Конкурс “Specialradio-17” – 3 место июня 2017 года
Ольга Кунавина
Владлен Михайлович Быстряков в театральной среде слыл радикальным режиссером. Каждая его новая постановка всегда сопровождалась каким-нибудь шумным скандалом. Несмотря на это, Владлен Михайлович смело шел на эксперименты и не боялся нападок со стороны самых яростных критиков. Вот и сейчас мысли Владлена Михайловича кружились вокруг очередного замысла: возвратившись с оперного фестиваля, он собирался перенести действие оперы «Кармен» из давно приевшихся интерьеров Испании на Ямайку.
«А, может быть, может быть, все-таки не Ямайка, а… Гренландия, например? Эх, что бы еще этакое новенькое придумать? – размышлял Владлен Михайлович, расхаживая по сцене. – Чем бы еще поразить искушенную публику? Может быть, сделать упор на костюмы? Что-нибудь полупрозрачное или прозрачное? Одеть Кармен в купальник? Хотя нет, не стоит. Раздеванием сейчас уже никого не удивишь. Или… или поставить всех мужчин на каблуки? Впрочем, кто-то уже использовал этот прием. А может быть, женские партии заставить петь мужчин, а мужские – женщин? Что ж, неплохая идея! Ай да Быстряков! Ай да сукин сын!»
Окрыленный внезапно осенившей его идеей, Владлен Михайлович замер. В это время на сцене неожиданно погас свет, и Быстряков оказался в кромешной темноте. «Эй, кто там? Немедленно дайте свет!» – громко крикнул Владлен Михайлович, но в ответ получил лишь тишину.
Рассерженный режиссер решительно двинулся по сцене. Сделав несколько шагов, он вдруг почувствовал, что пола под ногами больше нет. «Ну и задам же я трепку этому растяпе электрику!» – раздраженно воскликнул про себя режиссер, летя в оркестровую яму. Это было последнее, о чем он успел подумать, прежде чем потерял сознание.
Когда Владлен Михайлович пришел в себя и открыл глаза, то первое, что он увидел, был низкий сводчатый потолок. «Где это я?» – удивился Владлен Михайлович и привстал. Комната, в которой он находился, была небольшая, не очень светлая и чем-то напоминала тюремную камеру. Обводя глазами помещение, Владлен Михайлович остановил свой взгляд на трех человеческих фигурах, стоявших к нему спиной и одетых в черные фраки. «Музыканты, что ли?» – подумал Владлен Михайлович, потирая рукой затылок. Почувствовав движение, фигуры повернулись, и Владлен Михайлович увидел мужчин, чьи лица показались ему до боли знакомыми. «Нет, не из оркестра, – продолжил размышлять он, разглядывая стоявших перед ним. – Может, из хора или кордебалета». Фигуры молчали, явно не испытывая никакого желания раскрыться.
– Ну что, голубчик, пришли в себя? – наконец произнес тот, что стоял в середине и был самым высоким.
Владлен Михайлович кивнул головой.
– Тогда присаживайтесь, – сказал другой, слева, пододвигая ногой к Владлену Михайловичу табуретку.
– Судить вас будем, – сурово произнес третий, самый крепкий из троицы, чем-то похожий на цыгана.
Владлен Михайлович встал и вдруг увидел, что гол. Совершенно гол. Он почувствовал себя дурно и, смутившись, быстро сел на табуретку, плотно сдвинув ноги и положив руки на колени. «Ну где же, где я их уже видел?» – подумал Владлен Михайлович, взирая на странную троицу, которая расположилась за письменным столом прямо напротив него.
– Ну-с, кто начнет, господа? – спросил крепыш, поглядывая на своих товарищей. – Может быть, вы, Петр Ильич?
«Ну конечно же! Как же я его сразу по усам не узнал? – мгновенно пронеслось в голове у Владлена Михайловича. – Это же Чайковский!»
– Нет-нет, – быстро ответил высокий. – Пусть Александр Сергеевич. Ведь он среди нас самый главный. С его романа все и началось.
– Что ж, – сказал тот, что сидел слева и чье лицо украшали бакенбарды. – Почему бы и нет.
«Пушкин!» – дошло до Быстрякова.
Низкорослый встал из-за стола и с достоинством начал:
– Милостивый государь, позвольте мне, как автору бессмертного романа в стихах «Евгений Онегин», узнать у вас причину, по которой вы в своей последней постановке заставили моих любимейших героев висеть сначала на лианах, а затем прыгать по пальмам? Я, когда создавал свой роман, думал о людях, а не об обезьянах. И куда, куда вы дели Ольгу из моего текста?
– Да она ж никакой особой роли в романе-то и не играет, – пожал плечами Владлен Михайлович. – Так, пустой персонаж. Фифочка несерьезная, одним словом.
– Что? – гневно закричал низкорослый. – Как, как вы смеете говорить такое о женщине, да еще и о дворянке? Жену свою, ничтожный вы человек, можете хоть на люстру повесить, хоть голой на сцену выпустить, а моих героинь не сметь трогать! Вы слышите меня? Не сметь!
Владлен Михайлович испуганно поднялся с табуретки. Он хотел было развести руки в стороны, но, вспомнив об отсутствии на своем теле одежды, тут же опустился.
– Да, да, – вдруг закивал головой высокий. – И я вас настоятельно прошу вернуть ариозо Ленского «Я люблю Вас!..», которое вы так бесцеремонно выбросили из моей партитуры.
Владлен Михайлович только открыл рот, чтобы возразить Чайковскому, логично оперировав тем, что раз Ольги нет, то в и ариозо, следовательно, больше нет нужды, но в это время крепыш, не сводивший с него своего пристального взгляда, грозно произнес:
– Что делать с ним будем, господа? Как накажем за произвол, причиненный столь безответственно вашим творениям?
«Ну а этого-то почему я никак не могу вспомнить?» – раздраженно подумал режиссер.
– Я предлагаю – стреляться! – решительно сказал низкорослый.
Крепыш отрицательно покачал головой.
– По условиям дуэльного кодекса дуэль между вами – невозможна, – твердо произнес он.
– Это почему же? – недоверчиво усмехнулся низкорослый.
– Он не дворянин, – ответил крепыш, кивая на режиссера.
Высокий и низкорослый задумались.
– Предлагаю двадцать ударов кнутом и ссылку на необитаемый остров, – сказал крепыш, доставая откуда-то из-за спины кнут.
Владлену Михайловичу при виде кнута окончательно сделалось дурно. К горлу подкатила тошнота. Он взмахнул руками и, грохнувшись с табуретки, потерял сознание.
– Владлен Михайлович, Владлен Михайлович! – Кто-то осторожно тряс режиссера за плечи. – Очнитесь же!
Быстряков с трудом открыл глаза и увидел смуглое лицо одного из рабочих сцены. «Федор Толстой-Американец», – едва не вскрикнул режиссер и вновь лишился чувств.
