Конкурс “Specialradio-17” – 2 место июля 2017 года
Алексей Комаров
Небо над Берлином кажется сиреневым, словно фиалка, когда я выхожу из здания Берлинале Паласт и, подняв воротник пальто, прячусь за рекламным щитом от сердитых налетов февральского ветра и воплей облепившей красную дорожку толпы. Берлинский кинофестиваль неторопливо ползет к логическому завершению. Конкурсная программа не радует – сплошной арт-хаус, уныние, да и только. Артисты и режиссеры разных уровней прославленности лениво отрабатывают контракты на пресс-конференциях, а журналисты не слишком увлеченно строчат об этом отчеты в свои никчемные журнальчики, бложики и газетенки. Когда даже кино перестает приносить радость, трудно не почувствовать себя мизантропом.
Что за чушь крутили сегодня, я уже позабыл. В усталом мозгу пульсируют невыносимо длинные кадры с героями, мчащимися куда-то сквозь туман на спортивных байках под аккомпанемент медитативной электронщины. И без того заторможенная публика погрузилась в транс. Я с досадой щелкаю зажигалкой. Еще один вечер спущен в унитаз. Лучше б наведался, наконец, в музей Дали, мимо которого я прохожу каждый день по пути в тот уютный старенький кабачок, где позавчера мы славно покуролесили с весельчаком-репортером из Канады. Он удивился и долго смеялся, узнав, что щепкообразное создание вроде меня может быть родом из России. Стереотип о могучих «russian bears» растворился на дне запотевшей хрустальной кружки с гербом «Будвайзера». Я с тоской вспоминаю о ней и продолжаю щелкать зажигалкой.
Ветер швыряет мне в лицо клочья дождя, едва не сдувает изо рта сигарету. Я заслоняю лицо ладонями, пытаясь спасти робко тлеющий огонек, и не сразу замечаю подходящего ко мне человека в черном пиджаке, черных брюках и небрежно расстегнутой на груди рубашке – тоже, разумеется, черной. Под ней блестит тонкая золотая цепочка. Человек по-английски просит у меня сигарету. Я с готовностью протягиваю помятую пачку красного «Мальборо» и ловлю его взгляд из-под насупленных (черных!) густых бровей. Ника Кейва я узнаю мгновенно. И тут же вспоминаю: на следующий день он должен представлять полудокументальный арт-проект «20000 дней на Земле» – причудливое странствие по кейвовской мифологии, системе образов и заповедной области человеческого бытия, именуемой вдохновением.
В подростковые годы Кейв казался мне редкостным пижоном. Суровый мужик с зализанными назад волосами, замогильным басом тянущий мрачные баллады об убийствах – не самый подходящий саундтрек для тинейджера, в чьей взъерошенной голове гуляет ветер молодости и надежд, которые еще могут сбыться. На школьных дискотеках я дергался под группу Звери, а дома ставил на древнем отцовском агрегате пластинки Биттлз и Стоунз. Но шли годы, отца не стало, школа, а вслед за ней и университет, остались позади, я взрослел, мало-помалу переставал по-младенчески мыслить и рассуждать. И понемногу начинал постигать творчество Кейва. Наверное, надо чего-то лишиться, по-настоящему ощутить во рту горький, гниющий привкус потери и отсюда особую, пахнущую кровью и порохом остроту жизни, чтобы понять, кто такой Кейв и о чем он поет. Например, о том, что смерть – еще не конец. О том, что у любви есть двое уродливых маленьких близнецов по имени обман и отчаяние. О том, что в любой непонятной ситуации нужно отталкивать от себя небо. И о том, что все это – просто рок-н-ролл.
– Я из России, кстати, – говорю я, пока Кейв выстреливает струйкой дыма в направлении торчащих на Потсдамер Платц небоскребов. Черт, более дурацкой завязки беседы нельзя и вообразить. Ну не плевал ли он, откуда я? Будь я из Нигерии или Китая – имело бы это значение? Некстати вспоминаю байку о встрече Джима Джармуша со своим любимым режиссером Жаном-Люком Годаром, когда Джармуш изрядно перенервничал и из миллиона вопросов, которые он теоретически мог адресовать французскому мэтру, ему на ум пришел лишь один – какого сорта мороженое тот ел.
– Вы у нас очень популярны. Помните, вы давно, в конце 90-х, приезжали с концертом, по радио выступали, и прямо там банку огурцов открывали, а потом катались на метро и пиво пили, «Балтику».
– Помню, – Кейв глубоко затягивается, и я удивляюсь, как ему удалось не скурить за один вдох полсигареты сразу.
– А снова приехать не собираетесь?
– Вообще собираюсь. И довольно скоро.
Сомнений в искренности Кейва-музыканта у меня ни разу не возникало, но сейчас Кейв-человек, кажется, лукавит. Элементарный политес не позволяет Нику сказать мне в лицо, что Россия ему не по пути. Все они, эти большие звезды, одинаковы, с их несбыточными обещаниями. Спрячутся за темными стеклами своих «рэй-бэнов» и знай себе втирают, как им дорого ваше внимание и с какой радостью они исполнят любой ваш каприз. А параллельно в голове пульсирует другая мысль: черт, я же стою и беседую с Ником Кейвом, да еще и в сердце Берлина! Будто оказался внутри фильма Вима Вендерса. И, знаете ли, покидать этот фильм мне не хотелось.
– Я приеду, – повторяет Кейв, будто разгадав мою неуверенность в искренности его слов. И когда из воздуха материализуется охранник, хватает Кейва под руку и, наградив меня подозрительным взглядом, уводит в сторону черного, под стать кейвовскому облачению, мерседеса, а я выше поднимаю воротник, провожаю их взглядом и достаю из помятой пачки последнюю сигарету, вдруг резко почувствовав себя заброшенным и забытым вдали от родного дома, мне отчаянно хочется верить, что когда-нибудь он действительно приедет.
Полтора года спустя он правда приехал.
Отгрохал фантастический концерт в Крокус Сити Холле.
Незадолго до его начала долго бродил по центру города и в гордом одиночестве курил, сидя на ступеньках отеля Four Seasons. Рубашка на нем, кстати, была белоснежная.
Через два месяца у Кейва погибнет сын Артур. Сорвется с утеса в расцвете своих 15 лет.
А еще через два месяца прогремит мировая премьера черно-белого шедевра «One More Time With Feeling» о записи альбома «Skeleton Tree», построенного вокруг попыток Кейва осмыслить ту страшную трагедию. Пожалуй, самую страшную для человека, отца, мужчины. На финальных титрах Артур с братом Эрлом исполняют песню Марианны Фейтфулл «Deep Water» – и на московском показе фильма не нашлось ни одного зрителя, кто смог бы удержаться от слез.
Не знаю, приедет ли Ник Кейв снова. Увижу ли я когда-нибудь его еще раз. И что скажу ему, если увижу. Мне так важно сказать что-то настоящее. Дать ему понять: его боль – одновременно и боль каждого, кто его знает, любит и уважает. В том числе и тех, кто однажды промозглым февральским вечером угостил его сигареткой.
О, дети. Простите нас за все. Веселитесь, пока можете.
И будьте счастливы.
Алексей Комаров
