству еще и в дворники. Участок мне дали удобный, прямо рядом с домом. Нашлось и место, где можно было репетировать – небольшой клуб в одном из районов города. Руководителем туда устроился наш гитарист Володя Тихомиров, а все мы – я, Саша Никитин и Володя Дягель, тогдашние участники «Жар-птицы» (Леша Сурков в этой попытке уже не участвовал), – стали рядовыми членами коллектива художественной самодеятельности без названия. Директором клуба была некая женщина усталого возраста в больших очках по имени Люба, которая пила не меньше, чем наша прежняя директриса. Мое участие в коллективе не афишировалось, даже на репетиции я приходил позднее остальных, когда Люба уже отправлялась домой, к закуске.
Самым приятным днем был день получки – 84 рубля, как помню. Самым неприятным был обычно тот день, когда на моем участке подыхала кошка или собака, и начальство в срочном порядке меня разыскивало: предавать земле братьев наших меньших было святой, почти в буквальном смысле слова, обязанностью дворника. Насмотревшись на собачьи и кошачьи смерти, я полюбил этих несчастных животных, и теперь у меня дома две собаки, кошка и попугай. Но все равно, когда я вижу больную собаку или котенка со сведенным от голода животом, мне хочется забрать их домой. После утренней разминки с метлой в руках я шел по квартирам страховать людей от пожара, несчастного случая или потопа, а вечером ехал на репетицию…
…В конце концов, тайное стало явным: директриса Люба узнала, кого пригрела на своей прелой груди. Но, в итоге, она поступила расчетливо и коварно: предложила Володе Тихомирову сформировать новый коллектив, в котором не было бы участников «Жар-птицы – коллектив клубу был необходим, кому-то танцы играть нужно. И Володя, движимый, как позже выяснилось, на мало чем основанном честолюбии, согласился. Мы были изгнаны еще раз, и опять пришлось спасать оборудование, на которое уже был положен очкастый глаз, и везти ее в ту же Сашину квартиру.
Так был вбит последний гвоздь в гроб «Жар-птицы».
Саше Арутюнову после суда я не звонил, считая тогда, что его неосторожность стала главной причиной гибели «Жар-птицы»: не оставь он почтовые квитки, никто бы не узнал, что группа рассылает свои записи по всему Советскому Союзу. Теперь, спустя 20 лет после этих событий, я понимаю, что был прав скорее эмоционально, чем фактически. Во-первых, я сам не сидел в Бутырке и могу только догадываться, какими методами из Саши выбивали признания, в том числе, относительно меня. Во вторых, новая группа, «Алиби», которую я создал через 1,5 года, мне самому нравится гораздо больше. Я лишился последних иллюзий и перестал считать, что в Советском Союзе все хорошо, только вот автомобилей бы побольше, колбасы бы повкуснее, да рок-н-ролла бы побыстрее. Власть, помяв меня в своих лапах, переделала меня, как мне кажется, в лучшую сторону: тексты песен, которые я, естественно, писать не перестал, стали точнее и жестче, музыка драйвовее, а сам я получил такую общественную закалку, что вообще перестал уважать какое-либо начальство.
И совсем необязательно, что дело «Воскресения» повлекло за собой распад не только этой группы, но и стало причиной конца нашей. Это была кампания, организованная и проводимая высшей властью; и не мы, так другие попали бы – и попадали – под ее пресс.
Власть с тех пор, конечно, вряд ли переменилась, но музыканта теперь не посадят только за то, что он написал песню без разрешения цензора, который каждое утро читал «Правду». Теперь сам президент посещает концерт Маккартни на Красной площади, а министр обороны коллекционирует «Beatles»…
Недавно, выполняя должностную инструкцию арт-директора, которым я работаю в одном клубов, и сидя в гримерной с симпатичной молодой стриптизершей, готовившейся к выступлению, я вкратце рассказал ей эту историю – про «Воскресение», о котором она немного слышала, и о «Жар-птице», которую она не слышала никогда. Она неожиданно с восторгом заявила: «Какой отличный пиар – следователи, дело, обыски в квартире рок-музыканта!!! Что же вы не воспользовались тогда этим случаем, были бы популярны: о вас бы все газеты написали, на телевидение интервью бы брали, вас бы все слушали!»
Как мне объяснить, что тогда газеты писали совершенно о другом, интервью брали отнюдь не у рокеров, а сидеть в тюрьме не являлось доблестью?
Для Специального радио
Октябрь 2004
ДЕЛО “ВОСКРЕСЕНЬЯ”. ТОМ 4. В ВОЗБУЖДЕНИИ УГОЛОВНОГО ДЕЛА В ОТНОШЕНИИ С. ПОПОВА ОТКАЗАТЬ
