2007 февраль – 2 место – Холодное шампанское

2 место

Холодное шампанское

Военно-святочный рассказ

БД – это не бл…дки, как может подумать человек, в армейских делах несведущий.
БД – это боевое дежурство, для героев нашей истории заключавшееся в «охране и обороне воздушных рубежей нашей Родины – Союза Советских Социалистических Республик».
Впрочем, слова типа «бл…дство» и его многочисленные и разнообразные синонимы то и дело проносились в голове «деда» Серёги, тупо замерзавшего на посту возле «аэропланов», как панибратски-ласкательно называли истребители «МиГ» их хозяева-техники, утром 31 декабря 197… года.
Дед он, конечно, был не настоящий, не было у него ни седых волос, ни густой бороды. Да и лет-то ему было неполных двадцать, и усы, о которых он давно мечтал, такие, как у «битлов» на обложке альбома «Оркестр Клуба Одиноких Сердец Сержанта Пеппера», ему разрешили отпустить совсем недавно, всего пару месяцев назад. Был Серёга «дедушкой Советской Армии», на официальном языке – «солдатом второго года службы».
Сам факт, что его, «деда», отправили под Новый год в наряд, Серёгу не сильно расстраивал. Наоборот, ходить на боевое дежурство он любил, поскольку имело БД перед повседневной солдатской жизнью массу преимуществ.
Во-первых, целую неделю они, десять солдат, находились не в казарме, а примерно в полутора километрах от неё в небольшом домике, который так и назывался – «Домик БД». Был он разделен на две части – солдатскую и офицерскую. В отличие от рядового состава, летчики дежурили по двенадцать часов, техники – по суткам. Обязанности солдат заключались в подготовке самолетов, несении караульной службы, учебных тревогах и наведении порядка в домике и вокруг него. Спали они там не на двухъярусных койках-«спарках», как в казарме, а на отдельных кроватях.
Во-вторых, не было там вечно недовольного старшины, офицеры относились к рядовому составу на БД более лояльно, попусту обычно не дёргали. А лётчики даже иногда разрешали забирать на солдатскую половину остававшиеся у них после ужина хлеб, масло и сахар, – летного пайка им хватало с избытком.
А, в-третьих, – и для Серёги это было едва ли не самым важным, – с офицерской половины им за ненадобностью был отдан старенький радиоприемник, в котором по недосмотру офицера-особиста функционировали запретные короткие волны. Приёмник кроме Серёги мало кто слушал. Ему же удалось наладить антенну, и по ночам, когда все, кроме часового на посту и одного бодрствующего спали, Серёга мог слушать программы для полуночников и даже ловить «вражеские голоса». Впрочем, их треп на политические темы интересовал его постольку поскольку. Главное – там была музыка и информация о разных западных исполнителях.
Что же, в таком случае, так расстроило гвардии рядового? Причина было одна: женским половым органом, в просторечии именуемом ёмким коротким словом, накрывалась новогодняя халтура.
Дело было в том, что Серёга, он же Серый (а как ещё прикажете называть Сергеев в армии?), был музыкантом. Вообще-то по воинской специальности был он механиком по авиационному оборудованию, а музыкой удавалось заниматься весьма нечасто и нерегулярно, только в свободное от основной службы время. Тем досаднее был такой вот облом.
Впрочем, халтурой их срывающееся выступление можно было назвать весьма условно, поскольку никакого вознаграждения бойцам за него не предполагалось.
Играл и пел Серый в солдатском вокально-инструментальном ансамбле с не очень притязательным названием «Гвардейцы». Вообще-то раньше ансамбль назывался по-другому – «Горящие сердца». Но это было как-то уж слишком вычурно, и когда большинство музыкантов прежнего состава один за другим дембельнулись, по Серёгиному предложению название тихо-мирно сменили. Тем более что о нём вспоминали только во время каких-то торжеств и смотров. Обычно же они играли на танцах в гарнизонном клубе офицеров без всякого названия. Случалось это по субботам, но далеко не каждую неделю.
На Новый же год они должны были играть в клубе всю ночь – для офицеров, сверхсрочников, членов их семей и гражданского населения, с коим наша армия должна была находиться в крепкой и дружеской смычке. Самое обидное, что капитаном Кузькиным ансамблю было твёрдо обещано, что из штаба дивизии будут звонки в политотделы их частей с просьбой-приказом откомандировать рядовых таких-то в распоряжение начальника клуба, то бишь самого Кузькина, с 31 декабря по 1 января.
Серёга честно сообщил об этом факте старшине эскадрильи, ведавшему назначением в наряды, в том числе и на БД. Но старшина никак не прореагировал: не было, дескать, никаких указаний. При этом ещё недовольно добавил, что его за…бали «трубадуры» с их проблемами, хотя «трубадуров» в их эскадрилье, кроме Серого, не было. Это было довольно неожиданно, поскольку вообще-то прапорщик Козловский был человеком спокойным, рассудительным, классическим старшиной, а Серёга солдатом считался вполне исполнительным и дисциплинированным. Хоть порой и чрезмерно острым на язык, за что периодически страдал. Но, так или иначе, хлопот особых старшине он не доставлял.
Возможно, конечно, что бюрократическая машина в предпраздничной суете дала какой-то сбой, однако Серёга был почти уверен, что звонок такой был, просто замполит эскадрильи, майор Зверев, хода делу не дал.
Был Зверев не кабинетным политработником, а настоящим, и говорят, классным лётчиком, вид имел мужественный, да только у Серого отношения с ним почему-то с самого начала не заладились. Обидно было, что и причину такой неприязни он не знал, хотя подозревал, что это как-то связано с его участием в самодеятельности, неизбежно приводившем к некоторой нестандартности положения по сравнению с другими солдатами. Что было, конечно же, нехорошо. Не по уставу.
Даже Серёгин непосредственный начальник, добродушный двухметровый старлей, которого не только за глаза, но зачастую и так, и офицеры, и солдаты, называли просто по отчеству – Михалыч, удивлялся. Недавно подошёл к нему на аэродроме и спросил своим ленивым тягучим окающим басом: «Что там у тебя со Зверевым, чего он на тебя так взъелся? Я вот написал к празднику представление на твое поощрение, а он зарубил». Но ответить Серёге было нечего.

* * *

Тем неожиданнее и неприятнее было увидеть Зверева метрах в пяти от условной границы вверенного поста, – Серёга задумался и не заметил, как тот подошел. Что уже само по себе было скверно. Он поправил на плече карабин и изобразил стойку «смирно», приветствуя замполита.
– Так ты у нас, оказывается, гитарист? – последнее слово майор выговорил как-то особенно едко и пренебрежительно. Тем более было обидно, что майору это было и так прекрасно известно.
С одной стороны, не отвечать старшему и по званию, и по возрасту было нетактично, но с другой, – Серёге, как часовому, разговаривать с посторонними, пусть и офицерами своей части, не полагалось. Но поскольку как-то отреагировать всё же следовало, он едва заметно пожал плечами и слегка извинительно развел руками. Всё-таки мелкие жесты Уставом часовому не возбранялись.
– Значит так, после обеда тебя подменят, а вечером пойдешь в свой клуб. Утром до семи ноль-ноль чтобы как штык был в казарме. Разрешаю отдыхать до обеда.
Серёге даже показалось, что голос майора несколько смягчился, и удивился этому.
А Зверев развернулся и зашагал в сторону домика БД. Видимо решил заодно проверить, все ли на боевом дежурстве в порядке, раз уж пришлось сюда прийти.

* * *

Вообще-то гитара была одной из причин, по которым Серый загремел в ряды «непобедимой и легендарной». Но она же впоследствии и несколько облегчила его участь в них.
Провожая Сергея в армию, один неглупый человек сказал, что там главное – не высовываться, не выделяться из общей массы. Отчасти это было верно, и первые дни Серый старался этому совету следовать. Но в учебке очень скоро стало ясно, что даже на самые минимальные льготы может претендовать лишь тот, кто обладает какими-то нужными талантами, – хорошо рисует, разбирается в электротехнике или же умеет держать в руках паяльник. Правда, как выяснилось, в этих областях у Серёги было множество конкурентов, существенно превосходящих его по всем статьям.
Оставалась одна надежда – на художественную самодеятельность.
В части был сякой-такой комплект инструментов и аппаратуры, и чтобы решить вопрос, кому его доверить, командование учебки придумало конкурс, что-то вроде «Алло, мы ищем таланты» на армейский манер. Каждой учебной роте предлагалось выставить на конкурс свой ансамбль с двумя-тремя песнями. Какой коллектив победит, тот в полном составе и будет играть в клубе на этих инструментах.
Но ещё задолго до конкурса, буквально через пару недель после начала службы, Серый на своей шкуре прочувствовал, что в армии из-за музыки можно и пострадать. А подвёл его под монастырь иностранный шлягер.
В то воскресенье закончился их короткий карантин, курсанты школы младших авиаспециалистов торжественно приняли присягу, и в честь этого события в строгом распорядке дня были допущены некоторые послабления. Впервые было разрешено взять из каптёрки привезенные из дому музыкальные инструменты, и в курилке за казармой образовалось несколько кружков вокруг музыкантов. Серый свою «акустику» в армию не потащил – жалко было. Поэтому, пристроившись к какой-то стихийной компании, слушал других, иногда тихонько подпевал, пытаясь на ходу поймать второй голос. Видимо, почувствовав собрата, хозяин гитары протянул ему инструмент:
– Слабаешь?
Серый осторожно взял чужую гитару, слегка подкрутил колки и неожиданно для самого себя запел-захрипел-зарычал забойный иностранный шлягер. После первого куплета, почувствовав внимание окружающих и силу собственного голоса, вырвавшегося, наконец, на свободу, он захрипел еще сильнее, небезуспешно, как ему казалось, подражая заокеанским певцам. Он знал, что эта песенка у него неплохо получается, и старался изо всех сил. К ним стали подтягиваться курсанты из других компаний. Когда Серёга закончил петь, к нему подошёл незнакомый солдат и сказал:
– Тебя Колбасюк зовет.
Да какой, к черту, Колбасюк! Не знает он никакого Колбасюка! И какое ему до него дело, когда его слушают уже полсотни бойцов! Подбадриваемый слушателями, он запел следующую песню из репертуара того же ансамбля, но закончить ее не пришлось, – прозвучала столь частая в выходные дни команда:
– Рота, строиться перед казармой!
Отдав хозяину гитару, Серый поспешил на построение. Опаздывать было нельзя, – старшина их роты прапорщик Шабашин очень быстро обучил всех умению быстро строиться. Это, по-видимому, было его собственное изобретение: когда нужно было кого-то направить на внеплановые работы типа разгрузки машины с овощами или покраски бордюров, он никого лично не назначал, а просто объявлял построение. Кто прибегал последним, тот и отправлялся пахать.
Однако путь Серому преградил незнакомый сержант, крепко сбитый, с неправильными чертами лица, сквозь которые совершенно не проглядывали какие-либо признаки интеллекта:
– Ну-ка там, ал-лё! – командный тон обращения неприятно диссонировал с тягучими интонациями дворовой шпаны.
Тут только с опозданием Серый сообразил, что это, по-видимому, и есть Колбасюк. Был он одним из замкомзводов их роты, но по фамилиям других сержантов, кроме своего, Серёга еще не знал. Замерев по стойке «смирно», он ждал. Вид Колбасюка явно не предвещал ничего хорошего.
– Во-оенный, по-очему не явился по мо-оему приказа-анию?
– Виноват, товарищ младший сержант! Я не знал, что это вы меня зовёте! Разрешите идти? – как можно более миролюбивым тоном выпалил Серый, отдавая честь, и попытался пристроиться к последним опаздывающим на построение.
– Стоять, я ска-азал! Три круга вокруг ста-адиона – бегом ма-арш! Чтобы орать о-отучился и запомнил, кто такой Колба-асюк!
Спорить было бесполезно, апеллировать не к кому, да и среди сержантов в роте была круговая порука, он это уже просёк. И Серый затрусил на беговую дорожку находившегося рядом с их казармой стадиона.
Бегать в тяжелых сапогах было трудно и все еще непривычно, май был в том году на удивление жаркий, да и вдобавок ко всему, к вечеру воздух в этом промышленном городе, раскрашенный трубами заводов во все цвета радуги, становился совершенно непригодным для дыхания. На втором круге Серый стал задыхаться, а в начале третьего заметно сбавил темп. Но сержант, наблюдавший за его мучениями, не унимался:
– Ал-лё, военный! Я ска-азал – бегом, а не по-олзком! Будешь бежать еще два-а круга!
Когда он закончил бег и был отпущен с приказом доложить своему сержанту о наложенном наказании, построение уже закончилось. Кого-то по-быстрому отправили на кухню на помощь чистящим картошку, а его отсутствия впопыхах не заметили.
Надо сказать, что вопреки ожиданиям, Колбасюк больше к нему не цеплялся, может, и забыл попросту о такой мелочи. Зато сам он запомнился многим благодаря существенному вкладу в устное народное творчество.
После армии Колбасюк собирался поступать в какой-то техникум. Но, осознавая недостаточность уровня своей математической подготовки, решил загодя его повысить. Узнав, что во вверенном взводе есть дипломированный учитель, решил, пользуясь служебным положением, припахать его. Когда же учитель осторожно возразил, что вообще-то он преподает историю и в математике не силён, Колбасюк в присутствии многочисленных свидетелей в лице курсантов своего взвода произнес знаменитую тираду, ушедшую «в народ»:
– Не пи-нди! Ка-акая, на х…, разница! Раз у-учитель – у-учи!
С тех пор в учебке эта фраза стала употребляться повсеместно в любых ситуациях, когда требовалось кратко сформулировать побудительный мотив к какому-либо действию.
А бедному учителю, сбежавшему от точных наук на исторический факультет пединститута, пришлось садиться за учебники и в свободное время вместо отдыха или написания писем родным и близким вдалбливать в голову Колбасюка понятия о пропорциях и процентах. Помогло ли это ему впоследствии – неизвестно.

* * *

Да, а гитаристов, как выяснилось, в их роте хватало. Был и гармонист – эдакий рубаха-парень с луженой глоткой, с юных лет закаленный в сельских свадебных марафонах.
По вечерам они собирались в курилке, что-то пели и играли друг другу (обычно выкроить на это удавалось максимум минут двадцать-тридцать), но по разным причинам желающих участвовать в конкурсе набралось немного. Кто-то, видимо, просто боялся опозориться, а кто-то не имел достаточного опыта игры в группе.
Наконец, сколотился квартет во главе с Серёгой и гармонистом. По общему согласию они почему-то решили, помимо чего-то обязательного комсомольско-патриотического, спеть песенку популярного американского ансамбля про дождь. Она нравилась всем, включая гармониста, репертуар которого составляли, в основном, вариации на тему «конфетки-бараночки». Кто-то предложил вполне нейтральный русский текст, и они решили, что этот номер запросто пройдёт под маркой «песен советских композиторов».
Вокруг их группы образовался кружок примерно из десятка болельщиков, которые сами петь стеснялись, но слушателями были преданными.
В день конкурса после занятий, во время послеобеденной самоподготовки свежеиспеченный коллектив с группой поддержки был откомандирован в клуб на прослушивание.
Когда подошла их очередь, неожиданно на сцену вместе с квартетом вывалила и вся команда болельщиков, так что у каждого микрофона столпилось по три-четыре человека. Серёга со страхом подумал, что будет, когда они все запоют. Однако до пения дело не дошло.
Они успели сыграть только два такта вступления, когда капитан, председатель жюри, встал и сказал:
– Эту песню будете играть на пляже девочкам, когда вернетесь на «гражданку». Следующие!
Похоже, капитан был неплохо осведомлён не только в боевом потенциале, но и в музыкальном репертуаре вероятного противника.
Утешало только то, что инструменты, в конце концов, достались ребятам вполне достойным.
Серёге же пришлось довольствоваться участием в ротном хоре.

* * *

Но его вокальные упражнения в курилке не остались незамеченными и неоцененными широкими массами. Каким-то образом в той части, куда их направили после учебки, ребята из тамошнего ансамбля заранее узнали, что к ним едет «молодой, который знает много английских песен».
Его «вычисли» в первую же неделю и пригласили в клуб на прослушивание сами «Горящие сердца». Он изобразил пару модных гитарных риффов и, стараясь как можно «фирменнее» хрипеть, запел шлягер, из-за которого у него случился конфликт с младшим сержантом Колбасюком. Одного куплета оказалось достаточно, чтобы вопрос о его приёме был единогласно решен. А поскольку на тот момент свободной была только вакансия ритм-гитариста, Серый её и занял.
Клуб оказался довольно неплохо оснащён. Был в его арсенале электромузыкальный инструмент отечественного производства «Эстрадин» и более менее приличная звуковая аппаратура. Естественно, тоже советская. А вот гитары Серёгу удивили. Все, включая бас, были явно западного производства. Правда, непонятно каких фирм. Только у полуакустической гитары странноватой «скрипичной» формы на обратной стороне деки сохранилась хромированная табличка: «Made in Italy». Каким ветром занесло ее в захолустный клуб, было совершенно непонятно.
Через полгода их соло-гитарист отправился домой, и Серёга привел в ансамбль своего однополчанина Жеку, с которым вместе прошёл учебку, но в разных ротах. Ближе познакомились уже в части. Кроме того факта, что были они земляками, их объединяла любовь к музыке, оба примерно одинаково играли на гитаре, и довольно быстро приспособились петь в два голоса. За прошедшее время Серый приобрел в ансамбле определённый вес, поэтому в ряды «Горящих сердец» Жеку приняли сразу, без всякого прослушивания. Но сразу же прилепили ему кличку Шурик, – за то что, как и герой популярной кинокомедии, он носил очки с крупными стеклами. А так как вскорости предстояло ответственное выступление, и Серый лучше знал репертуар ансамбля, соло-гитара как-то сама собой перешла к нему.

* * *

А еще через полгода существование их ансамбля вообще оказалось под угрозой. Четверо ребят, включая их трубача, разом отправились по домам, и Серый с Шуриком остались вдвоём. Тяжелее всего, как они думали, будет найти хорошего ударника. Или вообще хоть какого-нибудь. Но проблема разрешилась неожиданно легко: один шофёр из свежего пополнения оказался по совместительству и барабанщиком, причем с большим опытом халтур. Хоть и был он из какого-то небольшого городка, простоватый на вид, но оказался вполне достойной заменой своего предшественника, несколько высокомерного паренька интеллигентного вида, столичного жителя. Смуглый остроносый шустряк сразу получил прозвище Чижик. Как и большинство ударников, был Чижик изрядным распиндяем, а, кроме того, знал несметное количество всяких поговорок, прибауток, шуточек, засаленных и не очень, которыми щедро сдабривал свою речь.
Решился вопрос и с остальными вакансиями. Ещё двоих не успевших доучиться студентов музучилища по какой-то счастливой случайности перевели к ним в гарнизон из другого города. Первый был баянистом, поэтому ему сразу поручили клавиши. Он только-только начал службу. По этой, или какой другой причине, но новичок всё больше помалкивал, а если говорил, то говорил тихо. То есть был прямой противоположностью Чижику. Сначала ему попытались было приклеить кличку Муму, но, сообразив, что немым в рассказе о бедной собачке был всё-таки дворник Герасим, начали звать его ласково-покровительственно – Гера.
Второй парень был Серёгиного призыва, по музыкальной специальности – флейтист, но неплохо играл на гитаре. Ему-то с легким сердцем Серый и сдал соло-гитару, чтобы самому играть на басу: всё-таки в школьной группе он был басистом, и это ему нравилось больше всех. Звали новоявленного соло-гитариста тоже Сергеем, но два Серых в одном коллективе – это перебор. И поскольку был он невысокий, кругленький, розовощекий, то имя его почти сразу забыли, окрестив очень точно Колобком (тут уж Чижик постарался).
Новенькие были грамотными музыкантами, с ходу освоили репертуар, благо, большинство песен в нем были общеизвестные. Порывались даже сделать обработку для группы чего-то там из Гайдна, но дальше второй страницы партитуры дело не пошло, поэтому по-быстрому был разучен десяток вещей попроще. Что делать, все-таки Шурик с Серым не были такими профессионалами.
Однако некоторая компенсация для из самолюбия все же была, – пели новоявленные члены коллектива так себе. К их чести, они это сознавали. Правда, Колобок довольно быстро сумел наладить у них трёхголосие, а также добавил в программу пару сольных номеров. По неписаному правилу, кто приносил в репертуар новую вещь, тот и имел первоочередное право ее спеть. Если, конечно, сам не отказывался. Короче, все у них, в конце концов, устаканилось, каждый знал своё место и свой «потолок».
Очень скоро Колобок обзавелся гитарной педалью, собранной из подручных деталей местным кулибиным из радиотехнической части. Помещалось это чудо техники во внушительном черном металлическом корпусе с устрашающей надписью «Высокое напряжение!» и вид имело грозный.
В результате всех новаций их общее звучание заметно улучшилось, а репертуар довольно существенно расширился.
И услышав их на танцах, вновь назначенный начальник клуба решил, что ребятам вполне под силу озвучить новогодний бал. А сами они в этом и не сомневались.

* * *

После вечерней поверки Серый, Шурик и Чижик переоделись в парадную форму и доложили дежурному по части об убытии в клуб. Тот был в курсе, и проблем не возникло.
Офицерский клуб Н-ского гарнизона размещался, как утверждали старожилы, в здании, где некогда была конюшня кавалерийского полка, квартировавшего в городке еще до революции. О былом назначении отчасти напоминала архитектура тыльной стороны здания, зато фасад вид имел довольно приличный, а внутри имелось всё, чему полагается быть в нормальном Доме культуры. Справа от входа располагались гардероб и касса. Слева – бильярдная, где с утра до вечера гоняли шары непонятно чем занимающиеся местные цыгане, а через стену от бильярдной было самое привлекательное для солдат место офицерского клуба – буфет.
Коридор выходил в достаточно просторное фойе, место проведения танцев. В одном из углов фойе размещался книжно-журнальный киоск, в котором работала жена одного большого военного начальника. Поскольку покупатели у нее бывали крайне редко, начальственная супруга обычно развлекалась чтением собственного товара или чего-то более интересного, и иногда от скуки давала советы репетировавшему тут же в фойе ВИА. В принципе, советы были не лишены некоторого резона, но следовать им почему-то не хотелось.
Из фойе было в три пути – в кабинет начальника, где они практически никогда не бывали, в сердце клуба – кино-концертный зал, а также в ещё один коридор. Кроме неизбежных и небесполезных мест общего пользования, из этого коридора можно было попасть в библиотеку, неплохо укомплектованную, не в пример солдатской, и большую комнату, где местных девушек обучали машинописи, а женщин постарше – искусству кройки и шитья.
Когда репетиции проходили одновременно с какими-то из курсов, их руководительницы периодически выходили в фойе и требовали уменьшить грохот ансамбля. Сами же будущие машинистки, частые посетительницы танцев, претензий музыкантам не предъявляли и как-то даже согласились в качестве упражнения напечатать список вещей, которые они исполняют. Собрав истрёпанные обрывки бумаги с названиями песен, «гвардейцы» отнесли их девушкам, попросив обозвать обобщающий документ солидным словом «Программа», столь почитаемым и важным в эпоху правления КПСС.
За час работа была выполнена, но поскольку машинистки были ещё неопытные, то допустили довольно много ошибок. Первая бросалась в глаза сразу: вместо «Программа» было напечатано «Рограмма». Это ребят страшно развеселило, ибо в те времена молодые люди из больших городов, каковыми были большинство «гвардейцев», «чертями» или же «рОгами» называли не очень культурных и воспитанных сверстников из деревень и небольших городков. А поскольку именно такой контингент и посещал их вечера, отныне слово «Рограмма» прочно вошло в обиход.

* * *

У входа в клуб красовалась большая афиша с каким-то стандартным новогодним сюжетом, довольно неплохо срисованным клубным художником с поздравительной открытки, сообщавшая о проведении новогоднего бала-маскарада. «Играет вокально-инструментальный ансамбль. Цена входного билета – … руб». Цифра была залеплена кем-то метко брошенным снежком, да и не очень их интересовала, ибо гонорара никакого им все равно не полагалось. Даже за танцы, на которые всегда собиралось немало народу, и с которых клуб имел какой-то доход, солдатам никто никогда даже рубля на карамельки не дал. Считалось, что сам факт их пребывания вне части – большое поощрение. В принципе, так оно и было. Единственные привилегии, которыми они могли иногда пользоваться, –бесплатно посмотреть кино да отовариться в офицерском буфете. Там по вполне сносной цене можно было купить бутерброды с копченой колбасой и даже ветчиной, а ещё иногда на развес бывала очень сладкая густая-прегустая сгущёнка. Таких деликатесов в их солдатской чайной, в обиходе именуемой «тошниловкой», отродясь не бывало. Правда, во избежание неприятностей заходить в буфет следовало только в отсутствие там офицеров.

* * *

Сцена была ярко освещена, в зале же свет не горел. Не очень благоволивший к музыкантам киномеханик (он почему-то всё время опасался, что они своими инструментами повредят его экран, обычно завешенный тяжелыми занавесями), совершил подвиг, – днём с чьей-то помощью подвесил под потолком зеркальный вращающийся шар и установил возле своей будки два цветных прожектора.
В центре зала, оказавшегося весьма просторным после того, как из него частью вынесли, а частью расставили под стенами ряды кресел, возвышалась наряженная ёлка, точнее, сосна.
Через пару минут подошли Гера с Колобком и завхоз клуба, который, привычно ворча, открыл им каморку с инструментами и аппаратурой.
Большой рояль они за ненадобностью отодвинули в угол сцены, по-быстрому расставили аппарат, подкючились, настроились и попробовали звук. В акустике пустого зала что-то изменилось. Мощи, если играть на чистом звуке, как они делали на смотрах и концертах, было вообще-то маловато. Но если врубить на полную катушку, с перегрузкой и хрипами, должно было хватить.
– Итак, что у нас сегодня в рограмме? – спросил, обращаясь ко всем, Шурик, доставая из кармана галифе сложенный вчетверо уже изрядно затёртый листок.
Начали обсуждать порядок вещей, тут даже и Гера пару раз голос подал. Договорились чередовать «забои» с «медляками», максимально удлиняя инструментальные куски, чтоб хватило на дольше. Между прочим, не смотря на неоднократные требования публики на танцах, ни полечку, ни краковяк они так и не разучили. Был, правда, в репертуаре ансамбля один вальс и танго «Кумпарсита».
Сложив инструменты – еще наиграются сегодня – они разместились в маленькой подсобке за кулисами, поскольку там было не так холодно. Подсобку предусмотрительно открыл завхоз, чтобы им было, где положить форму.
Часа за полтора до нового года к ним неожиданно зашёл начальник клуба и вручил бутылку марочного портвейна и кулёк конфет, – как оказалось, их единственный гонорар за вечер. Впрочем, и такой знак внимания был для них большим сюрпризом.
Было заметно, что начальник при этом чувствовал себя неловко, – всё-таки офицеру угощать солдат вином не полагалось. Но при этом напутствовал: «Знаю, что праздник, что обязательно будете выпивать, так хоть вина хорошего выпейте, а не свою «массандру».

* * *

Начальник был прав – «массандрой» они запаслись.
Вы не знаете что такое «массандра»? Вообще-то эта горючая смесь, довольно условно пригодная для внутреннего употребления, официально именовалась «50% спирто-водяная смесь», или сокращенно СВС, и применялась в системах охлаждения самолётов. Гадость была редкая, но название «массандра», придуманное каким-то армейским остряком, так прижилось, что перешло в сферу профессионального жаргона. Заливалась «массандра» в самолёты в астрономических количествах. Что характерно, несмотря на то, что только за год её нормы дважды весьма значительно урезались, этой жидкости все равно хватало с избытком – и для аэропланов, и для заправки офицерских канистр.
Несомненно, вкус «массандры» был хорошо известен и жителям сёл в радиусе нескольких десятков километров от их гарнизона.
Кое-что перепадало и в грелки, коими военнослужащие срочной службы, пряча их под формой, выносили СВС с аэродрома. Привкус после этого жидкость приобретала прямо-таки убийственный.
Естественно, такое «горючее», чтоб оно не разъело желудок, следовало потреблять параллельно с хоть какой-то закуской, а вот с ней-то у солдатского ВИА были проблемы. Не сложился у них праздничный стол: солдатская чайная, где они могли отовариться, по причине праздника закрылась рано, а в буфете клуба им ни одного бутерброда не продали, поскольку ночью ожидался большой наплыв выпивающей, а, следовательно, закусывающей публики. В результате все их съедобные припасы составляли несколько кусков хлеба, выпрошенных у хлебореза, с трудом понимающего по-русски, да чудом сохранившаяся у кого-то банка «Завтрака туриста». Только не того, блатного, родственника мясной тушёнки, а рыбного, за 33 копейки, представлявшего собой рыжего цвета смесь рыбного фарша и перловой каши, той самой «дробь №16», что им до колик надоела в солдатской столовой.
Капитан сообщил, что праздник он проведёт дома в кругу семьи, и выразил надежду, что мероприятие пройдёт нормально, а ребята не позволят себе никаких нарушений воинской дисциплины и вообще ничего такого, что позорило бы высокое звание советского воина. Они выслушали эти наставления стоя и хором заверили капитана, что «всё будет в полном порядке».
После ужина прошло порядочно времени, голод давал себя знать, поэтому «массандру» решили не трогать, – ещё больше есть захочется, а впереди целая ночь.
Скинув, наконец, опостылевшую форму, они переоделись в «гражданку». Вид у них в этих заношенных тряпках с чужого плеча, собранных украдкой по каптёркам разных частей, где они прятались и использовались для переодевания перед ночными походами в самоволки, был достаточно комичный. Да и в одних рубашках в большом пустом зале было прохладновато, – из тёплых вещей у них ничего не было.
Добро на этот маскарад было получено заранее, – начальник клуба дал понять, что в новогоднюю ночь наличие на сцене музыкантов в солдатской форме, во-первых, снизит для гражданского населения праздничность мероприятия, а, во-вторых, солдатам пребывать в ночное время на гоцалках тоже вроде как не полагалось. Поэтому с молчаливого одобрения высшего начальства был предложен такой вот компромисс. Как оказалось в последствии, кроме самых заядлых завсегдатаев танцев, в ряженых почти никто не признал солдатский ансамбль, и многие интересовались, откуда они такие взялись, уж не из области ли? Ведь все самопальные ВИА их городка, подрабатывавшие на свадьбах, танцульках и прочих увеселительных мероприятиях, были известны местным наперечёт.
Серому родители успели прислать из дому рубашку и брюки от выпускного костюма. С рубашкой было все в порядке, она оказалась самым приличным элементом гардероба всего коллектива, а вот со штанами вышла незадача, – они стали малы. Ещё полбеды, что короткие, – они катастрофически не сходились в поясе. Нашли Серому некое подобие джинсов индийской марки «Луи», а обули, как и всех, в драные кеды.
Выпив всё-таки на ходу, пока никого не было, принесенный начальником портвейн (неизвестно, как дальше обстоятельства сложатся?), они вышли на сцену, еще раз проверили инструменты, и расселись кто где в ожидании прибытия публики.
Минут за двадцать до Нового года в зале появилась стайка молодых женщин. Как стало понятно из их громкого разговора, это были жены офицеров, по большей части лейтенантов и старлеев, которых в новогоднюю ночь упекли в наряд. Расфуфыренные дамы на удивление резво подхватили стол, стоявший в углу вплотную к сцене, и вытащили его на свободное пространство. Похоже, праздновали уже не первый час. Достав из полиэтиленовых пакетов бутылки шампанского и шоколадки, дамы стали оглядываться в поисках кавалеров, которые могли бы за ними поухаживать. Однако зал был по-прежнему пуст. Тогда они, наконец, обратили внимание на ребят, сидевших на сцене.
– Молодые люди, присоединяйтесь к нам! Пора провожать старый год!
Вообще-то приглашение было как нельзя кстати, но ребята чувствовали себя не удобно – всё же это гусары должны угощать дам шампанским, а не наоборот. Добавить к столу им было нечего (не тащить же свою «массандру»!), выглядеть же халявщиками не хотелось.
– Ну что, нам так никто и не поможет открыть шампанское? – продолжала настаивать распорядительница весёлой компании.
Не реагировать на просьбы о помощи было, в конце концов, еще более неловко, и музыканты нерешительно спустились в зал. По старшинству одну бутылку взялся открывать Серый, за вторую ухватился Чижик. Не имея особых навыков в борьбе с пробками от шампанского, Сергей несколько замешкался, отломав впопыхах проволочную дужку. Чижик же выполнил задачу почти профессионально, – похоже, в своей Кацапетовке он имел дело не только с заткнутыми кукурузными кочанами сулеями самогона.
Бумажных стаканчиков, прихваченных, по-видимому, в буфете, на всех не хватило, и после провозглашения не очень оригинального тоста пили из них по очереди. Разливом командовала старшая (не то по возрасту, не то по званию мужа) из жён, поэтому порции, достававшиеся служивым, были существенно больше. Они не поняли толком, знают ли эти женщины, что рядом с ними – солдаты, и, возможно, даже подчинённые их мужей. В любом случае, было в ситуации что-то остро-запретное, манящее и пугающее одновременно. После привычной «массандры» холодное пузырящееся полусладкое «Советское шампанское» пошло Серому как «Буратино», любимый напиток пристанционных буфетов, которым он в детстве пару раз травился.
Поскольку стрелки часов, по которым старшая следила за временем, сошлись на двенадцати, с нестройными криками «ура» выпили за Новый год. Ребятам опять досталось почти по стакану. Не могли же они спасовать и в этом!
Тяжело сказать, что было тому причиной, – холодное шампанское на пустое брюхо, волнующая близость случайно оказавшихся рядом зрелых женщин, незнакомый аромат губной помады на стакане, из которого он пил, холод тёмного зала или всё это вместе, – но Серёга вдруг почувствовал, как его начало колотить мелкой дрожью. Лица других ребят – он видел – раскраснелись, глаза заблестели веселее, а Чижик уже начал, и не без успеха, пудрить мозги двум своим соседкам, рассказывая вполголоса какие-то двусмысленные анекдоты из своей бездонной коллекции. Впрочем, остальные дамы скучали, поэтому Серёга с облегчением воспринял их предложение исполнить что-нибудь для них. Похоже, все, кроме Чижика, которому явно не хотелось покидать своих собеседниц, почувствовали примерно то же, поэтому без лишних слов поднялись на сцену, включили аппаратуру, взяли инструменты и вопросительно посмотрели на Серого:
– Чё лабаем? – озвучил общий вопрос Чижик.
Совсем недавно они разучили новую песню, успев записать за две трансляции по радио слова, и по памяти подобрав аккомпанемент. Вещь обещала стать всенародно любимой, массово-застольной. Была она о любви, как и в большинстве случаев, о несчастной, и в ней Серёге особенно удавались те места, где надо было петь тонко и жалостно. А одно место в ней трогало его буквально до слёз, особенно когда он мысленно отождествлял себя с героем песни. Эту новинку и решили сыграть.
Все они находились в том положении, и главное, в том состоянии души (и причиной тому было вовсе не шампанское), когда им было всё равно, какая у них аудитория, – достаточно было одного-единственного благодарного слушателя. Да и просто для себя они играли с энтузиазмом, просто получая удовольствие от того, чтО у них вместе получается, радуясь друг за друга, когда в каких-то сложных местах кому-то после неудачных попыток удавалось спеть или сыграть чисто и красиво.
Оказалось, что песня уже известна компании, женщины стали подпевать не очень стройным хором, довольно точно попадая в такт, но не очень, насколько Серый мог слышать со сцены, – в мелодию. Однако когда он дошёл до того самого выигрышного места, то с ужасом понял, что голос, еще какой-то час назад вполне нормально звучащий, сел почти на тон, и он не может нормально вытянуть эти ноты. К счастью, компания, похоже, увлеклась собственным пением, и не очень за ним следила. Ребята тоже не отреагировали, – видимо, были сосредоточены на том, чтобы самим не облажаться. Правда, на второй-третьей песне голос вроде чуть отпустило, и к моменту появления народа в зале – а это случилось где-то в половине первого – он уже успокоился.

* * *

Тем временем появился и киномеханик, включил зеркальный шар, подсветку, и танцы пошли полным ходом.
Буквально за час народу в зале набилось столько, что под сценой образовалась толчея, и в медленных танцах пары еле-еле расходились друг с другом.
Первый перерыв они вынужденно сделали через полтора часа, – вырубился один из их усилителей «Подилля», сработала тепловая защита. Народ в зале протестующе зашумел, но Шурик подошёл к микрофону и сообщил, что аппаратура перегрелась и необходим десятиминутный технический перерыв. Видимо вид серьёзного юноши в очках каким-то образом успокоил протестующих, и люди гуськом потянулись к единственному выходу, – выпить в буфете, покурить на улице и посетить необходимое заведение, пропускная способность которого явно не была рассчитана на такую ораву.
А первая серьёзная неприятность случилась почти сразу после перерыва. Они исполняли очередную песню на английском, когда, спотыкаясь на ступеньках, на сцену поднялся незнакомый прапорщик в парадной форме и сапогах. Бесцеремонно оттолкнув Колобка от микрофона, он стал петь что-то невразумительное.
В довершение беспорядка прапор зацепил сапогом лежавшие на полу провода, вырубив гитару Колобка и «Эстрадин». Музыка прервалась.
– ПописАл, как дети в школу, – невозмутимо прокомментировал со своего места Чижик.
Больше жестами, чем словами в дымину пьяный военный пояснил свое желание непременно спеть в сопровождении «эстрады». Пока расстроенный Колобок, чертыхаясь, пытался что-то сделать с проводами, Серый с Шуриком, понимая, что скандал им совершенно ни к чему, стали терпеливо слушать прапорщика, пытаясь уловить в его песне что-то знакомое. Из зала слышались возмущённые крики, требования продолжать танцы, но ребята, уже готовые хоть что-то подыграть прапору, лишь бы тот угомонился, никак не могли не только признать мелодию, но и разобрать хоть одно слово в его бормотании.
Недовольство зала нарастало, а они ничего не могли поделать. Вытолкать «певца» со сцены силой было никак невозможно, – наверняка он пришёл не один. И, кроме того, хоть и был прапор не из их частей, но вполне мог иметь там знакомых собратьев, что в случае конфликта также не сулило ничего хорошего. И, наконец, капитану они обещали порядок, и если что-то пойдёт не так, и на них пожалуются, дорога в клуб будет им заказана до конца службы.
Неожиданно положение спас Чижик. Видимо, сказался его богатый «халтурный» опыт. До этого он спокойно наблюдал из-за своих барабанов, как старшие товарищи пытаются выйти из ситуации. Затем поднялся, подошёл к прапорщику, аккуратно, но решительно взял его под руку и увёл вглубь кулис.
– Слушай, чувак, у тебя клёвая музыка, – с этими словами Чижик поднял левую руку на уровень глаз прапорщика и растопырил кисть «клешнёй». После некоторой паузы прапорщик молча кивнул.
– Но и у нас – нехилая, – Чижик поднял и растопырил «клешнёй» правую кисть. Прапорщик с весьма туманным проблеском интереса наблюдал. Остальные «гвардейцы» тоже смотрели на них с любопытством.
– Но твоя и наша музыка не совпадают! – тут Чижик стал тыкать перед носом прапорщика одну клешню в другую, наглядно демонстрируя тезис о несовпадении музык.
Тот тупо смотрел на эти манипуляции, пытаясь что-то сообразить. Тем временем какие-то мужики, видимо, знакомые неудавшегося солиста, поднялись из зала и свели со сцены окончательно очумевшего от непосильных умственных усилий прапорщика.
Дальше всё опять пошло по накатанной схеме: «забой» – «медляк», «медляк» – «забой». Иногда публика с ходу требовала повторения понравившейся вещи, или же что-то уже неоднократно звучавшее просили сыграть те, кто только прибыл на бал. Маскарадом это действо назвать было трудно. Если у прекрасной половины человечества густой макияж производства отечественных парфюмерных фабрик мог вполне сойти за маски, то у мужчин таковыми могли считаться разве что красные носы.
Перепели за ночь они всё, пришлось даже что-то из комсомольской лабуды о стальной магистрали слабать. Сделали они это чуть агрессивнее, погромче, – и ничего, для танцев прокатило. Пели на русском, украинском, белорусском и даже польском. Львиную часть репертуара составляли песни на английском, точнее, псевдоанглийском, языке, – достать нормальные тексты популярных песен тогда было практически неразрешимой проблемой, поэтому записывали на слух русскими буквами всякую похожую по звучанию тарабарщину и зубрили её наизусть.
Провожая сына в армию, отец строго предупреждал Серёгу, чтобы тот не увлекался пением иностранных песен. Имел он, правда, в виду политический аспект вопроса, но очередная их неприятность случилась именно во время исполнения всё того же злополучного шлягера, в котором Серёга так старательно хрипел.
Где-то около трёх ночи в толпе танцующих недалеко от сцены Серый узрел лейтенанта Комарикова, офицера из его группы авиаоборудования. Лейтенант был без формы и танцевал в обнимку с какой-то барышней.
Окончил Комариков среднее военное училище где-то в Прибалтике, оттуда и был родом. Не смотря на русскую фамилию, было в нём что-то от расхожего образа прибалта. Был лейтенант очень молод, всего года на три-четыре старше Серёги, но держался обособленно, подчеркнуто вежливо, не допуская никакого панибратства. И хотя знали они друг друга уже больше года и неоднократно на пару выполняли какие-то работы на самолётах, разговоров, не относящихся к службе, никогда не вели. Серый даже долго не знал его имени-отчества.
Вдруг сверху он заметил, как, рассекая толпу танцующих, в направлении лейтенанта и его спутницы продвигается компания местных парней, предводительствуемая низкорослым крепышом с большим носом. Пробившись к Комарикову, низкий, ни слова не говоря, подпрыгнул и ударил лейтенанта кулаком в глаз. Серёга замер, автоматически продолжая играть и петь: как отреагирует лейтенант? Замешательство длилось буквально пару секунд, и всегда спокойных и уравновешенный Комариков вдруг врезал обидчику прямо в нос. Завязалась потасовка.
Не был лейтенант Серёге ни товарищем, ни братом, а сам Серёга не был искушённым кулачным бойцом, однако спокойно смотреть на это не мог. Не думая о последствиях, он сорвал и бросил на пол гитару и прыгнул со сцены в зал.
Растолкав танцующих, Серый протиснулся к месту схватки. Подсознательно понимая, что новые удары только усугубят ситуацию, он постарался закрыть спиной лейтенанта и схватить его противника за руки. Вблизи тот оказался ещё ниже, и Серёге, в конце концов, удалось его нейтрализовать. Появление нового лица несколько озадачило участников разборки. Никто сразу не сообразил, за кого или против кого этот парень. Возникшей паузы оказалось достаточно, чтобы кто-то окончательно растащил дерущихся. Подоспели и свои ребята. Они не поняли, почему Серый вдруг замолчал и сиганул со сцены, и ещё секунд двадцать по инерции продолжали играть.
– У тебя кровь, – сказал Колобок.
Серый глянул на свою светлую рубашку и увидел, как по ней расползается красное пятно. «Пырнули», – мелькнуло в голове, – «Наверное, в горячке боли не почувствовал». Сразу же вспомнился недавний случай в их военном городке, когда тщедушный кавказец ударил перочинным ножом здоровяка-молдаванина: ему показалось, что здоровяк не то как-то неправильно на него посмотрел, не то сказал что-то обидное в адрес его ближайших родственников. К счастью, рана оказалась не очень опасной, молдаванин через месяц вышел из госпиталя, а кавказца отправили в дисбат.
Однако, ощупав себя, Сергей понял, что цел, а кровь на рубашке – не его, а, наверное, из носа низкорослого. Он пошел в туалет и прямо на себе замыл пятно холодной водой из-под крана, – слышал, что если сделать это быстро, пятна не будет. Так и оказалось.
Когда Серый вернулся на сцену, ребята обступили его, а Чижик неожиданно сказал:

– Чуваки, отпустите меня на часок.
– Ты в своем уме?! Как мы тебя отпустим?
– Да тут одна знакомая чувиха просила её проводить. Понимаете, как год встретишь, так он и пройдёт. А чувиха, похоже, почти согласна. Я её точно уболтаю.
Конечно, Чижик в эпизоде с прапором их здорово выручил, но оставался еще один железный аргумент:
– А кто за тебя стучать будет?
– Да вот Гера за меня постучит, он сможет! А я через час вернусь! Честное пионерское!
Гера нерешительно кивнул. Ударник из него был, конечно, никакой, но публике, похоже, уже было всё равно. Серый еще не отошел от недавней встряски, поэтому махнул рукой:
– Ладно, дуй, только смотри, не залети!

Чижик мгновенно испарился, Гера сел за барабаны, и вечер продолжился.
Как и следовало ожидать, Чижик не явился ни через час, ни через два, и они доигрывали бал вчетвером. Что там была за знакомая, и как у Чижика с ней сложилось, они доподлинно так и не узнали.

* * *

Если не считать коротких технических перерывов и эпизода с дракой, они играли уже пять часов подряд. Голоса у всех подсели, а пальцы были истерзаны жесткими струнами казенных гитар. «Массандру» они так и не тронули, чувство голода притупилось, хотелось только спать. Работали уже на «автопилоте». Большая часть народу разошлась по домам, остались самые стойкие или, наоборот, те, кому тяжело было не то что куда-то идти, а просто стоять на ногах.

Вдруг Серый скорее почувствовал, чем услышал, что в их звучании что-то изменилось. Так и есть: его бас вдруг стал звучать как настоящая «фирмА». С полминуты он наслаждался сочным густым звуком, потом опомнился и, сообразив, в чём дело, бросился к усилителю. Но добежать не успел, – усилок вырубился сам. Пока все, обступив аппарат, соображали, что с ним делать, в дальнем углу зала, за ёлкой вспыхнула очередная потасовка. К счастью, невесть откуда взявшийся заметно поддатый завхоз не терпящим возражений тоном объявил в микрофон, что новогодний праздник закончен.
Никто не стал особо возмущаться. Все, включая недавно дерущихся, видимо тоже устали, и поэтому тихо направились к выходу.

Музыканты стали снимать микрофоны, сматывать шнуры, укладывать инструменты и таскать в каморку всё добро. Больше всего они опасались, что завхоз заметит отсутствие Чижика, и поэтому старались всячески отвлечь его. Но, похоже, их опасения были напрасны: завхоз тоже был на «автопилоте».
Потом они быстро переоделись из «гражданки» в свою форму и, попрощавшись с завхозом и киномехаником, вышли на крыльцо клуба. Было темно, пустынно, морозно, тихо падал лапчатый снег, – настоящая новогодняя погода.

– Ну и что? – спросил Шурик, ни к кому особо не обращаясь.
– Нормально отработали, – второй раз за ночь подал голос Гера. В его устах это звучало немалой похвалой.
– Ну, тогда, зёмы, с Новым годом!
Они пожелали друг другу скорейшего дембеля, как известно, неизбежного, как крах капитализма, обменялись рукопожатиями и разошлись по своим казармам: Колобок с Герой пошли в одну сторону, Шурик с Серым – в другую.

* * *

Было начало седьмого, но казарма ещё спала: в праздничные и воскресные дни подъем командовали на час позже. Первым делом они узнали у дневального на первом этаже, а была их казарма двухэтажной, где находится дежурный по роте.

Дежурный сержант дремал, сидя за столом в бытовке, ежеминутно рискуя свалиться с табуретки. Без особых формальностей они доложили о своем прибытии из клуба, тактично умолчав об отсутствии Чижика. Впрочем, сержанту больше хотелось еще десяток минут вздремнуть, чем выслушивать их доклад. Подразделение Шурика размещалось на первом этаже казармы, Серого – на втором. Предупредив дневального из «молодых», что начальством ему разрешено спать до обеда, и строго-настрого наказав не будить его ни по каким делам, Серый открыл дверь и зашёл в спальное помещение.

На него пахнул аромат предутренней казармы, который ни с чем невозможно спутать. Горел только дежурный свет, но и без него Серый нашел бы свою койку, – по сроку службы ему полагалось блатное место на нижнем ярусе «спарки», у окна, в дальнем от прохода ряду. В относительном тепле казармы все возбуждение прошедшей ночи быстро отпустило его. Хотелось только одного – быстрее упасть в свою койку. Из последних сил он кое-как, чтобы только не дразнить утром въедливого старшину, сложил на табуретке свою «парадку», залез под одеяло с головой, чтобы свет после подъема не помешал ему, свернулся калачиком в надежде побыстрее согреться, и почти мгновенно отрубился с твёрдым намерением проспать, как минимум, шесть часов подряд.

Он только успел подумать, что пропустил последний отбой преддембельского года.
Вообще-то он, наверное, не отличался от всех прочих. По традиции вечером после команды дежурного по роте, когда гас свет и ответственный офицер покидал казарму, в спальном помещении разыгрывался целый спектакль. В первую же после учебки ночь, лёжа на верхнем ярусе, Серёга с удивлением и любопытством вслушивался в невидимые голоса:

– «Старички», день прошел! – звучал чей-то задиристый тенор.
– Ну и х… с ним! – отвечал дружно незримый хор.
– А завтра новый! – не унимался тенор.
– Ну и мать его …! – оптимистично ответствовали «старики».
– До приказа министра обороны Маршала Советского Союза Андрея Антоновича Гречко осталось … дней! – это подключился еще один зычный голос с отчетливым восточным акцентом, очень старательно выговаривающий слова.

Троекратное «ура» тех, кому положено по сроку службы, было ему ответом.

Дальше в течение минут пятнадцати шло натуральное представление: кто-то, подражая вокзальному диктору, объявлял: «Скорый поезд «Бердичев-Москва» отправляется с первого пути!», кто-то изображал паровозный гудок, кто-то – перестук вагонных колес…
В ту далёкую ночь Серому не верилось, что когда-нибудь эти команды будут звучать и для него.

* * *

Проснулся Серый от того, что кто-то осторожно, но настойчиво тряс его за плечо.
В казарме было светло, но Серый точно знал, что намеченных шести часов он еще не проспал. За долгие месяцы службы, во время бесконечных нарядов, караулов, ночных полетов он научился очень точно определять время. Мог даже отключаться на запрограммированные десять-пятнадцать минут, чтобы, притулившись где-то в укромном месте, втихаря вздремнуть на посту, когда бодрствовать ночью было уже невмоготу. Однажды он чуть не попался, но об этом случае старался не вспоминать, поскольку наказание за сон на посту было одно – «губа». А «губа» их гарнизонная заслуженно пользовалась дурной славой, о садисте-сверхсрочнике, всем там заправлявшем, ходили среди солдат страшные рассказы, и знакомиться с ним лично совершенно не хотелось.
Просыпаться же за пять минут до подъёма он научился еще в учебке, – уж очень Серому не нравилось, когда его сны грубо прерываются командой дневального.

* * *

Все-таки он машинально зыркнул на часы: стрелки не дошли еще и до десяти.
Часы «ЗиМ» ему подарили родные на совершеннолетие, и он не снимал их ни днем, ни ночью, – боялся, что сопрут. А это была единственная ценная вещь, которая напоминала ему о доме: новенькую электробритву «Харьков» у него спиндили в учебке уже на третий день. Он почему-то задержал взгляд на ремешке часов: из-за постоянного ношения кожаные ремешки истлевали за полгода. Вот и этот пора было менять.
«Получу свои восемь восемьдесят, надо будет новый купить. Если в увольнение отпустят», – зачем-то подумал он.
Первый год в армии денежное довольствие Серёги составляло три рубля восемьдесят копеек в месяц, из которых две копейки шло на уплату комсомольских взносов. Оставшейся суммы хватало на то, чтобы время от времени покупать одеколон, который регулярно кто-то выпивал, зубную пасту и белый материал для подворотников. Ну и пару раз в «тошниловку» сходить, пожевать чего-нибудь «неуставного» – печенья, твердых залежалых карамелек с начинкой из повидла и запить это сливовым или томатным соком, от которых потом мучила изжога. Теперь же Серёга был специалистом первого класса и получал на пять рублей больше.
К чему он это вспомнил, он и сам не понимал, похоже, снова отключился.
Но спать ему дали:
– Вставай, пожалуйста, тебя «дедушки» зовут! – тряс его «молодой» из их эскадрильи. Больше в казарме никого видно не было.
– Какие, на фиг, «дедушки»?! Пошли они все в задницу! Я спать буду! – выпалил Серый, чуть приподнявшись, и свалился в койку, намереваясь опять спрятаться под одеялом. Однако настырный «молодой» не отставал, и снова так же деликатно, но настойчиво продолжил трясти Серого:
– Там в Ленинской комнате КВН с первой эскадрой, сейчас ничья, остался только конкурс художественной самодеятельности. Все «дедушки» просят тебя прийти и спеть. Быстрее, там все ждут!
«Блин! Как орать в каптёрке после отбоя, так певцов и гитарастов – пруд пруди! А как на конкурсе спеть, так без меня обойтись не могут!»
«Дедушек» Серый, конечно, не боялся, ибо сам уже был «дедом», но подвести ребят, с которыми много всякого было пережито, и которые обратились к нему за помощью, он, конечно, не мог. И, кроме того, с первой эскадрильей у них всегда была конкуренция, в прошлом призыве в ней были самые вредные в полку «деды», от которых всем перепадало. Да и сверхсрочники, прапорщики и сержанты из местных, были там, как на подбор, въедливые и вредные. С ними он не раз схлёстывался на аэродроме: то машину с кислородом, которую он вызвал, перехватят по дороге, то занятое ему товарищами место на полу в комнате отдыха, где они укрывались во время полётов от мороза, займут.
Поэтому, подскочив с койки и протирая кулаками глаза, он скороговоркой выпалил «молодому»:
– Гитару из каптерки! Быстро!
– Уже взяли!
Тут только Серый заметил, что «молодой» осторожно придерживает зачехленный инструмент. Гитара была неплохая, не из самых дешёвых, но ее хозяин, земеля-«черпак» без разговоров разрешал Серому брать её из каптерки в обмен на наглядные уроки.
Серый быстро натянул брюки, втиснул ноги в ставшие за полтора года тесными ботинки, надел рубашку, галстук и решил для скорости не возиться с кителем, сочтя подобный вариант формы вполне приемлемым для такого не совсем официального мероприятия, как КВН. Пусть и армейский.
Сбегая по лестнице с гитарой в руках к Ленинской комнате, располагавшейся на первом этаже, он успел решить, какую песню будет исполнять, сообразить, что в привычной тональности с утра петь не сможет, и прикинуть, куда ему её транспонировать.
Войдя в Ленинскую комнату, он чётко доложил расположившемуся за столом возле входа жюри, состоявшему из трёх офицеров, что, дескать, рядовой такой-то для участия в конкурсе худсамодеятельности прибыл.
– Давай быстрее! Заставляете себя ждать, товарищ рядовой! – недовольно проговорил председатель жюри, он же пропагандист полка. Кого он ещё собирался распропагандировать в мирное время в Советской Армии, где и так все были «красными», для Серого, как и для многих, оставалось загадкой. Однако сей представительного вида муж носил майорские погоны и при всяком удобном и не очень удобном случае старался продемонстрировать свою значимость и нужность. Было в жюри ещё одно хорошо знакомое лицо, – тоже политработник, старлей-переросток Петюня, как довольно пренебрежительно называли его другие офицеры. Несмотря на то, что было Петюне за тридцать, числился он освобожденным комсоргом полка, неизвестно кем и когда избранный.
Серый не знал, кто и с каким номером выступал от команды соперников, но не сомневался, что поможет своим вырвать победу, ибо песня, которую он выбрал, подходила по всем статьям, и, главное, была идеологически выдержанной.
Это была старая баллада о славном красном командире, которую они, готовясь к предстоящему смотру армейской самодеятельности, несколько осовременили. Получилось неплохо: вроде и первоисточник не обидели, и звучало довольно живо.
Серый сел на стоявшую по центру тяжёлую табуретку, многократно перекрашенную коричневой краской (другой мебели для сидения в казарме не было), и взял несколько аккордов, пытаясь сообразить, с какой ноты надо начинать петь. Горло еще не отошло после ночи, голос предательски подрагивал, израненные пальцы не очень слушались, но к концу первого куплета Серый справился с волнением и окончил выступление привычно-спокойно и даже с некоторой долей лихости.
Жюри сидело к нему вполоборота, зрители же расположились за стоящими в два ряда столами: свои – слева, соперники – справа. Во время выступления Серый старался ни на кого не смотреть, а когда закончил, встал, приставил гитару к левой ноге на манер своего штатного карабина СКС, сдержанно поклонился и замер по стойке «смирно». Свои дружно зааплодировали, похлопал даже кое-кто и из стана соперников, – все-таки у Серёги и там были друзья и земляки.
После короткого совещания с коллегами председатель жюри встал и торжественно объявил: – За номер художественной самодеятельности обеим командам присуждается по четыре балла! Но поскольку у участника от второй эскадрильи была неуставная форма одежды, с команды снимается один балл. Таким образом, со счетом 20:19 победила команда КВН первой эскадрильи!
Грубо попирая правила поведения военнослужащих, из команды соперников и её болельщики затопали, захлопали и заулюлюкали. Серый стоял, опустив голову, как обосраный. Он глянул украдкой на Петюню. Тот демонстративно отвернулся. Заметив, что и другие члены жюри не смотрят на него, Серый повернулся «кругом» и быстро вышел из Ленинской комнаты. Матерясь, проклиная всех и вся, особенно Петюню, он поднялся на второй этаж, подошел к своей койке, с размаху забросил гитару под кровать, быстро разделся и забрался с головой под одеяло с твердым намерением теперь уже точно не вылазить оттуда до самого обеда, кто бы и куда бы его не звал.

* * *

С Петюниной нелёгкой руки Серый впервые в жизни попробовал чистый спирт. Случилось это в туалете офицерского клуба аккурат на двадцать третье февраля прошлого теперь уже года.
По традиции в этот день в гарнизоне проходил смотр художественной самодеятельности.
Их часть представлял хор молодых лейтенантов, исполнявших песню о молодом вожде и юном октябре. «Горящие» же «сердца», поскольку состояли тогда из военнослужащих четырех разных частей, по очереди аккомпанировали их представителям, офицерам или офицерским жёнам, пожелавшим вынести свои певческие таланты на суд публики.
От их части пел немолодой старший лейтенант, начальник родственной группы обслуживания. В репертуаре его были прочувствованные лирические песни любовной тематики, которые он исполнял довольно приятным баритоном. Кроме того, старлей неплохо играл на саксофоне. По его предложению и при его живейшем участии они превратили одну песенку про БАМ во что-то почти карикатурно джазовое. Самое любопытное, что в юности старлей был саксофонистом и играл в ресторане «Интурист» большого приморского города. Что заставило его сменить доходное тёплое место на кочевую жизнь вечного старлея (технари ими так и оставались, за редким исключением, до самого увольнения), Серый так толком и не понял.
Перед самым выступлением, когда зал уже был заполнен зрителями, старлей позвал его за собой. Почему он выбрал именно его, Серый не знал.
Они зашли в умывальник мужского туалета, там уже был Петюня.
– Перед выступлением надо принять допинг, – сказал Саксофонист. – У тебя твой фирменный, на травках?
Главный комсомолец сказал: «Естессно» и достал из кармана кителя самодельную плоскую металлическую флягу и металлический стаканчик. По очереди налил «бальзам» Саксофонисту и себе. Офицеры выпили, не морщась, с видом тонких знатоков. Налил Петюня и Сергею. Он попробовал отнекиваться, но Петюня сказал, что сегодня разрешает, а Саксофонист, – что это просто необходимо. Противостоять авторитету двух офицеров было никак невозможно.
До этого только пару раз Серый пробовал «массандру». Пить ему, как «молодому», ещё не полагалось, «старики» за этим строго следили. Причащаться можно было только с их согласия, уличённого же в «незаконном» употреблении ожидали большие неприятности, относящиеся к области неуставных отношений.
Впрочем, эти самые отношения, как позже понял Серёга, складывались с молчаливого согласия командиров, – им гораздо проще было поддерживать дисциплину руками «дедов», неважно, какими методами те это делали. За это на проделки старослужащих начальство смотрело сквозь пальцы, если, конечно, они не выходили за рамки негласного уговора. Борзеть надо было в меру.
Но сейчас, – он понял это в последнюю секунду, – надо было пить «чистый».
– Задержи дыхание, – вовремя успел посоветовать Саксофонист.
Серый зажмурился и опрокинул стаканчик. Несколько секунд он простоял, не дыша, – боялся закашляться, в горле жгло, на глаза навернулись слёзы. – Прошло? – участливо спросил Саксофонист.
Серый молча кивнул. От второго стаканчика он уже с чистой совестью отказался. Офицеры не настаивали, сами же повторили и достали сигареты. За те несколько минут, что они курили и о чём-то беседовали (Серый силился и не мог понять, о чём), его сознание затуманилось, а тело потеряло часть своего веса.
– Ну, пошли! – скомандовал Петюня, и они направились в фойе.
Навстречу им шли Борька и Витёк, его друзья по школьному ансамблю. Серый даже не сумел удивиться, откуда они здесь взялись и как вообще нашли его. Друзья обнимали его, рассказывали что-то о сюрпризе, о дороге, об общих знакомых. А Серый только молча кивал, наблюдая эту картину как бы со стороны. Наконец, он опомнился и представил офицерам своих друзей.
Узнав, что это тоже музыканты, Саксофонист ту же решил пристроить их к делу. Все усилители с колонок были убраны и составлены этажеркой на столике под сценой. Вот туда-то он и усадил Серёгиных друзей, поручив им быть звукооператорами.
Выступили они нормально, сольно петь в тот раз Серёге, слава богу, не доверили, а свою «ритмическую» партию он мог сыграть вообще с закрытыми глазами, а не то что окосевшим. Зато у старлея от «бальзама» голос наполнился еще большей теплотой и проникновенностью, а на бамовской песне они с трубачом выдали такой диксиленд, что у Серёгиных друзей за звукооператорским столом глаза округлились от удивления.
Улыбнувшись этим воспоминаниям, Серый повернулся на бок и быстро уснул.

* * *

Однако проспать ему удалось едва ли более десяти минут: кто-то опять тряс его за плечо, на этот раз ещё более настойчиво.
– Командир дивизии лично разрешил мне спать до обеда! – еще не очухавшись и не поняв в чём дело, нагло соврал Серый, даже не повернувшись и не открыв глаз. Хотя, честно говоря, генерал Громыхайло вряд ли подозревал о существовании во вверенной ему дивизии какого-то рядового Н.
– Вас срочно вызывают в клуб! – в проходе между «спарками» стоял незнакомый солдатик.
– В чём дело, что случилось? – садясь на койке, очумело спросил Серый. Первой мысль было: что-то не в порядке с инструментами. Может, они дверь в каморку не закрыли или на сцене что-то оставили?
– Вас вызывает начальник клуба. У вас там концерт.
– Какой, на фиг, концерт? – Серый все ещё не мог врубиться.
– Для личного состава дивизии, – явно передразнивая чьи-то интонации, произнёс кто-то голосом Шурика.
Тут только Серый увидел за спиной незнакомого солдатика полуодетого Шурика.
– Как концерт?! Нам же никто не говорил! Когда?!
– В одиннадцать, – ответил только на последний вопрос Шурик.
– А сейчас сколько?! – ужаснулся Серый.
– Десять-сорок пять!
– Бл…! – Серый стал лихорадочно одеваться, схватил шапку и бросился к выходу из спального помещения: первым делом надо было посетить парашу. На ходу он обернулся:
– А Чижик?!
– Явился, не запылился!
Одноэтажное здание солдатского сортира находилось на примерно одинаковом удалении от четырёх казарм разных воинских частей, и была разделена, соответственно, на четыре отсека. То и дело поскальзываясь на ледяных наплывах жёлтого цвета (по утрам, перед физзарядкой, когда на «оправку» давалось всего пять минут, а «посадочных мест» в сортире на всех катастрофически не хватало, мочились, кто где мог), он добежал до домика, дощатые стены которого защищали разве что от ветра и посторонних глаз, но никак не от мороза.
Покончив с физиологическими потребностями, Серый забежал в умывальник и плеснул в лицо холодной водой (горячей в казарме не полагалось, её солдаты видели только раз в неделю в бане). Мельком глянув в умывальнике в зеркало, он оценил, что вид у него не блестящий.
Затем забежал в спальное помещение, подхватил шинель, ремень и побежал к выходу из казармы. Там его уже ждали Шурик и Чижик. Чижик выглядел еще более помятым и помалкивал, что было ему крайне несвойственно.
Раздалась команда:
– Полк, приготовиться к построению!
Они рванули в клуб, на ходу козыряя кому-то и обгоняя небольшие колонны солдат, двигавшиеся в направлении гарнизонного очага культуры.

* * *

На сцене их ожидали завхоз и Колобок. Ряды кресел уже были водружены на место, ёлка переместилась в фойе.
Колобок пытался в одиночку таскать из каморки аппаратуру: Геру по какой-то причине из части не отпустили. И это было первая, но далеко не последняя из поджидавших их в этот день неприятностей.
Шурик, Серый и Чижик быстро сбросили шинели и подключились к работе. Завхоз же присел на крутящийся стульчик возле рояля и не очень понимающим взглядом наблюдал за происходящим. Почему их никто не предупредил о концерте, он внятно объяснить не мог. Похоже, для него это тоже было неожиданностью. Скорее всего, кто-то кому-то что-то говорил, кто-то забыл передать. А может, это сам начальник клуба опростоволосился. Но какая теперь была разница, кто виноват? И что это могло изменить?

* * *

Завхоз был мужчиной совершенно неопределяемого возраста. Ему с равной долей вероятности можно было дать и пятьдесят, и семьдесят. В отсутствие начальника клуба он брался за решение абсолютно всех вопросов – от организационных до творческих. Как-то, когда они ещё были «Сердцами», он пришел на репетицию и заявил:
– Рядовой Иванов неоднократно нарушал воинскую дисциплину, поэтому командование части в клуб его больше отпускать не будет.
Когда же солдаты начали было заступаться за провинившегося, дескать, как же они теперь будут без бас-гитариста, завхоз без особых раздумий ткнул пальцем в оказавшегося ближе всех:
– Ты будешь играть на бас-гитаре!
К счастью, менять амплуа тогда никому не пришлось, ибо ситуация с рядовым Ивановым всё же разрешилась благополучно.
Главная же претензия, которую завхоз постоянно предъявлял музыкантам, был чересчур, по его мнению, громкий звук. В этом вопросе он явно расходился с другим знатоком изящных искусств и тонким ценителем музыки, прапорщиком Шабашиным, старшиной из учебки.

* * *

Во время подготовки к смотру строя и песни, которой он руководил лично, наставляя курсантов, Шабашин неоднократно повторял перед ротой свежую и ценную мысль:
– Может, я чего в музыке и не понимаю, но, по-моему, если громко, значит – хорошо!
Была его скороговорка какая-то ехидная, и насколько серьёзны эти слова, понять было сложно.
Надо сказать, что смотру-конкурсу в масштабах всей школы младших авиаспециалистов предшествовал смотр ротный, на котором каждый учебный взвод должен был продемонстрировать свое умение не только сочетать слаженное движение с хоровым пением, но и выполнять при этом различные строевые команды. Правда, зачем нужно было идти с песней в одну сторону, а потом разворачиваться на сто восемьдесят градусов и идти с той же песней в сторону обратную, было не совсем понятно. Но, похоже, над этим мало кто задумывался.
Сначала Серёгин взвод решил маршировать под новинку сезона, весёлую песенку, герой которой раздражающе бодро радовался, что пройдёт всего каких-то две зимы и две весны, и он с почётом и славой вернется домой. Особенно всем нравилось петь (когда, естественно, начальства не было поблизости) переделанный вариант, в котором без обиняков сообщалось, что «ротный старшина пропил все ордена».
Однако когда выяснилось, что ещё два взвода поют ту же песню, замкомвзвода сержант Стойков потребовал репертуар сменить. После недолгих раздумий выбрали песню, подслушанную на плацу у чужой роты. Песня была народной, про коней, Марусю и криницу, и вполне подходила для намеченного использования.
Как назло, в тот день у них что-то не получалось с поворотами в движении, и Стойков с благословения старшины вывел их на внеплановые занятия по строевой подготовке после вечерней поверки. И тут в процессе наматывания кругов по просторному плацу выяснилось, что как назло, никто не знает других слов, кроме первого куплета и припева. Сержанту это оченно не понравилось, и после того, как взвод в третий раз дружно замолчал после припева, Стойков провозгласил «последнее китайское предупреждение»: если после «Маруся, раз, два, три» он опять ничего не услышит, взвод будет упражняться в строевой до двенадцати ночи.
Вспомнить никто ничего не мог, спросить ночью слова было не у кого.
Ожидая неизбежного, спели:

Маруся, раз, два, три, калина!
Чернявая дивчина
В саду ягоды рвала!

Повисла тягостная тишина. Надо было на что-то решаться. И выждав паузу в четыре строевых шага, Серый что есть мочи заорал припев всенародно любимого хита несоветского происхождения:

Хоп, хей-хоп,
Хоп, хей-хоп!

После этого на плацу слышен был только как никогда дружный чеканный шаг трёх десятков пар солдатских сапог, отдававшийся эхом от стен ближних и дальних казарм. Наконец, сержант опомнился и скомандовал:
– Взвод, правое плечо вперед! В казарму – шагом марш! Рядовой Н. – два наряда вне очереди!
Однако, похоже, Серый своей выходкой не только уберёг товарищей от ночной маршировки, но и помог сохранить реноме сержанту, которому тоже вряд ли хотелось торчать ночью на плацу. А так повод вернуться, не нарушая слова, появился, – всё-таки он услышал продолжение песни.
Впрочем, отрабатывать наряды Серому не пришлось.
Через день прапорщик Шабашин почему-то не пришёл на вечернюю поверку. Не смотря на все свои странности, службу он нёс исправно: и в будни, и в выходные приходил в роту за десять минут до подъёма и уходил только после отбоя. Каким-то образом прознав о его отсутствии, сержанты роты порядочно надрались. Слух об этом расползся по казарме, и когда Серый услышал, что Стойков призывает его к себе, подумал, что ничего хорошего его не ожидает.
Однако вышло иначе. Слегка заплетающимся языком Стойков объяснил Серёге, что относится к нему весьма благосклонно, и потому, не смотря на все Серёгины распиндяйства, никогда его не наказывал. А наложенное накануне взыскание он снимает в честь большого праздника – ста дней до приказа. До этого Серый о таком празднике почти ничего не слышал, но подозревал, что Стойков является тайным почитателем его талантов. Ибо как только Серёга начинал в курилке петь и играть на гитаре, сержант непременно оказывался где-то поблизости. Правда, к их кружку никогда не присоединялся.
Вообще-то парнем он был, в принципе, неплохим, не вредным, и в другое время и при других обстоятельствах они возможно даже подружились бы. Но в учебке всякое сближение рядового и сержантского состава категорически не приветствовалось, и они так никогда и не обратились друг к другу по имени: Стойков был для Серого только «товарищ сержант», а тот называл Серого либо по фамилии, либо «товарищ солдат».

* * *

Однако не эти воспоминания занимали сейчас Серёгу: его страшило предстоящее выступление. Одно дело было играть на танцах для незнакомой подвыпившей публики, которая не смотрит на сцену, слушает вполуха и только пытается уловить ритм, отбиваемый большим барабаном и поддерживаемый бас-гитарой (с этим у них проблем не было), и совсем другое – выступать перед большой аудиторией, когда все взгляды устремлены на тебя, когда слушают каждое твоё слово, каждый звук. Да еще и среди зрителей – полно твоих товарищей, считающих тебя в музыке неоспоримым авторитетом.
Все шло наперекосяк: один из их усилителей таки окончательно сдох, – замена предохранителей ничего не дала. Их гордость, гитарная педаль, не фурычила. Видимо, её изрядно пнул сапогом прапорщик. Может, и просто батарейка села, но запасной у них всё равно не было. Но главное – Серый совершенно не мог петь. Ощущение было такое, как если бы ему горло изнутри отшлифовали наждачкой с самым крупным зерном.
Зал постепенно заполнялся, надвигалась катастрофа. Они кое-как подключили два микрофона, гитару Колобка и Серёгин бас. Ритм втыкать было некуда. Завхоз предложил использовать для усиления какой-то старый приемник, завалявшийся в каморке. Вспомнив первые опыты домашнего электромузицирования в пионерском возрасте, Шурик стал лихорадочно пытаться осуществить эту идею. Конечно, двух ватт для такого зала было безнадежно мало, но это была единственная возможность хоть как-то подзвучить гитару.
Тем временем Серёга забрался в узкое пространство между киноэкраном и тыльной стеной клуба в надежде хоть как-то распеться. Ничего не получалось. Любая попытка взять хоть сколько-нибудь высокую ноту оканчивалась неудачей, – он не давал «петуха», просто голос упирался в невидимый потолок – и всё. Время от времени кто-то из ребят заглядывал к нему за экран и спрашивал:
– Ну, как?
Все понимали, что основная часть вокальной нагрузки ложится на него, и к такому повороту дел не были готовы.
Серый только отрицательно мотал головой.
Наконец, к ним на сцену поднялся начальник клуба и решительно заявил, что задерживать начало больше нет никакой возможности, зал полон, они и так опоздали почти на час.
Серого позвали, он подхватил свой бас и обречённо вышел на сцену. Чижик уже сидел за барабанами, Колобок занял место у левого микрофона, Серый – у правого. Между ними, ползая на коленях, продолжал возиться с радиоприемником и гитарой Шурик. Вид у них был, прямо скажем, не ахти. Зал сдержанно, но нетерпеливо топал ногами, попытки что-то выкрикивать пресекались офицерами.
Народу набилось, что зверей в теремок. По краям рядов солдаты приспособились сидеть на поручнях кресел, все проходы были заполнены стоящими.
Они начали с простой, но эффектной, сто раз петой-перепетой песенки. Обычно они пели её вдвоем с Шуриком, сейчас вместо Шурика запел Колобок. Без второй гитары и ионики аккомпанемент звучал совсем жидко и, вдобавок, недостаточно громко. Серёга чувствовал себя, как любитель попариться, внезапно вытолкнутый из бани прямо на людную улицу. Сейчас он не мог спрятаться ни за грохот инструментов, ни за чужой голос. Поэтому лихорадочно пытался на ходу перестраивать свою партию, стараясь спеть то на терцию, то на квинту, а то и на октаву ниже. Слышал, что это не очень хорошо удаётся, и понимал, что из зала все эти огрехи отлично заметны, и со стороны всё это выглядит, должно быть, ужасно.

* * *

Такой позор на сцене Серый испытал только один раз. Давно, когда ещё учился в девятом классе.
К тому времени их ансамбль уже стал «номером два» в школе. Первым был ансамбль выпускников, ребят не более них талантливых, но более нахрапистых и опытных. Впрочем, они знали, что совсем скоро станут лидерами, поскольку уже несколько раз вполне успешно выступили на школьных вечерах и заработали себе определенный авторитет. На переменках к ним стали часто обращаться знакомые и не очень знакомые девочки с какими-нибудь абсолютно пустыми вопросами. Даже те девочки, которые ещё совсем недавно в упор не замечали их существования и за пределами школы едва здоровались.
Поскольку нормальной аппаратуры в школе ещё не было, играть на школьных вечерах часто приглашали самодеятельные ВИА, которые плодились тогда повсеместно, – в ПТУ, техникумах, институтах, военных училищах, ЖЭКах и на заводах. Стандартная такса была – 50 рублей. Сбором денег и организацией выступлений ведала старшая пионервожатая Оля. Та самая Оля, что своим бюстом, размерам которого могли позавидовать и модели «Плейбоя» (этот запретный журнал Серому однажды посчастливилось держать в руках), внесла смятение не в одно мальчишеское сердце.
Под её же руководством изготавливались пригласительные. Такса была божеская – пятьдесят копеек, но платили не все. Была в их школе ватага несовершеннолетних хулиганов, которым учителя, как оказалось впоследствии, небеспочвенно, прочили уголовное будущее. Эти пацаны платить не желали принципиально. Просто приходили на вечера где-то через час после начала, когда стража на входе уже утрачивала бдительность или вовсе снималась.
Они же, пятеро одноклассников, билеты покупали и всегда приходили заранее в надежде, что взрослые музыканты доверят им переноску аппаратуры и инструментов. А потом в награду они смогут посмотреть, как это всё подключается и настраивается. Однако получить разрешение поиграть на чужом богатстве удавалось редко.
В тот вечер у них играл ансамбль из какого-то техникума, который явно переоценил свои исполнительские возможности и обширность репертуара. Назревал скандал. И когда школьники предложили «варягам» свои услуги в качестве подменяющего состава, те без разговоров согласились.
Однако что-то у них сразу не заладилось. То ли оказались мальчишки слишком самоуверенными, то ли чужие гитары не давались, но всё звучало ни в дугу, даже когда они пытались играть уже хорошо обкатанные вещи.
Первым засвистел рыжий верзила-восьмиклассник. Тот самый Рыжий, который ещё вчера униженно просил Серого нарисовать аккорды к блатной песенке, герой которой, горячий, но незадачливый Айванес, вступил в близкую связь с ишаком прямо на крутом берегу быстрой горной речки. К нему присоединилось еще пару человек. Этого оказалось достаточно, чтобы будущие школьные «звёзды», скомкав конец песни, растерянно покинули сцену.
Первым к Серёжке протиснулся Рыжий:
– Извини, старик, но это была лажа.
Серый, конечно, и сам понимал, что они облажались, но так-то зачем?

* * *

…Однако сейчас просто так взять и уйти со сцены у «Гвардейцев» не было никакой возможности. Надо было продолжать.
На какое-то время положение спас Колобок. Он спел пару своих коронных, не слишком затертых баллад. Серёга знаками показывал, чтобы Колобок потянул свои проигрыши подольше. Но без приставки, в сопровождении только ударных и баса, хоть как Серый ни старался заполнять образовавшиеся пустоты, эти гитарные пассажи звучали сиротливо и неубедительно. Из всей их компании, не смотря на ночные похождения, уверенней всех держался Чижик. Стучал он спокойно и точно. Но ему не надо было петь!
Похоже, зал всё же немного оттаял. Шурик, махнув рукой на свои попытки подключить гитару, прямо в середине очередной песни стал к микрофону рядом с Колобком, и у Серого несколько отлегло от сердца, – теперь он старался петь только те места, которые ему поддавались.
Кое-как они закончили выступление. Играть пришлось минут сорок, а может час, – Серый потерял ощущение времени.
В конце концов, освистать их не освистали, но и оваций не было.
Потом, уже в казарме к Серому подходили кое-кто из «дедов», чтобы довольно корректно выразить свое разочарование или, наоборот, поддержать, Но, замечая его расстроенный вид, ограничивались парой слов и оставляли в покое.

* * *

Вопреки ожиданиям, наутро горло у Серёги болело значительно меньше, нормальный ночной сон несколько притупил горечь вчерашнего позора, и он решил в санчасть не обращаться. Тем более что работ на аэродроме в тот день не предполагалось, только занятия в классах – политподготовка и прочая хренотень.
А политзанятия должен был вести как раз лейтенант Комариков. Явился он на службу с громадным бланшем, – всякие попытки загримировать его оказались безуспешны. Когда личный состав построился, Комариков вызвал Серёгу из строя и приказал сержанту вести остальных к месту проведения занятий.
Они шли рядом позади строя и просто разговаривали. Лейтенант не стал рассыпаться в благодарностях, а просто пояснил, что вчера вышло недоразумение. Кто-то в буфете случайно или нарочно выпил оставленный на столике чужой коньяк, указали же на Комарикова. Потом ошибка прояснилась, обе стороны, как водится, выпили в том же буфете «мировую», на чём инцидент и был исчерпан. Но синяк остался.
А потом лейтенант стал рассказывать о концерте известного исполнителя, на который он недавно специально ездил в областной центр. Спрашивал, знает ли Серый его песни. Кое-что они в ансамбле пели, но многих из перечисленных вещей Серёга никогда не слыхал. Все-таки время, проведенное в армии, давало себя знать.
В конце концов, Серый несколько повеселел, – всё-таки хорошее отношение лейтенанта не помешает, служить ведь оставалось ещё почти пять месяцев.

* * *

Но больше никогда перед тем, как ему предстояло петь, – будь то выступление перед большой аудиторией или дружеские посиделки с гитарой, на которые они и много лет спустя продолжали время от времени собираться с Жекой-Шуриком и их семьями, – Серёга шампанского не пил. Ни холодного, ни тёплого.
Разве что водочки.
Чуть-чуть.
Иногда.

Владимир Куц