В Паркоммуне впечатляло все. Мы же были вообще детьми. Тебе всего 20 лет, и тут все эти опыты с ЛСД. А “кислоты” было море. Наши знаменитые рейвы были экспериментом мини-завода в Питере: перед тем как пускать свои продукты в масс-маркет, они тестировали их на Парижской коммуне. Приезжал Олег Костров [диджей, музыкант, впоследствии — участник группы “Нож для фрау Мюллер”], привозил новый продукт и записывал симптомы. А через некоторое время, как я понимаю, эти вещества пускали на российский рынок. Мы были подопытными кроликами, было очень весело.
Украинская волна [она же Южнорусская, художественное явление конца 1980-х — начала 1990-х] стала такой мощной в том числе потому, что были олигархи, которые вкладывали в нас деньги. Например, Владимир Овчаренко — он влюбился в работы Голосия, сделал ему огромную выставку в Центральном доме художника (ЦДХ) в Москве.
Основная борьба тогда была между Володей и Маратом Гельманом. Гельман — из Молдавии, на помидорах сделал бизнес, а Овчаренко каким-то банкирством занимался, у него были лимузины, пароходы, корабли, вертолеты. Володя до сих пор один из немногих корифеев в области искусства, которые держатся на плаву и по-честному все делают. Все остальные российские галереи больше не функционируют.
После “Клеопатры” нас с Сенченко отправляли на расстрел — выгонять из страны. Газета “Правда” опубликовала приговор, Владимир Кеменов, главный искусствовед СССР, написал, что вот этих двух фашистов надо ликвидировать. Это было серьезное ЦУ, мусора из КГБ сразу сели нам на плечи. Мне назначали встречу на Владимирской горке недалеко от КГБ, говорили, вот ваши работы будут посольства покупать, а вы должны нам рассказывать, какие там настроения, — это все омерзительно было. В 90-х мы, конечно, поняли, что их уже можно посылать, но эти три года были очень неприятные.
