Первый разговор об истории русского пианизма я посвятила Францу Листу. Почему? Потому что, проработав в Московской консерватории больше полувека, я не знаю, сколько раз отвечала на вопрос пришедших в наш изумительный Большой зал на концерт, почему в роскошном фойе, огибающем Большой зал консерватории на самом почетном месте у входа в артистическую, публику встречает огромный во весь рост портрет — седовласый старик, горящие глаза, черная сутана аббата. Это один из лучших портретов Репина, между прочим, и это Франц Лист. И вопрос естественный: «Он что, преподавал в Московской консерватории?» Отвечаю, никак нет. Лист посетил Москву за четверть века до создания Московской консерватории? Он был в 1842 году, а до этого в 1840. А консерватория открылась в 1866 году.
Так почему? Надеюсь, я убедила читателей, что портрет Листа встречает и висит на этом месте вполне заслуженно. Собственно, весь цвет профессоров Московской консерватории — это были ученики Листа. Ученики Листа работали не только в Московской и Петербургской консерваториях, но работали по всей стране вплоть до Дальнего Востока. Кто-то по своей воле, а кто-то не по своей.
Сегодня вопрос ставится по-другому. Кто стоял у истоков так называемой русской фортепианной школы? Их было очень много, стоящих у истоков. Я выбрала Филда, хотя он даже не первое поколение иностранцев в России, совсем нет. Филд. Ну, почему выбрала? Давайте по порядку. Филд юношей очутился в Петербурге – поздней-поздней осенью 1802 года. Хмурый, холодный, дождливый Петербург, конечно, Филду не могло прийти в голову, что в этом городе, а потом в Москве пройдет вся его жизнь. Вообще, Филд приехал из Лондона, но он уроженец Дублина. Он родился там в 1782 году, и он потомственный музыкант.
Отец — скрипач оркестра, дед — церковный органист, и дед — первый учитель. Ох, какой учитель! Жестокий, строгий, бил его, добился того, что Филд мальчишкой сбежал из дома, и только нужда заставила его вернуться, и его обучение началось сначала.
Но это первый педагог. А вот второй педагог — это особо. Второй педагог — это Томмазо Джордани, итальянец, знаменитейший певец Лондонского Королевского театра, тенор. Он же композитор, он же клавесинист. В это время, в годы детства Филда он жил в Дублине какое-то время.
Томмазо Джордани пристрастил Филда к четырехручному музицированию. Он автор очаровательных четырехручных пьес, ну и много еще чего он от Джордани получил. С девяти лет Филд выступает в открытых концертах, это по дублинской прессе, а с одиннадцати играет уже и свои произведения, как раз Два Рондо для фортепиано на темы итальянских песен Джордани.
Это все Дублин. А в 1793 году отец Филда получает место в очень солидном оркестре Лондонского театра. Это, во-первых, давало возможность обеспечить семью, а кроме того, уже подумать о другом пианисте, известном пианисте, у которого мог бы учиться Филд. Ну, конечно, выбор отца Филда пал на знаменитого пианиста, пожалуй, самого известного в Лондоне, Муцио Клементи.
Клементи — композитор, клавесинист, педагог. И ему было 42 года, то есть он в расцвете, но к этому времени, к своим 42 годам, он уже восемь лет не выступал как артист, а занимался педагогикой, композицией и коммерцией. Клементи возглавлял большой торговый дом «Клементи и Коллард», и эта фирма славилась своими роялями.
Первые рояли, которые, кстати, потом и в Петербург приехали, это были «жирафы», может быть, вы видели такие. При этом торговом доме было издательство и, конечно, это очень много времени у Клементи отнимало, но у него, тем не менее, оставалось время и силы для педагогики, для сочинения. Он преподавал за очень большие деньги в аристократических семьях Лондона, и попасть к нему было очень трудно. Но когда появлялся настоящий талант, Клементи делал исключение. Таким исключением стал Филд.
И вот лондонская пресса уже с 1794 года пишет о Филде как о талантливом десятилетним ученике Клементи. На самом деле Филду уже 12 лет. В 1797 году уже в восторженной статье о выступлении Филда в Королевском театре с собственным Фортепианным концертом, его называют пятнадцатилетним учеником Клементи.
Так вот Петербург. Петербург вообще был одним из городов в турне Клементи и Филда. Позади уже были Париж, Вена. Кстати, в Вене Филд успел позаниматься у самого Иоганна Георга Альбрехтсбергера, современника Баха-отца. Альбрехтсбергер — это учитель Бетховена, учитель Черни, учитель Гуммеля. Кстати, Альбрехтсбергер – создатель первого в истории фортепианного концерта-состязания солиста и оркестра. Потому что созданные до него концерты, такие как Брандербургские концерты Баха, например, это концерты-ансамбли. А вот концерт-состязания — это Альбрехтсбергер, Моцарт позже.
Клементи и Филд планировали провести в Петербурге несколько месяцев, наверное, и дальше ехать в Берлин, открывать новое отделение фирмы. Клементи хорошо знал толк и в искусстве, и в коммерции. И конечно Филд ему был нужен и для того, и для другого, и не только в России. Он был живой рекламой его педагогики. А также он был замечательным продавцом музыкальных инструментов – роялей фирмы Клементи. Кстати в Лондоне до Филда рояли Клементи демонстрировал тоже выдающийся пианист-виртуоз Крамер. Так вот, Филд демонстрировал инструменты, и под его руками инструменты звучали так, что покупателям хотелось их приобрести.
Петербург очень понравился Клементи. За уроки платили огромные деньги, рояли раскупались быстрее, чем он мог себе представить вообще. В свободное время Клементи отобрал 44 русские песни и сделал на их основе очаровательные обработки.
Но когда Клементи решил, что пора ехать дальше, Филд неожиданно признался, что хочет остаться. Клементи отнесся к этому сочувственно. Он понимал, что Россия, Петербург прежде всего, для него — это золотое дно для его коммерции. И оставить там своего ученика было совсем не лишним. Больше того, он помог Филду. Клементи объехал с Филдом всех своих именитых учеников, представив его как педагога, и оговорил такие же высоченные гонорары, которые получил сам. Так вот, возникает естественный вопрос. А, собственно, почему остался Филд?
Тут не одна причина. Одна лежит на поверхности, другую он врядли понимал сам. Для того, чтобы понять первую причину, надо просто попытаться увидеть Петербург глазами Филда. Тогдашний Петербург. Филд приехал из Европы, где процветало фортепианное искусство. Там молоточковое фортепиано почти победило своих аристократических предшественников – клавесин и клавикорд. До этого было два века истории клавесина и клавикорда, поэтому тягаться с ними молоточковым фортепиано было не просто.
В это время в Европе рождалась новая профессия, которой никогда не было. Были композиторы-пианисты, композиторы-клавесинисты, играющие свои произведения. Таким был Бах-отец, такими были сыновья Баха, таким был Моцарт, таким был Бетховен. Но появлялась новая категория людей, исполнителей-композиторов, играющих чужие произведения. То-есть, в Европе рождалась эра виртуозного пианизма, и Филд не мог этого не понимать. А что он увидел в России? В России он увидел нечто совсем другое. И фортепиано, и вообще вся инструментальная музыка по сравнению с Европой отстала на несколько столетий, потому что, прежде всего, Россия — страна великой вокальности. Главная цитадель инструментальной музыки Западной Европы – церковь, католическая и протестантская. В России, как известно, православная церковь поддерживала сугубо вокальную музыку, не признавала инструментов и не признаёт их до сих пор.
Россия, миновав клавесинный период, сразу очутилась в веке фортепиано. Нельзя считать те отдельные клавесины, которые английские родственники царской семьи дарили им, поскольку это были считанные экземпляры, за музыкальное явление. Поэтому, когда в конце XVIII века Россия познакомилась с молоточковым фортепиано, поле было открыто, никого не надо было побеждать, клавесинов и клавикордов не было. А то, что россияне сразу оценили по достоинству фортепиано, это было очевидно.
Вы понимаете, можно было играть соло, двумя руками, в три и в четыре руки, можно было сопровождать пение, что так любили в русских гостиных, можно было сопровождать танцы. И вот тогда в последних десятилетиях XVIII века появилось огромное количество желающих приобрести инструменты и научиться играть на них.
Появилась нужда в педагогах. Вот тогда-то, в последние десятилетия XVIII века, 80-е и 90-е годы, хлынул поток музыкантов из Европы, эмигрантов в Россию. Не из России, а в Россию. Играли, учили, сочиняли. Их было очень много. И Филд принадлежал даже не к первому поколению, это, скорее, второе, а то и третье поколение приезжих музыкантов.
Филд, видя всё это в Петербурге, не мог не понимать, что как пианист он равных себе не имел. Концерты проходили с огромным успехом, он видел, с каким восторгом встречают его игру, он понимал, что здесь его ждет успех и благоденствие без особых усилий. Вот это первая поверхностная причина, но была и вторая. Может быть, он её как-то интуитивно и ощущал, но вряд ли формулировал.
Эта вторая причина становится понятной, если сравнить музыку, которую писали заезжие иностранцы до Филда, и какую стал писать Филд. Что пишут иностранные музыканты в России? То, чему их учили, и то, что они писали в Европе, то есть это, конечно, преимущественно сонаты. Один из величайших пианистов, Мютель – это сонаты, подобные Филиппу Эммануэлю Баху. Людвиг Вильгельм Фергюсон, учитель музыки в Царско-Сельском лицее, между прочим, учитель музыки Пушкина, у него сонаты в духе раннего Бетховена. Иоганн Гесслер, полное собрание которого хранится в библиотеке Московской консерватории в отделе редких изданий. Гесслер — это сонаты, смешанные из Иоганна Христиана Баха и уже близкого раннего классицизма.
Филд писал сонаты только в ранней юности, а потом он стал писать другую музыку. И вот тут-то выяснилось какое-то внутреннее, глубинное родство дарования Филда и русской культуры. Филд стал писать пьесы малых форм, ноктюрны, собственно, он создатель этого жанра, рондо, вальсы, вариации на русские темы.
Характер этой музыки, но лучше не говорить, лучше дать послушать. Мы сейчас, Александр Бахчиев и я, мы сыграем вам вариации Филда на тему русской песни, они так и называются Вариации на русскую песню. Слушая их, обратите внимание, во-первых, на то, что вариации не отделены друг от друга. Первая вариация, вторая. Этого ничего нет, они идут подряд, вот как льющаяся песня. Дальше – Филд первый, ну насколько я знаю, я более ранних не знаю, Филд первый подражает на фортепиано треньканью балалайки. Ну, а в среднем разделе чуткое ухо услышит, как Филд в центре вводит еще одну русскую песню «Во поли береза стояла». Но в целом характер этой музыки лирико-сентиментальный. Дарование Филда очень соответствует характеру культуры, даже не пушкинской еще, а карамзинской эпохи, когда плакали над бедной Лизой.
Издано это произведение в Петербурге в 1808 году, может быть написано раньше, я не знаю.
Филд должен был быть доволен тем, что остался в Петербурге. Концерты проходили с огромным успехом. Петербургские газеты публиковали восторженные рецензии. Все хотели у него заниматься, и знатные россияне, и дети иностранцев, живущих в Петербурге, платили огромные гонорары, но первые годы жизни в России, в Петербурге как раз, он очень много работал. Клементи приучил его заниматься по меньшей мере 4−5 часов в день, он очень много занимался. Жил сначала на Васильевском острове, 4 линия дом 11, но там деревянный дом не сохранился. А вот потом он жил на Большой Морской, неподалеку от особняка Монферрана, изумительного особняка с прекрасным залом, где проходили наши конкурсы фортепианных дуэтов, и где дуэты Филда играли всё время.
Весной 1806 года он первый раз приехал в Москву. Первый концерт был 2 марта. Вот в русских архивах, в основном московских, сохранились интереснейшие документы – дневники, воспоминания близких людей: французской актрисы Луизы Фюзи, актёра немецкого театра Гебгарта, и, конечно, Александра Ивановича Дюбюка, ученика Филда. Читая эти мемуары, эти документы, становится понятно, почему так много легенд и анекдотов ходило о Филде. Зачитаем французскую актрису Луизу Фюзи (это большая приятельница Филда, а потом и приятельница его жены Першеретты), где имеется портрет молодого Филда, портрет его жилища и описание его свадьбы: «Черты лица его были прекрасны, во взгляде был виден гений. Он был чрезвычайно остроумен, но был так рассеян, беспечен, ленив, ходил всегда таким неряхой, что, глядя на него, надо было дивиться, как гений мог затесаться в таком существе. Он назначал неслыханные цены за свои уроки в надежде напугать охотников, но, тем не менее, не было ему отбоя от учеников. Свадьба его, давно готовившаяся, наконец, была назначена на сентябрь 1807 года» (по другим источникам 1810-го, но я точно не могу сказать).
«Надо было ему приискать пристойную квартиру, потому что Филд не мог принять своей молодой жены на той квартире, которую он занимал, хотя убранство её не было чуждо некоторой роскоши, носившей печать оригинального характера владельца. Огромная комната, уставленная кругом низкими диванами с кипами подушек. Филд смотрелся турецким пашой, когда, бывало, лежит, растянувшись на диване, закутанный в чудесный халат на беличьем меху, и курит из длинного черешневого чубука, имея под рукою на маленьком столике графин рома. Вся стена обвешана сигарочницами, мундштуками, чубуками всех видов всех стран, табачными кисетами, гавайскими сигарами.
Все это было чрезвычайно богато, потому что тут были чубуки и мундштуки в огромные цены. Булатные ятаганы и кинжалы, оправленные драгоценными камнями, различные изделия тульских заводов, стальные с золотой насечкой — все подарки почитателей его таланта. Все это было разбросано в беспорядке по всей комнате.
Большой круглый стол, заваленный нотами, опрокинутыми чернильницами и живописно раскинутыми перьями. Несколько стульев, разбегавшихся во все стороны. Четыре окна без штор и без занавесок. Кроме хозяина, в комнате находились четыре огромных пса с именами греческих философов – Сократ, Геродот – и еще был чудесный флигель для приятелей.
И вот это всё составляло убранство жилища. Когда мы пришли за ним, чтобы показать ему подысканную для него и будущей жены квартиру, мы насилу открыли его среди облака табачного дыма, которым он и несколько приятелей обдавали друг друга. Но такое жилище, конечно, не могло понравиться капризной Першеретте.
Увидев назначавшуюся ему квартиру, он нашел, что она для него слишком хороша, и спрашивал, где же он будет принимать друзей и где он будет держать своих собак. Мы показали ему комнату одну, будто нарочно для него предназначенную, совершенно подобную его старой квартире. Он успокоился.
Приехав в церковь на свадьбу, он смотрелся мальчиком, идущим в первый раз к причастию. Пока наш почтенный пастырь Аббат Цюрю произносил трогательную речь о супружеском согласии, жених вспомнил, что он забыл обручальные кольца и деньги. За кольцами побежали к нему домой, а деньги, сколько было нужно, собрали на месте. По окончанию обряда мы собирались ужинать на новой квартире молодых, но когда мы хотели сесть за стол, вдруг хватились молодого, его нет.
Стали искать, он остался в первой комнате, чтобы подробнее рассмотреть ее во всех деталях».
Рассказывая биографию Филда, нельзя не упомянуть о его двух сыновьях. В 1819 году родился его сын Адриан Филд, талантливый пианист, ученик отца, он умер очень молодым. А вот раньше, еще в 1815 году, у известной французской певицы Шарпантье родился сын Леон, получивший фамилию матери Шарпантье.
Тоже талантливый пианист, тоже учился у Филда и концертировал с семи лет, но Леон Шарпантье обладал совершенно изумительным голосом, тенором. И вот под фамилией Леонов он стал ни больше ни меньше, как первым тенором Императорского театра, и это при засилии итальянской труппы, при засилии итальянских теноров. Он долго пел, был первым исполнителем партии Сусанина в «Иване Сусанине», первым исполнителем партии Финна в «Руслане и Людмиле», вообще долго пел. Афиши были до 1862 года, умер в 70-х, не знаю точно, когда, но то, что он сын Филда, в общем, уже никто не помнит, забыли.
Мы не знаем причин, по которым Филд перебрался в Москву. Опять же, интересные адреса. В Москве первый его адрес, он снял квартиру у графини Воронцовой по адресу Большая Никитская, дом 13. Говорит это что-нибудь кому-нибудь? Это адрес Московской консерватории будущей. Он жил там, а потом он перебрался на угол Старопименовского переулка и Тверской. Это был дом почти напротив Английского клуба.
И там стоило перейти Тверскую, а он шёл обычно пешком, впереди шли четыре пса, их кормили сначала. Экипаж всегда ехал рядом. И вот стоило перейти Тверскую, как он попадал в роскошный ресторан Английского клуба знаменитейший, в объятия друзей.
Кормили сначала собак, потом всех, пировали, веселились ночи напролет всегда за счет Филда. Вообще во всех ресторанах у него был кредит, все записывалось в долг, а долги, это и не только в ресторанах, долги потом после концертов развозились. Филду в Москве жилось беззаботно и весело.
Но прав Дюбюк: «Москва любила, обожала, награждала Филда, но также изуродовала и погубила преждевременно его талант. Московский быт засасывал, расслаблял, масса времени уходила на учеников, в большинстве бездарных. Уроки всегда проходили с шампанским и грогом, с бесконечными трапезами».
Филд очень растолстел. Его уговаривали поехать за границу и в концертное турне, и чтобы подлечиться, у него уже тогда был рак. И вот осенью 1831 года вместе с сыном Леоном Шарпантье, на пароходе «Николай Первый» Филд отправился в Лондон, где не был 30 лет.
В Лондоне, наконец, он навестил мать. Все эти годы он посылал ей 2000 фунтов годовых, что очень большие деньги. Тысяча фунтов по документации — это зарплата чиновника в Лондоне, содержавшего всю семью. Несколько месяцев Филд прожил с ней, при нём она тихо умерла.
Встретился с Клементи, познакомился с Мошелесом — это всё в Лондоне. Выступал соло триумфально, выступал в дуэтах с Крамером, с Мошелесом.
В 1832 году вместе с сыном они, наконец, прибыли в Париж. Ну, Париж тогда — это Мекка культуры. Там Гейне и Мицкевич, там Делакруа и Домье, там Россини, Керубини, Берлиоз, там выступают высшие звёзды пианизма, выступает Лист, Шопен, Мендельсон. Но Филда всё это не интересует. На приглашение в салоны он не отвечает. Он остаётся дома. Ходить и садиться ему становится всё труднее.
Вообще странное безразличие к здоровью. Он не лечился. Ел, что хочет, сколько хочет, пил грог, шампанское, но не гора к Магомету, а Магомет к горе. Все ехали к нему, ехали и прославленные музыканты, приезжал Россини, приезжал Керубини, и молодые, начинающие, все попадали под его обаяние, и все его жалели.
На первый концерт Филда 25 декабря 1832 года действительно собрался весь Париж. Газеты писали, что никогда в зале консерватории не собиралось столько пианистов.
Рецензии были невероятные, но эпиграфом можно считать рецензию очень известного тогда музыканта Шпора: «Божественная Игра».
Филд дал в Париже три концерта. О них впоследствии вспоминал Лист, и это я ещё процитирую, вспоминал в своём изумительном предисловии к изданию Ноктюрнов Филда. Но сейчас я приведу письмо очень сдержанного на оценки музыкантов Шопена, очень сдержанного.
Это письмо Шопена к Войцеховскому, вот он пишет: «Студенты консерватории, ученики Мошелеса, Герца, Калькбреннера, это все законченные артисты, они берут у меня уроки и ставят моё имя рядом с именем Филда. Признаться меня это радует».
Из Парижа Филд поехал в Брюссель, потом на юг Франции: Тулуза, Марсель, Лион — это всё было продолжение триумфальных концертов. А вот дальше в Женеве уже начинаются переносы, отмены. Во Флоренции он играть уже не мог, в Неаполе перенес несколько операций неудачных, то-есть стал совсем плох. Он хотел вернуться домой, в Москву, и вот тут выяснилось, что у него совсем нет денег. Всё куда-то разошлось. К счастью, его посадила в свою карету, взяла с собой семья Рахмановых. Это большие поклонники Филда, которые возвращались в Москву домой. Они ехали долго. По дороге у них был большой привал в Вене. Они остановились в гостеприимном доме Черни. И Филд очень интересно потом об этом писал. Он слышал, как Черни занимался. Но ему становилось всё хуже. И вот в Москве прощальный концерт состоялся в самом конце декабря 1836 года, когда до смерти оставалось меньше месяца.
И все знали, что это прощальный концерт. Собралась вся Москва, конечно. Причём интересно, Филд обычно играл только свои произведения. Здесь, в виде исключения, в конце программы он неожиданно сыграл несколько произведений Шопена. Шопена, то есть передавал эстафету. 23 января, почти одновременно с Пушкиным, 23 января 1837 года Филд умер в Москве в полном сознании.
Перед смертью Александр Иванович Дюбюк, это его альтер-эго, не отходивший от него, привёл протестантского священника: «Пастор ожидал увидеть старика на смертном одре. Увидел в кресле умирающего, который дымил трубкой, как локомотив. На маленьком столике была бутылка, явно не аптечная. И томик Шекспира в сафьяновом переплете. Добродушно улыбаясь, Филд предложил гостю выпить. Пастор, озябший на морозе, причастился мадерой.
– Джон Броун Филд, принадлежите ли вы к протестантскому вероисповеданию?
– Нет.
– Так вы католик?
– Нет.
– Не кальвинист ли вы?
– Нет, не кальвинист, я клавесинист.»
Последние его слова были, как вспоминает Дюбюк, в полном сознании: «Я умираю, и это хорошо».
В Историческом музее в Москве сохранился список пожелавших внести деньги на памятник Филда. Значит, первый в нем генерал-губернатор Москвы, князь Голицын. Затем граф Орлов, Денис Давыдов – герой войны 12-го года, поэт, музыкант. Граф Николай Толстой, отец Льва Николаевича, мать Льва Николаевича, урождённая Волконская, была ученицей Филда. Ну и два слова о могиле, не могу не сказать.
В Москве была в Лефортово так называемая Немецкая слобода. Та самая, где разворачивалось первое действие «Хованщины». Но должна сказать, что немецкое — это не совсем немецкое, немцами – немыми, называли всех, кто не говорил по-русски. Так вот, сейчас давно уже это кладбище носит название Введенского, и там по традиции хоронили очень многих профессоров Московской консерватории.
И вот, навещая своих учителей, навещая наших профессоров, Евгения Кирилловича Голубева, изумительного знатока оркестра Дмитрия Романовича Рогаль-Левицкого, чьи обработки одобрял Рахманинов, Марию Петровну Максакову, вот в их окружении я совершенно случайно обнаружила позеленевший, покосившийся памятник «Джон Броун Филд» и даты рождения.
Мы его привели в порядок, и там он, в окружении московской профессуры. Филд пианист и фортепианный педагог.
Лист писал о Филде не раз. Лист относился к Филду не так, как Филд относился к Листу. Филд ведь, услышав в Париже, когда он там был, в это время там концертировал Лист. И вот, услышав громогласные пассажи, броски рук, аффектацию, столь чуждую ему, Филд, по словам очевидцев, обратился к присутствующим с вопросом: «А что, он не кусается?»
Лист: «Его талант был всегда свободен от всякой аффектации. Он зачаровывал публику, сам того не зная и не желая. Его почти неподвижная поза, его столь маловыразительное лицо не привлекали к себе внимания, всё было в пальцах». (Ох, как об этом потом будут писать об учениках, и о Зилоти, и о каменном лице Рахманинова!). «Играя и сочиняя, он заботился лишь о том, чтобы выразить свои собственные чувства для своей собственной радости. Невозможно и представить себе более откровенного безразличия в отношении публики, чем это было у него. Также относился он к своей славе. То, что выходило за пределы искусства — слава, известность, положение — это все его не заботило. До Филда фортепианные произведения почти неизбежно должны были быть сонатами, рондо, вариациями. Филд освободил фортепианные произведения от гнёта закостенелых форм. Он открыл путь всем тем сочинениям, которые впоследствии появились под названиями «Песен без слов», «Экспромтов», «Баллад». Он был родоначальником этих пьес, предназначенных для выражения внутренних, личных переживаний. Наименование «Ноктюрны» блестяще подходит к таким пьесам, ибо уже первые их звуки переносят нас в те часы, когда душа, освободившись от дневных тягот, погружается в самую себя».
Помните, какой пассаж есть у Льва Николаевича Толстого в автобиографической трилогии «Детство, отрочество и юность»?
Он пишет: «Maman играла Второй концерт Филда, своего учителя. Передо мной носились светлые, неясные видения». В общем, похоже. «О нём можно сказать, – пишет Лист, – что он сам превратился в долгий ноктюрн, чью безмятежную природу никогда не захватывали вихри, никогда не опаляла грозовая молния».
Ну, сколько написано на русском языке, это ни перечислить, ни сосчитать нельзя. Я только попробую суммировать. Что пишут? Ну, все пишут, прежде всего, о прикосновении к клавишам. Вот об этом пишут все. Чудо прикосновения — Дюбюк: «У него был дивный способ прикосновения к клавишам. Под его пальцами инструмент преображался. Это было уже не фортепиано, жалкое по короткости своих звуков. Казалось, будто слышишь пение со всеми его оттенками». Ну, известно, как об этом Глинка писал, учившийся у Филда: «Казалось, не он ударяет пальцами по клавишам, а они сами падали на них, подобно каплям дождя, рассыпаясь жемчугом по бархату».
И в Москве, и в Петербурге он очень часто играл концерты с первыми голосами концертмейстерами оркестров — скрипки и виолончели. Пишут о необычайном благородстве фразировки — опять-таки вокальной, речевой. Пишут очень интересно, о новой технике педализации, о виртуозной смене педали, полупедали, четвертьпедали. Левую педаль, как вспоминает Дюбюк, Филд употреблял только для тембра.
P, PP, PPP – только руками и никак иначе. Я помню, как покойный Святослав Теофилович Рихтер говорил: «Левая педаль — это тембр, а пиано, и три пиано, извольте пальцами, пальцами».
Пишут о том, что Филд был гениальным импровизатором. Об этом, конечно, судить мы не можем, но об этом пишет в письмах Иван Сергеевич Тургенев. И вот у него есть такое: «Я всех лучших виртуозов самолично слышал, и все они перед покойником Филдом – Тьфу! Нуль! Зеро!».
Сколько учеников было у Филда в России, сосчитать не может никто. Кстати, так же, как и у Листа было. Потому что к ученикам Филда причисляли себя и те, кто у него действительно занимался регулярно, и те, кто взял у него всего несколько уроков. Но если почитать рецензии того времени, что в Петербурге, что в Москве, получается, что они почти все либо учились у Филда, либо учились у известных педагогов, бывших учеников Филда. Я перечислю немногих. Из известнейших музыкантов — Глинка, Верстовский, Ласковский, Гурилёв, Грибоедов.
Пианисты: Карл Майер, любимый учитель Глинки, Мария Шимановская, Рейнгард. Ну и, наконец, два – Герке и Дюбюк. Герке — это один из лучших петербургских пианистов и педагогов середины XIX века. Он преподавал сначала в знаменитом Училище правоведенья, а потом, после открытия в 1862 году – в консерватории, куда его сразу, конечно, пригласил Рубинштейн.
Его ученики – Мусоргский, Стасов, Чайковский. Это, кстати, одни из самых пламенных шуманистов России.
А в Москве, конечно же, Александр Иванович Дюбюк. Он родился в 1812 году, ровесник войны с Наполеоном, а умер в 1897 году, то есть прожил по тем временам долгую жизнь. Учился он у Филда с 11 лет, в Москве стал очень известным исполнителем, педагогом и композитором. Под его редакцией были изданы все концерты, ноктюрны, все другие сочинения Филда.
Он оставил замечательные воспоминания о Филде, я их частично цитировала. И когда в 1866 году Николай Рубинштейн открыл Московскую консерваторию, одним из первых педагогов туда был приглашен Дюбюк. В консерватории он преподавал почти 50 лет. А всего, учитывая, что он преподавал с 15 лет, Дюбюк преподавал 70 лет. И вот представьте себе, ученик Филда, он застал молодого Рахманинова и Скрябина. Это всё было при нём, то есть, весь 19 век.
В моей библиотеке сохранилось издание 1866 года, года открытия консерватории. Оно называется «Техника фортепианной игры» автор Дюбюк. «Дозволено цензурой». А дальше я цитирую наши протоколы. Протоколы заседания Советов Московской Консерватории.
Итак, 11 октября 1866 года. Второй совет профессоров. Протокол: «Технику фортепианной игры профессора Дюбюка одобрить и принять как руководство для пианистов».
Следующий совет. Март 1867 года «Дюбюк представил программу. Программа по специальному фортепьяно». Это Школа Филда. Упражнения Школы Филда, репертуар Школы Филда. В Школе Дюбюк приводит интереснейшую аппликатуру хроматических гамм, в частности Филдовскую аппликатуру, хроматические гаммы, приводит упражнения разные, в том числе для идеальных трелей.
И вот Рахманинов видел смысл упражнений Школы Филда в том, как он говорил, что технические трудности, благодаря им, преодолевались раз и навсегда и потом, когда они встречались в других произведениях, уже не составляли проблемы.
Так вот, 50 лет Московской консерватории. Среди учеников Дюбюка, я не могу их всех перечислить, им нет конца, но я выделю: Николай Зверев, легендарный профессор младших классов Московской консерватории, содержавший на свои деньги пансион. У него жили и учились Рахманинов, Пресман. Вне пансиона у Зверева учились Скрябин, Иосиф Левин, Игумнов (1873−1948). Игумнов — это выдающийся пианист, отличавшийся поразительной красотой звука. Он был профессором Московской консерватории с 1899 года до смерти в 1948 году, а ученики Игумнова — это, простите, цвет профессуры и вообще пианизма, и не только Москвы. Я не назову всех, но наберитесь терпения: Исай Добровейн, Василий Аргамаков, Лев Оборин, Яков Флиер, Абрам Дьяков, Мария Гринберг, Адольф и Михаил Готлибы, Константин Аджемов, Олег Бошнякович, Наум Штаркман, Белла Давидович, Мария Гамбарян, Илья Клячко, учитель Бахчиева, и мой.
Ну вот, как сказал бы покойный и незабвенный Натан Яковлевич Эдельман, нас от Филда отделяют четыре рукопожатия. Всего.
Послушайте Большое Рондо Соль мажор и Большой Вальс Ля мажор. Играют Александр Бахчиев и я.
Джон Фильд
Муцио Клементи
Добавить комментарий