КОМЬЯ МОРОЗНОЙ ЗАРИ И ГНОЙ
Здесь вспоминается даже не Бельмондо в «На последнем дыхании», а Марианна Фэйтфул в «Мотоциклистке». Фильм должен быть таким же плохим, как звук на всех альбомах перманентного питерского полпотовца Алексея Фомина, находящего клинически-пронзительную аранжировочную поддержку только в радикально-бесчеловечной Москве – последней обители вечного жида Ги Дебора. Он пьет свой сказочный свинец из тазика последнего советского лета Александра Зацепина, проповедует божественную природу шахтера и соскребает в свой кухонно-крысиный апокалипсис разбрызганные мозги России. Инженеры-мастера имут сраму-то, а Егор Летов сидит, ухмыляется… Глядя из космоса, невозможно не назвать этот альбом, считающийся в андеграунде высшим пилотажем «Министерства Любви», самой чудовищной по качеству записью начала третьего тысячелетия. И это не тот звуковой барьер, которым дразнил спущенных с цепи виртуальных псов социума блаженный Игорь Федорович, это зримая пропасть между финальным самосожжением живого переживания и смерзающимися льдинами веселого стоицизма. Саунд «Бесконечной истории одиночества» -глухая гаражность, дополнительно загашенная вязкой гулкостью – это реальный документ невозможности огненных жестов Фомина в жестких пределах цивилизации комфорта. Самый валентный «корейцу» артист в андеграундном пространстве Борис Усов обрел фантомную отчетливость, променяв Маркузе на д’Арженто – и это не простое совпадение, а мощный социокультурный символ. С таким героем мутант овеществленного духа еще согласен играть в кошки-мышки.
Великолепная образность, экспрессия, «накал чувств», земля Санникова – все это у Фомина было и раньше. Появились клавиши Юли Теуниковой – с феноменальной точностью ложащийся в инфантильно-космический, безысходно-сказочный мир альбома синтез Алексея Локтева из раннего «Центра» с призраками Эдуарда Артемьева в «Солярисе» и Шнитке в таланкинском «Звездопаде». К слову, в раннем «Центре», как известно, играл родной сын Шнитке. Только теперь на место Шумова пришел пламенный Фомин, и звук «в поле такого напряга» начисто сгорел. Остался только жуткий кашель туберкулезника, окаймленный шаркающей гитарой в наглухо запертом и пустом актовом зале.
В число хрестоматийных 12 песен «Бесконечной истории одиночества» затесался один шедевр: «Прыжок в гроб». Не самая сильная по тексту вещь Фомина про смерть принцессы и гнусного министра, установившего в королевстве буржуазную диктатуру, посреди общей звуковой катастрофы вдруг выгибает спину и походя демонстрирует необъятный потенциал суггестивности проекта. «Русский Детройт» вокала вдруг вырывается из конь-ковских тисков, лающая ритм-гитара гармониями играет исполинскую – при всей простоте – подкладку, а сентиментальный минимализм теуниковских клавиш дрожит на грани истерики, как натянутая тетива. Тут-то наш Париж, бля, и поперхнулся своею жертвой…
Все остальное уместно фарисейски списать на неуязвимость тотемного бегемота Фомина.
