Конкурс “Specialradio-17” – 3 место июня 2017 года
Поляков Илья
Я очень люблю фильмы Отара Иоселиани. Скорее всего, в картинах режиссера меня привлекает яркий дар рассказывать не о людях на фоне вещей, а о вещах на фоне человеческого шевеления. А потому, с одинаковой легкостью, мэтр может выдать историю декоративной тарелки или целого племени, скучающего служащего или захолустного умирающего поместья. Даже мегаполис в его интерпретации приобретает черты биоморфа, фрактала, чья каменная структура, при ближайшем рассмотрении, составлена из множества человечьих судеб.
Мне не очень хочется быть молекулой в этом шевелении. Но, где-то в глубине души, я понимаю, что художник бесконечно прав. И другого мироустройства пока не придумано. Так и живем.
У Иоселиани в фильме «Утро понедельника» не самый главный герой говорит самому главному герою: «Пойдем, я покажу тебе свою Венецию». Я завидую им. Я тоже хочу как-то красиво рассказать о каналах и площадях непонятному туристу. Хотя с удовольствием послушаю и сам. Но есть проблема. У меня нет личной Венеции. Зато у меня есть свой Владимир. И он, пожалуй, лучше того, — лубочного, — вылупившегося на нас с магнитных ломтиков для холодильников и напомаженного идиотизма, выдаваемого за народность. Мой Владимир хотя бы хорош тем, что не входит в Золотое кольцо. Этого вполне достаточно.
Отношения человека и города во многом повторяют обыкновенные амурные истории. Есть взаимные понимание и антипатия. Периоды горячей страсти и брезгливого равнодушия. Лютые измены и устойчивые треугольники. Случаются и разводы. Меня тоже всякое знакомо.
Далеко-далеко
Я не владимирец. Точнее, не коренной. Я жил чуточку в Нижнем и Питере. Немного в Москве. А больше всего в жизни досталось Иванова и Владимира. Поэтому мой взгляд немного рассеянный. Уж какой есть.
Я помню старый автовокзал с игровыми автоматами напротив входа. Мой любимый «Морской бой» — он правее. Но 15 копеек — это очень дорого для меня по тем временам.
Еще помню, как забивали сваи в фундамент нового — копер грохотал и чихал. Сваи лезли, хоть и туго. А я застыл у стены монастыря и восторгался эхом. Сама механика занимала слабо.
Так что помню я немного. Повезло с людьми — они-то и дали множество историй, часть которых я поведаю прямо сейчас.
В 88 году уже прошлого столетия я впервые приехал во Владимир на несколько дней — встречать Новый год. И тогда он чем-то сильно-сильно понравился. Чистотой, пожалуй, аккуратностью — тогда именно такой. Мороженое в «Лакомке» и водка в «Тюремном» без талонов с 11-00. Это отличало его от других городов, сильнее пошарканных перестройкой. Словом, было что вспомнить.
После, когда встал вопрос о переезде в другой город, я выбрал Владимир. Память взыграла. Но это были уже 90-е. Их вторая половина.
В тот год случился удивительный урожай яблок, а в небе висела комета. Яблоки хрустели в садах под ногами, как раковины мертвых моллюсков, а на комету было интересно смотреть с девушками. Им можно было показать пару-тройку дополнительных созвездий и прослыть сердцеедом, поцеловав запрокинутое лицо. Удивительно, но без комет так мало возможностей отвлечься и посмотреть вверх.
Два месяца я упивался Владимиром. А потом он стал надоедать. Это не усталость от города. Так приходит отрезвление.
Совершенно случайно, тогда попались воспоминания Пауля Кригера — театрального комедийного актера, популярного в начале 20 столетия и первые годы советской власти. Среди прочего рассказ о сезоне во Владимире. Глава или полторы. Ничего особенного. А мне стало страшно. Внезапно я понял, что за столетие с хвостиком Владимир остался Владимиром — география и люди остались удивительно прежними. Очень местечковыми, с развитыми родственными связями. Боящиеся всего нового, настороженно относящимися к пришлым – бо бороды бреют. Актеры хороши как свадебные генералы. Но в быту же от них хлопоты — слишком легкомысленны. Столоначальник имеет больше резонов и солидности. А потому пусть все тихо — зато привычно, солидно, респектабельно, сыто. Всегда прав тот, у кого чин выше. Показуха не вредит – умиляет удалью.
По описям царских времен во Владимире числилось немного дворян, море купчиков и крепкий ломоть духовенства. Пролетариев не наблюдали вовсе. Мещан мало. Зато полно офицеров. Впрочем, Сибирский и Кексгольмский полки давали не так уж много красавцев-рубак. Офицер шел все больше конвойный, с тюрем и пересылки. Пассионариев не знавали – студенты не заводились, а Герцен транзитом не считается.
Прошли годы.
Внешне все изменилось. Троллейбусы пустили. Планетарий открыли. Вывеску “I love Владимир” придумали с лампочками. Но от аборигенов у пришлых гастролеров осадок остается прежний. Тот же компот попов и охранников, крепко сдобренный купеческим чайком. Горячим. Не сильно крепким — много чая вредно для желчи и прочего пищеварения.
И город растет. И комета улетела. И яблоки не каждый год под ногами хрустят. А люди прежние. Только одежда меняется. Большая игра «Одень Катю». Или Володю? Да кто его разберет. У городов нет гендера. Или наш такой старый, что уже и не важно.
Кто мы и кто они
Мы и питерцы — поребрики. Похожи на слух. Но москвичи безошибочно отсеивают пришельцев с берегов Клязьмы от Невских пижонов. Я тоже теперь не ошибаюсь. И слов не надо — по полету видно.
Во Владимире есть своя специфика, своя аномалия, свой шик. Я знал много хиппи и прочих неформалов от Киева и Таллина до Владивостока и Петропавловска. Но только владимирские хлебные хиппушки ходили по трассе в норковых шубах. И только владимирские панки обожали Костю Кинчева. На всей остальной территории бывшего СССР эти процессы происходили несколько иначе. Менее домашнее, более сердито.
Большинство рок-музыкантов испытывает потребность в самовыражении. Для них эта потребность первичная. Словом, им есть что сказать. Они ищут слова и пути для этого. Параллельно начинают осваивать азы композиции и сольфеджио. Владимирский андеграунд сначала осваивает какой-нибудь инструмент. Потом уже лихорадочно ищет, что бы он мог сказать на этом языке, освоенном, но мертвом…
Как-то во Владимире наделал шума тупой вор, укравший в магазине телевизор и попавшийся, когда на следующий день пришел требовать пульт.
Знакомый пенсионер-вохровец рассказывал, как однажды, пара дуриков вскрыли ночью винный магазин. Да там же и повалились, хлебнув на радостях халявного нектара в невообразимом количестве. С утра их обнаружили продавщицы. Жулики так утомились ночью, что терпеливо ждали прибытия наряда, поспевшего через час. Все шло по правилам жанра вполне добровольно.
Но самое смешное в этой истории то, что не сработала сигнализация. Хотя имела полное право. Но вот не задалось… Всем монтерам, отвечавшим за нее, а заодно и дежурившим на пульте, влетело по шапке. Их лишили премий и тринадцатых зарплат. Их песочили на коврах, им заносили выговоры в личные дела.
А через неделю открылось забавное обстоятельство. В момент, когда сработало электромагнитное реле (оно сработало!), призванное включить лампочку с сиреной и заслать тревожный сигнал на пульт, между контактами проползал жирный красный таракан. Он геройски погиб, зажатый между напайками серебра контактной группы. Хитиновый панцирь оказался прекрасным диэлектриком.
Мораль простая: как много случайностей в этом мире. Просто иногда их концентрация впечатляет.
Не так давно, когда стояла аномально дурная летняя жара, просто торфяники в округе еще не горели, по Вокзальному спуску тихо, на тормозах, со скоростью вялого пешехода, катился патрульный «бобик». Окна, по причине жары и отсутствия кондиционера, открыты. Пара служивых шалели от духоты и сочились потом. Впереди машины цокала каблучками красивая девушка, вольно обтянутая летним минимумом одежды. Патрульный, свободный от баранки, практически вываливался из окна уазика и неприкрыто наслаждался, пялясь на аппетитные формы девушки. Откровенно говоря, там было на что посмотреть.
Внезапно старшина (такое у него было звание), совершенно забывшись в жаре и вселенной, довольно громко сказал: «Блин! Мужики! А ведь и её кто-то е… того!» После чего засмущался и покраснел. А девушка, невозмутимо повернувшись, спокойно ответила: «Да такой же дурак, как и ты». И пошла совсем осторожно — тонкие каблучки ее туфелек норовили провалиться в растопленный асфальт.
За веру и отечество
На Востоке для мужчины есть два достойных занятия: война и торговля. Остальное тлен. Для настоящего владимирца есть только один конкурент, с кем можно и должно соревноваться. Это ивановец. Не конкретный ивановец, проживающий по конкретному адресу на Хуторе или Пролетарке. А ивановец вообще. Абстрактный. Ивановец статистический.
Большинство владимирцев уверено, что Владимир много больше Иванова. И откровенно удивляются, когда узнают, что Иваново раза в два больше нашего Клязьменского оплота. И населения в Русском Манчестере куда как поболе. А вузов даже в советские времена было девять супротив двух. Но это мелочи, не имеющие к вере никакого отношения. Настоящая вера не требует доказательств. Это императив.
Я не говорю о зубных техниках и управдомах! Те прелестны в своем неведении и имеют на то полное право. Но… Даже такая прогрессивная часть человечества, как аспиранты, вынужденная защищаться в Иванове (во Владимире масштаб не позволяет набрать Ученый совет), свято верят, что Иваново — жуткая дыра. Что там грязно и плохо. Что там все дороже на рынке и сплошная безработица. Сами же продолжают ездить в Иваново за пододеяльниками и носками. Не брезгуя по дороге затариваться продуктами — по странному постоянному недоразумению в Иванове они дешевле, чем во Владимире. Впрочем, как и бензин на АЗС.
Такой только владимирец. Ивановец твердо знает одно: во Владимире выше зарплаты со времен сотворения мира. На самом же деле и тут все наоборот. И квартиры дороже обходятся, и жизнь во Владимире поколючей. Но дайте ткачу хоть в этом очароваться!
Ивановец просто обязан отличать Муром и Судогду от Кольчугино и Киржача — с точки зрения Клязьменского Ополья. Меж тем, любой житель Вичуги и Кинешмы — иваноид, пельмень, веревочник, 37-й регион. Для владимирца Лух не город и место находки самого древнего в Европе образца ручного огнестрельного оружия. Сунгирская лошадка-то покруче будет! Лух — это рыбалка. Остальное непонятные понты.
Хотя есть плоскость, где мнения конкурентов консолидируются — нечеловеческая манера езды наших соседей. Правила дорожного движения в Иваново какие-то свои и весьма особые — 37-е номера боятся даже в Москве. Скорее всего такую манеру езды формирует сам город — в Иваново узкие улицы водятся в изобилии, а окружной дороги нет уже много лет.
Наверное, именно поэтому я так и не получил права — а вдруг во мне сильна генетическая память?
Дорожки-закоулки
Во Владимире дорожки и лужи долгие годы всегда на одном и том же месте. Не традиция. Показатель устойчивости системы.
Поспрашивайте стариков. Это увлекательно, право. Иногда всплывают такие подробности…
Клязьма считалась долгое время судоходной. Еще в 1970-е ходил пассажирский «Александр Невский». А до войны и сразу после, теплоходиков (один, впрочем, колесный пароход) было целых два. Пристань жалась к берегу в районе Черного моста.
Иногда русло чистили. И то ли перед самой второй мировой, то ли незадолго по ее завершению, чистка фарватера вышла весьма рьяной. И возле Успенского собора на старом кладбище (ныне там смотровая площадка) стояли огромные штабеля мореного дуба. Материал ценный. Но применения путного ему так и не нашли — весь дуб растащили на дрова местные жители. Горят такие дровишки не хуже кокса — калорийность дикая.
С питьевой водой во Владимире всегда туго. Потому и знаменитая история, как чуть было из Золотых ворот не сделали водонапорную башню. Колодцы на усадьбах не копали — ужас глубоко ковыряться.
Водоемы были. Кукушкин пруд, положим, или Лыбедь, не замерзавшая даже зимой. Но качество воды совсем не питьевое. А потому за старой кирхой, стоявшей на месте нового заводского корпуса ВЗПО (сейчас там салон оружия), на Ременниках, располагалась фонтанка — пункт коллективного водоснабжения. Собственно, насосная станция под навесом. Вода отгружалась за плату. Весьма символическую. Но ее брали только на пищевые нужды. Для мытья и стирки старались использовать дармовую из пруда или реки.
Типографии на углу Октябрьского и Дзержинки не было. Там был овраг, славившийся бурными потоками воды после дождей — излюбленное место игр ребятни.
На углу Дзержинского и Семашко жил весьма модный сапожник. Он слыл дивным умением шить сапоги по ноге — такие были популярны в среде чекистов. Сама мода пришла из кавалерии. Фасонистые узкие сапоги смотрелись прекрасно. Но снимать и надевать их — сущая мука. Случалось, что втиснувшись в них с утра, избавлялись от их диктата только под вечер — для процедуры требовалась специальная скамеечка, захватывавшая каблук.
Молодежь делилась на хулиганов и комсомольцев. Хулиганы и жители сел Красное и Доброе ходили купаться на Гусинку. Там же стояла лодочно-спасательная станция ОСОВИАХИМ. Станция незатейливо представляла собой сарай. Который даже не запирался. Днем в нем дежурили активисты-спасатели. А ночью хулиганы резались в карты. Штатские после наступления темноты туда не забредали даже случайно.
Комсомольцы предпочитали купаться в районе Николо-Галейской. Тропинка на пляж шла по гребню Козлова Вала, вдоль Юннатского сада. Собственно, она там и сейчас проходит.
Так же делились и танцевальные подиумы. Золотая молодежь вальсировала в Клубе им. Молотова — позднее Дом офицеров. Пролетарская косточка кружилась напротив, буквально через дорогу. На открытой площадке.
Шалопаевкой считалась не одна Большая Московская (тогда Интернационала), но и улица, ведущая в Лыбедский овраг мимо Никитской церкви.
Внизу у Никитской церкви пачкался угольный рынок — торговали древесным углем для самоваров и утюгов. Тут же продавали керосин. Позднее керосиновую лавку перенесли ниже, на территорию недавней пескобазы.
Барахолка шла вдоль ограды Княгининского монастыря. Торговали вещами. Продуктов не допускали — не место. Говорят, в годины потрясений всплывали интереснейшие коллекционные экспонаты. Впрочем, как и везде.
Магазины чаще называли по именам прежних владельцев. То, что для нас «Дары природы», бывшее кафе «Охота», «Сударь» и прочая, для многих бабушек так и остались «Седовский», «Люлинский», «Курнавинская булочная». Кусок торговых рядов на углу Гагарина и Большой Московской звали «Круглый ГУМ» или «ГУМ на кресте», даже когда там располагался Торгсин.
Привычки и нравы
Белье стирали мылом редко — предпочитали кипятить с золой. Иногда, впрочем, мыло шло на изготовление косметики — его смешивали с сажей и получалась тушь для ресниц. Плакать с такой косметикой нельзя — глаза резало нещадно.
Пьянство считалось страшным пороком. Особенно для молодежи. Поэтому пили ниже нынешних нормативов. В праздники предпочитали играть в картишки и плясать под патефон. Да и качество алкоголя в то время было получше современного — на этом настаивают даже скептики.
Гуталин для обуви применяли не часто. Чаще рыбий жир для кожи. Или смесь сала с воском и сажей. Для парусиновых туфелек вовсе просто — зубной порошок.
Пуговицы были в ходу деревянные или неровные из речного перламутра. Пластиковые считались шиком и встречались редко. Вообще, ткани и одежда шли в дефиците. Всякая рухлядь перелицовывалась, перешивалась нещадно. Я лично встречал дореволюционные шубейки и платья еще в 70-е годы. О, этот жуткий нафталиновый шлейф, сопровождавший их…
Для нас галоши, калоши, ботики, бурки – что-то забытое и непонятное. Между тем, еще во времена Хрущева, разница между ними была видна на глаз и слух любому сопляку.
Многие конторы имели свои машины. Не легковые — они слыли роскошью — грузовые полуторки. И трехтонки у совсем зажиточных. Иногда устраивались ведомственные поездки в московские театры. Набивали в кузов жаждущих культуры и катили в столицу. Асфальта до Москвы долгое время не наблюдалось, а потому прибывали в культурные очаги наши герои заметно пыльные. В спешке перед театрами пыль реально сбивали с ушей — за время дороги та ложилась плотным слоем. Те, кого можно назвать пижонами, возили с собой пук ваты и одеколон. Специально для протирки открытых участков кожи. Я такого сам не видел. Только слышал от многих рассказчиков. Но до сих пор не могу представить такую делегацию в фойе Большого — уж очень от нее должно нести Тройным.
В театр местный было принято ходить с медалями и орденами, если были. Граждане без иконостаса цепляли все степени ГТО и всевозможные брелоки на цепочки от часов. Старики носили старорежимные брегеты в жилетном или часовом брючном кармане. Молодежь свои хронометры размешала в грудном пиджачном — куда сейчас принято вкладывать кокетливо торчащий носовой платочек. Цепочка же со всем подвесом дрягалась и звенела — считалось красивым.
Многие таскали тросточки. Самые простые, самодельные. Ветка дерева подходящей толщины срезалась, пока интенсивное сокодвижение. С нее узорчато снималась кора. Квадратиками, полосками, треугольничками. Затем такой хлыстик слегка обжигался на огне. И удалялись остатки коры. Выходил копчено-белый узор.
Дамам дрыны и фалеры не полагались. Им полагались шали и веера. Редко самодельные перчатки из ниток до локтя. Но мало. Чаще таки платки и опахала.
Платки были всех фасонов и видов. Веера же только бумажные. Часто самодельные из старых открыток — буржуйскую роскошь из кости и перьев, вместе с мастерами, вывели еще в революцию. Наверное, с точки зрения тогдашнего европейца, такая публика смотрелась африканским племенем на празднике дождя, увешанным пивными банками. Вероятно, что так. Но это было по всей дурной нашей родине — социализм действительно победил капитализм, оставив повальную нищету.
Дома и усадьбы
Город лежал в доминирующей массе своей частный, малоэтажный, деревянный. Особо жирно не жили, но умели прижимисто-бережно сохранять наследие прошлых лет. Наследие, по большей массе, состояло из венских стульев и кузнецовского фарфора. Комоды, буфеты, мережка, салфетки — по вкусу и везению. Фикус и герань на подоконнике — по этикету.
Все как у людей. Особого стиля не водилось. Больше эклектика. Объяснялось просто — хоть что-то. Не до гардеробов.
Дачи были редкостью. В основном у всяких номенклатурщиков и функционеров. Дачным местом слыло Пенкино. Остальные направления признавались за провинцию и в реестр желаемого достатка не допускались.
Люди
Отдельно скажу про людей. Потому что это порода. В них нет утонченности и жеманности дореволюционных интеллигентов. Страсть к взаимным доносам и многие войны, сочетаемые с пропагандой, выковали из этих людей действительно что-то невероятно крепкое. Одновременно страшное. Хищные вещи века — это люди, пережившие то злое время.
Совсем пацаном я видел во Владимире Василия Шульгина. Я не должен был его запомнить по всем канонам. Но… запомнил. Уж очень он мне напомнил сказочного старичка. Такой гриб-боровик. Маленький, лысый, седой. Удивительно породистый. Всегда с тросточкой. Всегда ухоженный. До самозабвения любящий театр.
Владимирцы многие и не знали, что он был в той, забытой Думе, депутатом. Или что он один из тех, кто убедил Николая Романова отречься от престола. Этого многие не знали. И, вероятно, не знают и сейчас. Для них он значился «из бывших». Чего вполне хватало. Ореол загадочности перерастал в шлейф.
К нему приглядывались. Его копировали. Ему подражали. Маленький старенький законодатель мод. Такой вот сундучный владимирский Браммел. Только очень скорректированный эпохой, географией и полным отсутствием Регентства.
Когда я приехал во Владимир, квартиру пришлось снимать. Собственно, на квартиру тогда средств не хватало. Потому только угол в полуразвалившемся доме. Зато центр.
На хозяйской половине парализованная старуха и дед-алкаш. По утрам, один-два раза в неделю, дед жалуется: «Выпил вчера. Вроде и немного — пузырь. А сегодня башка трещит. Старый стал, что ли?». Я молчу и фигею — удивляться уже не получается. На дворе 1996-й год. Дед ровесник первой пролетарской революции.
В первой школе у Золотых — бывшая женская гимназия — в 1941 году трое мальчишек 24-го года рождения захотели учиться бить немцев. Выпросили у военрука мелкашку. Соорудили в подвале тир. Тренировались стрелять. «Винтовка ты моя, винтовка». Ну и все такое.
Мишени мастерили из макулатуры — ее валялось в подвале горы. Для плотности клеили в несколько слоев клейстером. Одна из мишеней оказалась сляпанной из плесневелой газеты с портретом Сталина. Пацаны не обратили на это внимание. Их одноклассник обратил.
Четвертый персонаж суетиться не стал. Написал обстоятельный донос и отнес его в Рождественский монастырь — в то время там располагался НКВД.
Всех троих судили. Обвинительное заключение. Вышка с заменой штрафной. В 17 лет отправили на фронт. Все трое погибли в том же году. Почти сразу.
Одноклассник, написавший донос, ушел добровольцем, как только исполнилось 18. Погиб смертью храбрых на Южном в 1943.
Вот так интересно умеет равнять всех время.
У моего друга была бабушка, того же 1924 года рождения. Очень крепкий человек. До сорока пяти лет бегала на танцы. На пятый этаж без лифта поднималась, особо и не запыхавшись.
Любила командовать дома и шуметь. Не давала поставить стиральную машину — не доверяла технике. Так домашним приходилось и в 21 веке стирать на руках.
Была очень бережливой. Удивляла внука наличием новых семейных сатиновых трусов со штампом «1939-Родники» и упаковками сахара довоенной выработки. Как-то порадовала отрезом серой английской шерсти времен Антанты. Суконце охранилось вполне ничего и пошло на брюки с жилетом, как только выветрилась смесь донника с нафталином.
Но однажды, 91 года от роду, внезапно слегла — оперировать оказалось поздно. Она догадывалась, но крепкий еще организм отчаянно сопротивлялся. Лежала. Не ела. Только пила. И разговаривала. Много разговаривала. Много лежала.
Попа не велела — думала, что если его не позовешь, то и жить получится вечно.
Совсем перед концом попросила выглянуть в окно.
Ну и как там? Ходят ли люди? — Ходят. — И погода хорошая? — Да. Что-то разгулялась погодка. — А что же это получается? Меня не станет, а люди так и будут ходить?
Так оно и вышло.
