Группу любили многие, и нередко – военные. Это и понятно: «если бы парни всей Земли» и т. д. В первое же воскресение местные кэгэбэшники пригласили нас на охоту в Гидропарке (это остров в центре города на Днепре) на зайцев. Все приготовления гостеприимные хозяева брали на себя, и даже транспорт от и обратно до гостиницы. В этот день было всего два концерта, и некоторая часть группы вызвалась поучаствовать. Каким-то образом среди них оказался и я. Приехали, один человек встал на лыжи (дело было зимой), взял винтовку и пропал. Остальные быстренько соорудили костерок, достали приготовленные заранее шашлычки и несколько ящиков горилки. Охота началась.
Закончилась она для меня комично и плачевно одновременно. Привезли нас сразу к четырёхчасовому концерту и уже изрядно наохоченными, в тепле же меня развезло так, что я не помню, как переодевался в сценический костюм. Первый номер второго отделения концерта нашего, я стоял за клавишами. На подпевках в чудом сделанной записи я потом это услышал. В паузе после первой песни раздался рёв – это я оперся о две басовые октавы своего «Корга» или что там было.
Не сразу определили звуковики источник звука. В это время за кулисами к сцене подошла Пахоменко-старшая – взглянуть на модных артистов. Думаю, она получила вполне адекватное представление о рок-музыке и музыкантах этого стиля. Её дочка, Наташа, потом мне рассказывала: «Ты рвался на сцену, в зал – просил показать, где ступеньки. Мама была в шоке». Меня «подавили и выдворили», то есть отнесли в гостиницу и заперли в номере у монтировщиков – в довершение я ещё и уронил ключ от своего номера в шахту лифта. На следующий день я был оштрафован по максимуму за прогул двух концертов, однако отношение коллектива было скорее доброжелательным – выходки высмеивались, но и ценились. Дети космонавтов любили погусарить.
Ну и был, конечно, Пафос. 40 лет победы (концерт в Москве, в «Олимпийском») – Пугачёва, Тухманов с Лещенко и всем хором Вооружённых сил в финале… Кремль. Колонный зал дома Союзов. Первая встреча с Аллой Борисовной носила чисто прагматический характер: барабанщик певицы просил попользоваться нашими («земляновскими», валериными) модными барабанами («Наши фуры с аппаратом ещё на границе с Финляндией… у нас такие же… на один концерт…»). Киселёв щедро дал добро на аренду модного аксессуара.
Но Валерий Брусиловский, который уже выплатил к тому времени стоимость «ратабамов», вдруг заупрямился, мол, попортят, вмятину посадят или ещё что… а я что, новые покупай? Киселёв шутит: тебя сама Алла просит. И действительно, пришла сама. Попросила. Пришлось дать. Я хохотал, глядя, как Валера жмётся, не в силах устоять перед всенародным авторитетом. Вспомнил анекдот из жизни «Rolling Stones», рассказанный Майком. Когда Бьянка ещё не была женой Джаггера, где-то на гастролях Марианна Фэйтфул, старая боевая подруга «Роллингов» (кстати, именно она дала почитать Джаггеру «Мастера и Маргариту» Булгакова, в переводе, конечно, после чего возник альбом «Её Сатанинское Величество») попросила у Бьянки «что-нибудь надеть на вечер, а то так не хочется распаковывать чемоданы!». Бьянка не посмела отказать, и на следующее утро получила самое дорогое своё платье обратно, всё в дырках от сигарет и заляпанное кетчупом. Марианна была довольна: «Какая ты хорошая подруга! Можно вообще не открывать чемоданы!» Барабаны Пугачёва вернула без дырок, что и послужило благоприятной почвой для дальнейшего общения. Однако когда спустя три года я пришёл наниматься в её очередной музыкально-продюсерский центр уже не как «землянин», а под своим именем – она меня даже не узнала. Впрочем, это уже совсем другая история.
Когда настало время XII-го Всемирного фестиваля молодёжи и студентов, в Москву приехали, кроме прочих, рок-группы, зарубежные: Bob Dylan в качестве всемирного же борца за мир, по непроверенным слухам была тайная встреча с «Pink Floyd», на которой кто побывал ли – неведомо, были никому тогда почти неизвестные «Everything But The Girl». Мы играли второе отделение после них в гостинице «Космос». В «Космосе» играть с «Everything But the Girl” на разогреве… Видеть Дилана и «Пудис»… Группа «Цветы»! Лимонад «Марли»! Леонтьев, поющий «Голубое Турецкое рондо» Моцарта.
Россия снова добивалась того же, чего и все поп-звёзды: о нас ещё заговорит весь мир! А пока: Магомет идёт к горе, делаем заграницу у себя дома, как самогон, пардон, коньяк. Треть Москвы временно выселена за город, остальные выходят на улицу с табличками на груди. Я сохранил эту карточку, позволявшую разгуливать по ставшей столицей мира (фестиваля) Златоглавой. Она лежит в одной коробочке с вымпелами «Дни КАТЭКа на БАМе», «Комсомольская правда» на Дальнем Востоке», «Участник старта…», афишами, гостиничными картами и большущей пачкой фотографий – с концертов в Нальчике и Кишинёве, в Риге и Баку, Ташкенте и Гомеле…
Вообще говоря, эти поездки были сочетанием содержания под стражей и упоительной свободы. Пусть снова в качестве чьей-то вторы, но я почувствовал вполне, что такое – быть любимцем народа. И я увидел мир, пусть это и было лишь путешествием по гостиницам с их бездушием и вечно недовольным персоналом, с их благословенной дезинфицированной – иногда – чистотой, их убогостью и тишиной. Мы – рабы на галере – просиживали их койки, слушая какую-то музыку, дымя и выпивая. Постоянный контакт осложнялся вынужденностью, возникали группировки и влияния, плюс выборная система крайнего, о которой я говорил. Моё положение было особняковым по ряду причин, основной же я считаю свою наблюдательную позицию невмешательства. Даже не приходило в голову воспользоваться выгодами положения пусть и второго ряда, но всё-таки первой группы. Почему? Наверное, из-за отсутствия необходимых для того навыков. Умения общаться с нужными людьми, например, невзирая на их невыносимость или непроходимость.
С приходом-уходом в «Киселяне» я немедленно включился в гастроли, и участие в концертах и записях моих друзей встало в серьёзную зависимость от графика моих турне. Прощайте, родные, прощайте, друзья! Моей профессией стали путешествия. География их была бесконечна и всеобъемлюща. Все пятнадцать сестёр распахнули нам свои хлебосольные объятья, мы были объяты, объеты… Я побывал в Самарканде и Бухаре, в легендарном Уч-Кудуке – именно, том самом, где три колодца. Мы жили там в тренерских комнатах плавательного бассейна под открытым небом посреди безбрежной пустыни, и выплывали, расписные, по ночам на спине прямо под незамутнённые звёзды Востока. В Новосибирске с его Академгородком (научный «теремок»), опальные учёные которого живо напомнили мне о диссидентствующих семидесятых. В Магадане, где я познакомился с писателем-чукчей Рытхеу, с местным комсомольским вожачком и с особенностью золота – быть сопровождаемым радиоактивными породами. Рытхеу подписал мне книжечку, комсомольскому вожаку я поутру подарил французский одеколон с английским именем «Green Water» (если бы я знал, что он прихватит ещё и новые белые кроссовки, то не особенно бы настаивал), радиоактивность же стояла в воздухе, как и этапное звучание этого города.
В Петропавловске-Камчатском на праздновании нереста красной рыбы я съел её больше, чем за всю предшествовавшую жизнь. Расплата в виде небольшого землетрясения не заставила себя особенно долго ждать, назидательно покачав лампочкой на потолке гостиницы, и в эту ночь я в очередной раз убедился, что Земля не только поката, но и крайне неустойчива вопреки расхожему заблуждению. Дальний восток подарил мне множество волшебных воспоминаний, и смешных, и трогательных. Икра-малосол в трёхлитровых банках, жадно купленная одним из множества наших директоров за гроши, по привозу её в Питер превратилась в оранжевое рыбное желе, которое изумлённые его гости намазывали на хлеб и, давясь, нахваливали.
В том же краю дышащих геослоёв нас как-то отвезли в заповедник, где из гранитной щели в специально вырубленный в скале бассейн набурливала горячая минералка с таинственными соединениями, кажется, мышьяка, после пятиминутного пребывания в которой человек молодел на год. Судя по тому, что мы всей командой проторчали в этой молодильной купели часа три, мы неизбежно должны были превратиться в младенцев внутриутробной стадии, что, возможно, и произошло-таки. Во всяком случае, долголетие наших генсеков перестало быть для меня загадкой. «Бух в котёл – и там сварился». В Новосибирске нас потчевали какими-то папоротниками, грибами и бессмертными ягодами китайского лимонника (жень-шень нам был ещё противопоказан за невыслугой лет), в корейском районе Ташкента угощали головой недоношенного ягнёнка, из которой особо уважаемый гость должен был выглодать и высосать мозги, глаза и язык (эту почётную обязанность я уступил барабанщику Валере Брусиловскому). В потрясающем своей красотой Самарканде мы в тщетной надежде пересчитывали вверх и вниз ступени Лестницы Праведников – их число должно было совпасть туда и обратно – и никогда не совпадало, топтали плиты гробниц Темерланов и Тимуридов, медитировали на орнаменты Шахи-Зинда и внимали переводчикам Омара Хайяма, Низами и Алишера Навои.
Мне были настолько же понятны механизмы действия этой поп-машины, зап-частью которой мне выпало побыть, насколько далека была продукция этого конвейера. Мне даже не было стыдно перед рок-клубовской публикой, не имевшей представления о том, что такое – концерт на стадионе, окружённом горами; или в одной программе с Пугачёвой, Лещенко и хором офицеров, как это было в 1985-м – «День Победы» Тухманова. В песнях его есть определённое пристрастие к особого рода женским голосам – как у Зацепина к Ведищевой, к примеру – им он доверял и верноподданическую «Русь», и танго, и диско, и вальс. Широкие разливы Ротару из той же оперы. Пугачёва, которая к тому времени уже показала себя и в Таривердиеве и в Паулсе, могла бы спеть его песни – но почему-то не пела.
Однако на московском Олимпе шли свои подковёрные драки. «Земляне» делали записи к «Сезону чудес», но в итоге пел в нём Боярский, и, следовательно, фонограммы эти не понравились кому-то из «этих ребят». Запись вокала в песнях для фильма, куда они не попали, начиналась в восемь утра. Я пробовал не ложиться спать вообще, вставать за два часа и распеваться с коньяком – всё напрасно. Я не узнавал себя в этих записях. Я честно пытался сделать то, чего от меня требуют, увы, не понимая – чего. Мы записывали какие-то песенные дебри-бредни младшего Богословского, вероятно для отчётов в Союзе композиторов. Киселёв лично отслеживал, чтобы эти плёнки размагничивались сразу же после того, как авторы получали копии, свидетельствующие об исполнении «шедевров» – для отчёта и отсчёта авторских гонораров. Нам время от времени выдавались стихи для сочинения музыки, от которых веяло сладким тленом разложения соц-реализма.
С поведением на сцене тоже было сложно. Мы просматривали подобранные шефом образцы и внедряли их в практику. При этом любая ошибка каралась штрафом, поэтому экспериментировали неохотно, предпочитая не рисковать. Это напоминало мне историю детства времён моего первого ВИА в ДК: руководитель на репетиции песни Рыбникова «Ах, бедный мой Томми» только что не колотил скрипачку-жену, вопя: «Импровизируй, сука!» Когда я пару раз неудачно крутанул стойкой a-la Род Стюарт и был отымен Киселёвым, то быстро понял, что стойка в стиле Лещенко и как-то ближе нам, и, главное, безопасней.
Что такое катать одну и ту же программу ежедневно, а то и несколько раз на дню? Я доходил до полного автоматизма, и когда посреди концерта возвращался сознанием к происходящему, то на припеве не мог вспомнить – каким по счёту был предыдущий куплет. Майк прекрасно меня понимал именно потому, что гостиничные и вообще гастрольные похождения «Роллингов» и «Цепеллинов» были ему великолепно известны. И спев: «Я не люблю «Землян», он с присущей ему любовью к публицистике пародий отметил их, а не кого-нибудь другого, это был намёк, публично же Майк повсеместно заявлял, что у него на бэк-вокале – солист «Землян». Я баловал своего друга, потакая его шуточкам.
Морганатический брак русского рока с советской песней совпал во времени с браком другого русского рока с Америкой в лице Джоанны Стингрей. Эти союзы породили нечто такое, от чего стали распадаться предшествующие соединения. Началась алхимическая реакция перестановки ядер и частиц в атомах и молекулах бытия и сознания, которые всё-таки как-то определяют друг друга. Долгая беременность (как у слонов) отечественной рок-музыки с конца 50-х по конец 80-х (ставший концом всего СССР) завершилась выкидышем. Основной причиной была эта двусторонняя тяга к новому музыкальному явлению – и со стороны подъездных самоучек, и со стороны профессионалов. Конфронтация была на уровне «белая кость – чёрная кость», не понять «этим курносым – тех, горбоносых». Я пытался в себе соединить это несоединимое, что и стало впоследствии причиной непонимания и недоприятия меня в рок-клубовской среде, без конца тыкавшей мне в нос то «Землянами», то «эстрадой», то «кабаком». Майк и тут оказался «на высоте» – уж ему-то отлично было известно, из каких «коттон клабов» и «кавернов» начинали свой путь покорители «сентрал парков» и «уэмблей». Забавно, и немного противно, что впоследствии те, кто попрекал меня этим «кабаком», по этим же самым кабакам и расселись. Оно и понятно: ресторанные музыканты зарабатывали баснословные деньги на «карасе». Однако близость кухни и буфета, а особенно прямая финансовая зависимость от заказов песен, то есть от вкусов посетителей, неизбежно развращала большинство музыкантов, превращавшихся в безкрылых, безыдейных лабухов. В лучшем случае они проводили домашние эксперименты со всё более совершенной техникой портативных студий. Парадоксальным образом «свобода» выбора репертуара – хоть бандиты, хоть гомосеки – обернулась обмельчанием отечественной сцены. Любая лялька теперь могла стать местной «мадонной», то есть Муркой. Бабло победило зло, уровняв «Зверей» со Зверевым, Моисеева с Кабалье, Зару с Тустрой. Талант снова стал аптечным составом, выдаваемым по рецепту. Нужно только правильно выбрать доктора.
Несмотря на кажущееся преуспевание, нового имиджа ансамбля не вытанцовывалось. В 1986-м году кризис в «Землянах» привёл к расколу группы. «Ленконцерт» сменился «Ташкентским цирком на сцене» – снова менялась геополитика. Пошатнулся рубль – незыблемый с хрущёвской реформы. Душа и тело, лицо и голос, владелец и подчинённые (Карабас и куклы) – расстались. Позже Валера Брусиловский говорил мне, что я должен был принять решение – ухожу я с Романовым или остаюсь с Киселёвым. Возможно, я действительно помедлил, поскольку через два месяца всё-таки ушёл из группы, но факт нашей последующей встречи с бывшими «землянами» в оркестре гостиницы «Прибалтийская» успокоил меня – все пути ведут в Рим. В рай интуризма. Что же касается принятия решений, то это всегда было проблемой для меня, и, опять-таки, если бы был подан хоть малейший знак, намёк на призыв, кивок головы… Мне помогли, как всегда, обстоятельства. Скачков после ухода Романова пригласил в группу своих ребят, среди которых я знал только Володю Ермолина. Новый фронт-мэн пустился отыгрывать свой бенефис с такими армейскими ухватками, живо напомнившими мне байки про дедовщину, что сомнений не оставалось – надо валить. В марте 1986-го на какой-то репетиции под круглым куполом цирка в Сочи, среди пропахших конским потом опилок, я что-то возразил Скачкову. Он заорал: «Уберите его!» Я и сам решил убраться, написал заявление по собственному желанию. После финальных экзекуций на ковре у Киселёва («От меня не уходят, от меня уносят! Уволю по статье!» и в том же духе) я купил билет на самолёт до Ленинграда. Космический полёт был закончен.
Накануне своего тридцатилетия я остро почувствовал непреодолимую потребность сказать если не «своё слово», то хотя бы пропеть одну собственную ноту в гигантской партитуре мироздания. Работая над программой «Зоопарка» к 4-ому фестивалю рок-клуба, я продолжал вынашивать грандиозные планы. После ухода из «Землян» я хотел было включить в свою сольную программу песни Виктора Резникова. При личной встрече с тогда уже популярным композитором я услышал тезис о том, что «талант должен быть с зубами». После автомобильной катастрофы, в которой погиб Резников, я не без трепета перед убийственной порою иронией судьбы вспоминаю эту фразу. Тогда же состоялась вторая встреча с Пугачёвой. В супер-модном ресторане «Зеркальный» гостиницы «Ленинград», пропахшем «Пуазоном» Кристиана Диора, на сцене играла супер-группа под руководством гитариста Владимира Густова (ныне аккомпанирующего экс-«секретовцу» Максиму Леонидову). Солисты – я и Ирочка – пели «Две звезды», а у наших ног, у края сцены, обнявшись, танцевали Пугачёва и Кузьмин. Никто из нас ещё не знал, что время заката звёзд, исчезновения городов и стран уже обозначено на циферблате истории.
Для Специального Радио
