Когда Макаревич меня увидел, он сразу всё понял. Он сразу поехал ко мне. Я пришёл к нему на концерт в 76 году. Парень из Москвы, студент, их было четверо только. Потом уже они разрослись до семи человек, пошли в Росконцерт, у них появился даже балет, но сначала они приехали вчетвером. У них была традиционная рок-команда. И на первом концерте я был потрясён. Никак не ожидал, что в России может быть такое. Что может быть приличная музыка, что может быть рок-н-ролл, и может быть такая свобода в этом рок-н-ролле. Много рок-н-роллов есть. Бывает так, что звучит рок-н-ролл, но я не чувствую в нём свободы, а тут я почувствовал такую свободу, что я бросился к Макаревичу, обнял его, поцеловал и пригласил к себе на Ржевку. И вот, уже на следующий день, он ко мне приехал, и у нас был праздник. Мы пили как из фонтана, как из рога изобилия. Плясали как безумцы – ноги были на потолке. Это было что-то невероятное, это был праздник души, это был космический праздник. И с тех пор мы с ним держались вместе года четыре-пять.
Записал его акустический квартирный альбом, сделал большой альбом, посвящённый ему, такой же, какие я делал о Битлз. Каждый раз, когда они приезжали в Питер, сразу с вокзала звонили: «Коля, мы только с платформы, заселяемся и едем к тебе!» Мы начинали безумный праздник, а вечером ехали все вместе на концерт в какой-нибудь вшивенький, дохленький институтик. Гребень как-то держался в стороне, потом я понял, что он ревновал меня к Машине. И Сева Гаккель тоже очень ревностно относился и даже выговаривал мне: «Почему ты нас не любишь, почему ты любишь Машину Времени?» Это было очень неприятно конечно, я и сам не заметил, что так случилось. Но, когда они мне сказали об этом, я понял, что это действительно так. Я человек любви. Может быть, даже пришелец среди людей. Человек, который любит всех – и палачей и жертв. И даже носителям дурной культуры я ничего плохого не пожелаю и не делаю. Один этот факт говорит в пользу того, что я и их люблю. Я даже комаров не убиваю.
В конце семидесятых мне позвонил Майк Науменко. Я уже слышал о нем, безусловно. И вдруг он сам звонит: «Коля, хочу завести катушечку со своими записями, послушаешь мои песни?» К тому времени я уже врубался в русский рок и верил, что рок всё-таки может быть по-русски. Заинтригованный, пригласил его на Ржевку в своё бомбоубежище. Надо отметить, что внизу, в подвале моего дома, действительно, с послевоенных времён располагалось огромное, укреплённое железобетонными стенами бомбоубежище с большими широкими комнатами. Высокие чугунные двери закрывались на большие железные крюки, и мы с лёгкостью проникали туда. Мальчишками мы там играли в прятки, хулиганили, а в юношестве прятались от родителей и пили вино. Сразу после войны наш дом построили немецкие военнопленные, хороший, добротный, классический трёхэтажный дом, где на третьем этаже располагалась моя комната-музей. Майк принёс маленькую катушечку плёнки, самую маленькую изо всех возможных в то время. Я тогда очень удивился. Сам всегда любил большие бобины по пятьсот метров, ведь туда на девятой скорости три часа помещалось, а, если моно-записи, то все шесть. А Майк записал свои песни на маленькую катушечку и попросил поставить. В колонках забренчала акустическая гитара, сквозь неё пробивается невнятный голос. Когда песня закончилась, я поставил магнитофон на паузу. Майк, немножко напуганный этой паузой смотрел на меня выжидающе:
–Ну как? – c надеждой спросил он.
–Ты, знаешь, – говорю я, – «мне твой голос не нравится».
–Знаешь, мне тоже, – говорит мне милейший наш Майк.
Этот момент я очень хорошо запомнил. Понял сразу, что это мой человек. Он не такой ранимый, как Боб, например, или Макаревич. Простой мужик и честный. С тех пор он часто стал приезжать. Мы гуляли с ним по нашим окрестным лесам, ходили на речку купаться и пили вино. В Приютино ездили вместе. Дворянская усадьба, примерно в трёх километрах от Ржевки, в сторону Всеволожска. Там бывал Пушкин, собирались питерские художники-аристократы. Дорожки по всем окрестностям были проложены, а потом всё испортилось, конечно. Мы приезжали, садились к воде, расстилали скатерть-самобранку. Выпьем по две рюмки, и в воду. Поплаваем – снова к столу. Заканчивали мы под вечер, когда уже ни на чем не вернёшься, ловили попутные машины. Так мы просто дружили и стяжали Дух Святой.
А потом в двадцати минутах езды от меня, по одной трамвайной ветке, расположился Андрей Тропилло со своей студией в Доме юного техника, мой давний приятель. Я был приятно удивлён и даже как-то обескуражен, что Тропилло взялся его записывать. Думал, что Майк – непритязательный, простые песенки такие, явно не шедевры, и вдруг пишется у Тропилло, да ещё и целый альбом. Понравилась мне длинная вещь одна на пятнадцать минут, забыл как называется. Хороший альбом получился, кстати. {“Уездный город Н.” – прим. ред.}
Мы с Тропилло разговорились о Майке, и я посетовал, что музыка вроде ничего, но голос у него не очень интересный, блеклый. В нём нет страсти, нет красоты. Серенький, средний голосок. Тропилло окрысился сразу: – «Ты что, у него голос – будь здоров голос, отличный голос». Потом и я врубился, что говорить… даже пластинку оформил своей картиной про уездный город, но она не пошла в производство. Наверное не понравилась. Но с Майком отношения продолжались с прежней интенсивностью.
Ни разу мы не встречались за простым чаем: всегда банкет, сухое вино и праздник. Всякий раз, когда он ко мне приезжал, садился поудобнее, делал глубокий выдох и говорил: «Ну вот, хоть раз в жизни выпить спокойно!» Мы с ним не расходились, пока всё не выпивали дочиста. Я никогда не видел в нём стремления завоевать мой фанатизм, но всегда, на протяжении всей творческой жизни, он всегда приносил мне свою музыку. Все новые альбомы, пластинки, он всегда заносил сразу, в отличие от Боба или Макаревича. Несколько его альбомов до сих пор хранятся у меня, но я их не слушаю. Мне просто никогда не нравился Зоопарк. Я вообще не слушаю русский рок. Бобу я однажды сказал, что мне не интересно его творчество, и что они играют очень слабо. С тех пор Борис перестал ко мне заходить, звонить.
Мне обидно, что у нашего русского рока не было ни одного совместного проекта ни с Англией, ни с Америкой. Были фотографии, допустим, Боб и David Bowie. А почему бы не записать вещь? До этого не дошло, потому что Дэвид понимал, что Боб вдвое ниже его по уровню, и ему не интересно. Ему интересно работать с равными. Со Стюартом у БГ получилась попса, её невозможно слушать. Это чушь, а не пластинка. С горечью признаюсь, что России и здесь не повезло. Мало того, что не повезло с коммунистами, с дурацким чёрным рынком, когда мы прятались. Потом пришла свобода, и опять наши группы не дотягивают.
Впереди меня всегда идёт музыка, и я следую за ней по пятам, как охотник идёт за добычей. Слушал много Высоцкого в своё время. Аквариум прошёл мимо, но зато меня не на шутку захватил Кинчев, когда появился здесь в середине восьмидесятых. Хорошо помню этот шорох, молву о нём, этот бриз. Группу Алиса я слышал, но не обратил на неё внимания, а когда туда пришел Костя, я сразу пошёл в ЛДМ на их концерт. Это был блестящий звук. Нововолновой, гениальный, чистый, вкусный, заводной, упругий, громкий и очень качественный. Это был действительно арт-саунд, я был доволен безмерно.
И я после окончания вышел за сцену, смотрю – Костя стоит спиной, говорит с кем-то. Я робко подхожу ближе, чувствуя лёгкий страх перед ним и почтение фана перед звездой. От волнения я потерял дар речи, подбираюсь совсем близко, и тут, он оборачивается и говорит: «О, Коля, привет». То есть, он уже знал меня. Мы сразу с ним разговорились, и пошёл контакт на всю жизнь. Я его обожал, он был для меня братом, практически членом семьи. Он проводил у меня целые ночи. Приходил вечером, а уходил на следующий день, когда мы уже сильно уставали от общения, от беспрерывного банкета и питья, массы гостей. Милейший человек, настоящий праздник души, настоящий герой рок-н-ролла. Он стал частью моей жизни. Очень часто бывал у меня на Пушкинской, ночевал, пел мне песни свои. И всякий раз я сжимался от восхищения.
Однажды он пришёл с гитарой, и я записал его акустический альбом. У меня таких альбомов записано три: Ильченко, Макаревич и Кинчев. Должен был четвёртым записаться БГ, но в нужный момент он отказался от этой идеи. Я предложил ему записаться четвёртым, а он ответил: «Нет». Отказался, мерзавец. А так были бы четыре альбома, четыре героя рок-н-ролла у меня в записи. Но, тем не менее, их три. Когда Костя записывал свой альбом, сказал: «Эту вещь я посвящаю упавшим с Луны, а значит, тебе, Коля».
Я не пропускал ни одного его появления на сцене. Последний раз я был на его концерте в одиннадцатом году. Было тридцать лет Рок-клубу, Костя первым выступал в этой огромной, трёхчасовой программе. Он мне по-прежнему понравился, но музыка его пала – стала менее заводной, менее интересной, менее страстной и более однообразной. В кулуарах я ему сказал, что все песни звучат так, будто у них одна аранжировка на всех. Он не обиделся и сказал: «Будем работать». Не знаю, как он сейчас работает. Я видел его новую афишу, вроде зреют его новые концерты, но я уже не пойду. У меня такое ощущение, что Костя перерос самого себя. Костя стал личностью, а музыка его ухудшилась или, по крайней мере, не стала лучше, чем была двадцать лет назад. Его музыка не соответствует рангу. Такой генерал в капитанских погонах.
У Кости сейчас нет хитов, не было двадцать лет ни одного хита. А ведь рок-н-ролл стоит на хитах, состоит из хитов. Хит – это знамя, это заявка, это вызов, это впереди проложенная дорога. И никто из наших музыкантов не может создать хит. Вещь, которая потрясала бы всех.
Россия сейчас во мгле. Россия топчется на месте. Перекрёсток они так и не перешли и топчутся на уровне восьмидесятых годов. Это очень плохо. Надо идти вперёд, а не получается. Россия – подрубленное дерево. С семнадцатого по пятьдесят третий год погибли пятьдесят миллионов русских людей. Это был самый страшный удар по музыке, по Богу, по России, по любви. Всё человеческое сгинуло в Гулаге, разъехалось по парижам и лондонам или спряталось на чёрном рынке. И сейчас вроде свобода, а в магазинах опять купить нечего: опять Бах, Бетховен, Чайковский, да они уже всем надоели! Я еще в детстве всё это слушал, ничего не имею против них, но это уже сильно отработанный материал.
В семидесятых я выделял Юрия Ильченко, когда он играл еще до Машины Времени, записал его акустический домашний альбом. Он играл с Мифами, но это было очень слабо. У Ильченко сильный голос, но нет ни одного хита. Потом он попал в Машину, а когда его оттуда прогнали, он выдохся, не пережил самого себя. Блестящий музыкант, отличный голос, пел в кабаках. Своего ничего не осталось. Он не стал героем на все времена, но был героем своего момента. Блистал с 75 года по 80. Его питерское «Воскресение» с Юрием Степановым ничего не оставило потомкам. А в Машине Времени все были крутые. Они составляли блестящий альянс, энергию давал каждый из них. У них была полная гармония. Они были одним целым, как Битлз, поэтому они смогли потрясти Россию, и, в частности, меня.
Оля Першина – перелётная певчая птичка, у неё своя роль во всей этой театральной телеге. Она была здесь и там, повсюду, но, по сути, нигде, в силу отсутствия особого таланта. Лет 12 назад она принесла мне свои песни, посвящённые какой-то русской поэтессе. Уже через десять секунд я понял, что это такая чушь! Это вообще не музыка. Какая-то женская поэзия-молитва о замужестве, о том, как найти мальчика, который бы её полюбил, и как-то пристроиться по жизни, остаться в живых, быть при деле, быть звездой, но это всё ей не удалось. Когда я приглашал её на свои праздники, дни рождения, она пела Битлз. И как только она начинала петь, в голове моей происходила натуральная отключка — раз, и наступала тишина, и я ничего не слышу. Я смотрю на неё, вижу, что она рот открывает, а я ничего не слышу, потому что моя душа не принимала, не хотела этого слышать. Вот такой она была специальной девушкой.
Я любил её, как фан Битлз. Она ходила ко мне очень часто с середины семидесятых годов. Сама пришла впервые ко мне в гости. Открываю дверь, смотрю – стоит девчонка тонкая, длинная: «Я люблю Битлз, я пришла к тебе». Я говорю: «Ну давай, заходи», – и у нас пошёл контакт. На всех наших безумных праздниках с Машинов Времени она была, вошла в доверие к Макаревичу, он даже её полюбил, как я понимаю. Всё время крутилась около Макаревич и Боба и была на всех моих party. В то время она была моим истинным другом. Несколько лет я её любил просто как сестру, я её обожал. Но, как женщина, она меня совершенно не интересовала: тонкая, сухая, немножко угловатая, я бы сказал, деревенская бабёнка. А я всегда искал себе девушку европейского уровня. Американская или ливерпульская девушка для меня была пределом мечтаний.
Одну я увидел один раз в жизни на улице в Ливерпуле. Я шёл по Ливерпулю, она бросилась на меня, поцеловала, и побежала дальше, потому что у меня на груди было написано: «All you need is love». Это было лет двадцать назад, но я помню это до сих пор. Она произвела на меня самое сильное впечатление. Если бы у меня был выбор, если бы правильно расположились пути Господни, может быть с ней я бы сошёлся. Но у Першиной шансов на это почти не было.
Ордановский был пару раз всего у меня на Ржевке, насколько я помню, может быть и больше. С тех пор прошло тридцать лет, и я регулярно встречаю разных людей, которые мне постоянно говорят:
– Коля, а вот мы были у тебя на Ржевке, ты помнишь? Я говорю:
– Нет, я не помню вас.
– А вот мы пили портвейн с тобой, разве ты не помнишь?
– Нет, а что ты хочешь?
– Ну просто, я у тебя был, и…
– Ну ладно, я побежал, тороплюсь, пока.
И такие встречи постоянны. На рынок приду, часовщик из будки выбегает, кричит: «Коля Васин, Коля Васин, я в 69 году у тебя был, мы пили вино». Я не помню. Я любил выпить, и все хотели выпить со мной. Любил состояние лёгкого подпития, которое позволяло нам перейти какую-то грань. Когда с Бобом мы выпили водочки – сразу оказались наравне. Я понимал, что он большой, он круче меня, он поэт, но когда выпьешь винца со своим оппонентом, ты равняешься с ним. Мне очень близко понятие, которое я помещаю в своих книгах: все люди равны перед Богом. Близки слова, которые Джон написал на «Double Fantasy»: «One world – one people». Это дала нам музыка, это нам дал рок-н-ролл, и вот с таким вот понятием я жил, и живу, и продолжаю жить.
Для меня все эти режимы политические – совковые дела. Эти дурацкие партии, выборы – зачем, почему? Эти люди сидят там, правят нами и влияют на души, и люди становятся другими, потому что какой-то чувачок в самом большом в стране кресле влияет на их мнение. Для меня это абсурдно. На меня может влиять только человек, сочинивший хорошую музыку, которую приняла моя душа. Этим человеком стал Джон Леннон. Он до сих пор питает меня, поддерживает во мне жизнь, моё спасение души и мою творческую энергию. Он по-прежнему даёт мне безумное счастье жить.
О, как я счастлив, когда я выдыхаю и вдыхаю
Вот этот дух, вот эту жизнь, которой я живу.
И пусть всё рухнет, пусть лампада счастья тухнет
Я буду жить, пока хоть капельку души я сохраню.
Сейчас Джон живёт на севере Италии. В 1993 году была статья в Daily Mirror – это такая газета в Лондоне, типа «Вечерний Петербург», они напечатали, что журналист нашёл Джонна Леннона в монастыре, в городе Алагнa. Он туда уехал в 80 году через Северную Ирландию с целью уединения, разыграв свою якобы смерть. Как настоящий фан и последователь, я знаю о членах The Beatles больше, чем они знают сами о себе.
Эта вся керамика – она неправильная, какая-то кривая, обратите внимание. Мой Храм, его керамическая модель – моя любимая игрушка, любимая Сверх-идея. Источник тепла, что греет меня. Он приснился мне в 90м году: кривой, неправильный, безумный, но грандиозный. Храм Любви должен быть обязательно величественным: рукотворная скала с двумя прекрасными, идеальными вращающимися мерцающими сферами. Желтая сфера «Love» и синяя сфера «Peace». «Love and Peace», – сказал Джон Леннон, мой Guru, Daddy и Doctor. Джон Леннон – это чудо нашего времени.
Он сам по себе, независимо даже от Битлз, представляет из себя планету. Да, она пролетела мимо нас, но она оставила нам такое послание, которого хватит ещё на тысячу лет. Джон Леннон улетел, и я строю для него Храм, как квартиру, в которую он мог бы вернуться. Когда я его дострою, отправлю ему сообщение: «Джонни, вернись! Мы любим тебя! Мы нашли тебе место, в котором Ты можешь пожить». И он вернётся, я совершенно в этом уверен. Он будет жить и спасать Россию от дураков.
Для SpecialRadio.ru
Санкт-Петербург, октябрь 2016
Материал подготовлен Алексеем Вишней
