Я родился 19.02.1956 в семье музыканта Алексея Владимировича Семёнова и балерины Ритты Александровны Гусевой-Оренбургской. Папа был 1910 года рождения – я довольно поздний ребёнок, папа умер в семьдесят, а мама ещё жива. В 2010 я, на столетие папы, поставил памятник на Смоленском кладбище, где он лежит со своей последней женой, которая подарила ему истинное счастье. Дедушка, Александр Емельянович Гусев-Оренбургский, был директором Александрийского театра и парторгом Ленконцерта. Жили мы на углу Стремянной и Поварского переулка.
Это совсем неподалёку от кафе «Сайгон», а если быть точным – рядом с кафе «Эльф», известным в своё время не меньше. В восьмидесятых там собирался второй эшелон неформалов, которым не хватило места в «Сайгоне» или утративших силы употреблять напитки стоя. Маленький я гулял по «Эльфийскому садику» и играл там летом в прятки, в ножички, а зимой с мальчишками в хоккей. Но тогда садик назывался Дмитровский сквер, по названию близлежащего переулка. Вместо «Эльфа» была прачечная – приём, а рядом выдача.
Я – центровой. До Невского от меня по дворам полторы минуты ходу, а если по Марата, то четыре. Родители видели меня творческим, потому и отдали в музыкальную школу. Мама и папа во главе с дедушкой привели меня прямо к директору школы, на угол Литейного и Некрасова. Папа мой был известный трубач и главный дирижер в театре у А.И. Райкина, и он хотел, чтобы я играл на трубе. Дедушка больше склонялся к тому, чтобы я непременно научился играть на скрипке. В обоих случаях мне предстояло помимо нот и сменной обуви таскать на себе футляр с инструментом, и когда передо мной встал выбор, я ответил: – «Вот! Хочу играть на этом», и показал взглядом на рояль. Несмотря на то, что школа была в трёх трамвайных остановках от дома, приятно было ходить налегке, с нотной папкой, глядя на сверстников, таскающих на себе виолончели и трубы.
Ездить приходилось часто: три-четыре раза в неделю. Далее усилия родителей по моему продвижению закончились. Мне было интересно развиваться самому и пробовать себя в разных ипостасях. Пробовал спорт – занимался бегом, самбо, катанием на беговых коньках, теннисом, и даже был в первой десятке юных теннисистов города. Вероятно, спорт помогал мне отлынивать от утомительных занятиях музыкой, к которой я относился без должного трепета. Мне не очень нравилось играть музыку. Я не чувствовал в себе ничего, что сподвигло бы к написанию новой музыки. Понимал, что это очень, очень большое что-то должно сидеть внутри, чтобы на выходе случилась музыка. Я в себе этого не находил. Не находил в себе способности создавать новые музыкальные строчки.
Когда академический музыкант учится, в него закладывают практически всю основную симфоническую музыку, и редко у кого в голове остаётся свободное место для творчества. Очень многие композиторы стараются не слушать чужих произведений, чтобы не засорять память уже существующими музыкальными строчками. Легко проснуться, сочинить «Вдоль по Питерской» и вспомнить с досадой, что ты уже что-то похожее где-то слышал. Все музыкальные строчки остаются в голове, и потом редко кому с таким багажом знаний удаётся стать сочинителем. Пол Маккартни – великий композитор всех времён и народов, за ним можно поставить лишь сотню имён за всю историю культуры. Если ты в себе чувствуешь хоть малейшую способность создавать новые музыкальные строчки – непременно нужно развивать, чтобы нести это другим людям. Музыканты, в отличие от писателей, не могут писать в стол. Их продукт теряет актуальность. Может быть книга, написанная сегодня через сто лет будет ещё интереснее, но с музыкой иначе. Сегодня я слушаю музыку моего папы – это здорово, классно, и я могу напеть! Он был лучшим трубачом Советского Союза в 50е годы. Но это было в прошлом веке!
Папу направили из художественной самодеятельности в консерваторию. Он играл в клубе на трубе, и его заметили старшие. Закончил консерваторию и играл на трубе в оркестре Кировского тогда, а ныне Мариинского театра. Потом отец организовал оркестр Алексея Семёнова и стал продвигать собственную музыку в собственных аранжировках. Они играли перед сеансами в кинотеатрах. На каком-то смотре папа познакомился с Клавдией Ивановной Шульженко. Он ей аккомпанировал, она стала лауреатом конкурса и папа пригласил её в свой оркестр. Папа сделал аранжировки ко всем её ключевым песням и к самой главной – «Синий платочек», с которыми они вместе ездили по фронтам Ленинградского военного округа. База их располагалась в Доме Офицеров на Литейном. Там они репетировали, жили, о чём гласит мемориальная доска на здании. Оттуда они ездили по фронтам.
После войны папа какое-то время работал в Кировском театре с трубачом Вениамином Марголиным, а потом стал главным дирижёром оркестра Театра Эстрады Аркадия Исаковича Райкина. Театр гремел, я часто там пропадал с отцом. Участвовал даже в одном из спектаклей. У меня была роль со словами. Я выходил на сцену и говорил: – «Дядя Аркаша, просыпайтесь, пора!», и спектакль начинался. Мой папа стоял в оркестровой яме, и зрителям была видна лишь верхняя его часть со спины, но он всегда начинал спектакль увертюрой – первым выходил к зрителю, ему аплодировал оркестр и зрители в зале.
На спектаклях всегда битком, проходящих на вход сопровождает толпа стенающих по лишнему билетику с рук. Папа много ездил за рубеж, и у меня были самые красивые джинсы в школе. Как-то папа привёз мне роскошный водяной пистолет, но стоило мне выйти с ним во двор, проходящие мимо старшие мальчишки сразу же у меня его отняли. Я был расстроен, но папа не стал вмешиваться. Так у меня не стало водяного пистолета. И так я стал учиться рассчитывать только на собственные силы.
Когда пришло время делать выбор профессии, я уже понимал, что ни музыкантом, ни спортсменом я никогда не стану. Спортсмен, отдавая жизнь и здоровье своей профессии, должен чётко понимать, что станет чемпионом мира. Я же чётко осознавал, как говорит Жванецкий «Девять метров в длину не возьму. И даже если сильно разгонюсь, всё равно не возьму». Поэтому спорт остался приятным воспоминанием, но за теннисным столом я обыграю, наверное, многих. Я хотел стать артистом. С самых юных лет, воспитанный театром, я понимал, что ничего почётнее профессии артиста быть не может. Но, в то же время мне стало ясно, что артисты бывают разные: известные и неизвестные. Что неизвестные артисты пашут на износ, а получают значительно меньше известных.
Моя мама училась в Вагановке и танцевала в Мариинском. Перенапряглась, получила порок сердца и, получив инвалидность в тридцать лет, вышла на пенсию. Мама пошла танцевать в шоу гипнотизёров, работала ассистенткой фокусников, работала со Львом Бенедиктисом. Жизнь артиста не очень длинна, а ведь есть ещё такое ужасное дело, как забвение, что многие переживают очень трепетно. Сегодня ты модный, а завтра не очень, а послезавтра тебя забыли. Для человека, который связан с артистической жизнью и творчеством это кошмар. Но я всё-таки видел в себе потенциал к тому, чтобы стать артистом, оставалось дело за малым: поступить в театральный институт. Я подал документы.
Сразу же познакомился со средой и поговорил с артистами, которые уже стали артистами. Мы тусовались на квартирах, одни приезжали поступать, уезжали, а вместо них приходили новые артисты и выпускники. Внимательно я на них посмотрел, и вдруг понял, что актёром я точно быть не хочу. Прикинул свою жизнь на несколько лет вперёд и … не стал поступать. Ну их, подумал. Уже через много лет я попал в Дом ветеранов сцены Всероссийского театрального общества и нашёл подтверждение правоты своего выбора. Одинокие ветераны сцены – чудные бабушки и дедушки – у них нет семьи, нет родственников, они остались одни, отдав жизнь служению в театре, и что? Но сценой я просто болел.
Вариантов выхода на сцену было всего два: профессиональный и непрофессиональный, через самодеятельность. Папа же вышел из самодеятельности и закончил карьеру главным дирижером. У меня тоже был такой путь, но я страшно не хотел связываться с самодеятельностью. В школе у меня был друг, мама которого занималась массовыми праздниками. Она посмотрела на меня, выяснила мои способности, и вуаля: добро пожаловать на сцену. Меня взяли в штат. Молодой, симпатичный и стройный я стал работать в Дирекции музыкальных ансамблей Ленконцерта. Я вёл танцевальные вечера, работал в домах культуры, в ЦПКиО вёл все праздники, которые проходили каждые выходные и мой голос звучал везде. Стал лауреатом Всесоюзного конкурса в качестве артиста разговорного жанра. После выступления мне сказали – «крути дырку» (для лауреатского значка).
Я тогда лихо купил расположение жюри маленькой хитростью. Все выходят на конкурс, стараются максимально себя показать и времени часто не хватает, а времени на выступление всего пятнадцать минут. Я построил свою программу ровно на 12 минут. Просто поставил себя на место члена жюри, который уже отсмотрел выступления сотни человек, и ему уже в течение пяти минут становится ясно, кто ты такой и что ты из себя представляешь. Сегодня уже по тому, как артист выходит на сцену, я могу сказать, как он играет и чего стоит. Моё выступление было кратким и искромётным, и жюри присудило мне звание. На дворе семидесятые, и мне уже становилось тесно в разговорном жанре, и тут внезапно пришла пора дискотек. Даже названия такого не было ещё, но по сути с меня здесь всё и началось.
Десять вечеров-дискотек подряд на зимних школьных каникулах во Дворце культуры Невский произвели впечатление на город. Музло нам курировали: нельзя было Dschinghis Khan или Распутин Boney.М, например. Когда «товарищи» интересовались, мы говорили, что записи сделаны с польских или болгарских пластинок. И советскую музыку ставили – Зацепина, Тухманова. Мне это очень нравилось: советский диск-жокей должен быть одарён музыкально и быть артистичен, что во мне плотно в то время сложилось. Я сочинял классные подводки, репризы, гэги, и выбирал хорошую музыку. А когда в целях обмена опытом попал на дискотеку во Дворец Молодёжи, сразу понял, что это именно то, что мне в данный момент больше всего нужно.
Я поставил себе задачу устроиться туда на работу. Эти огоньки на потолке, зимний сад, фонтаны, тысячи народу и Оперативный комсомольский отряд дружинников /ОКОД/, через который нельзя было пройти – через полгода это место стало «моим», я уже там работал. И на большой дискотеке, и в Красном баре. Просто музыку проигрывать стало скучно, и я стал приглашать разные коллективы для игры живьём. Залитовал программу «Вечера в кругу друзей», в скобках Александра Семёнова – дискотека и живой сет. Выступали Странные Игры с Сашей Давыдовым, Мифы, Земляне, Яблоко, Август, Дилижанс и др. Ещё в то время во Дворце Молодёжи обосновался клоун-мим театр «Лицедеи» Вячеслава Полунина, которые участвовали во всех праздниках и вечерах, проводимых непосредственно ЛДМ.
В 1981 году открылся Рок-клуб. Они долго не могли найти территориального помещения: их не брал к себе ни комитет по культуре, ни образование, а нашли они себя в самодеятельности. Куратором рок-клуба со стороны Ленинградского межсоюзного дома самодеятельного творчества была Наташа Веселова, которую я хорошо знал, а она меня часто видела в качестве ведущего на всевозможных мероприятиях. Тогда открытие любого концерта не могло пройти без человека, который должен был выйти в начале, сказать «здравствуйте», рассказать о том, что будет, когда, зачем, почему, и, гордо удалиться со сцены. Имея опыт работы одним из топовых диск-жокеев города, по всей вероятности на тот момент я был единственным человеком, который мог произнести слово «рок» со сцены. Никто из оргкомитета Рок-клуба не мог выполнить данную функцию, и Наташа Веселова пригласила меня вести открытие Рок-клуба. Я вышел, выдержал небольшую паузу и сказал:
— «В Ленинграде открыт Рок-Клуб»…
В ответ – два жидких хлопка. Зал, при этом, набит до самой крыши. Не знаю от чего это, от страха или от присутствия серьезных товарищей в конце зала. Меня часто спрашивают, открывали ли Рок-клуб Аквариум» или «Кино» или «Алиса», я отвечаю: – «Нет».
На открытии выступали группы «Зеркало», «Россияне», «Мифы» и «Пикник» ещё без Эдмунда Шкляркого, там пел Алексей Добычин. Я подводил рок-выступления так, чтобы зал встречал выходящих на сцену героев достойно. Понимал, что я хоть и ведущий концерта, но на этой сцене я далеко не главный. Бесспорно, очень важная фигура, но главные всё же те, кого я объявляю. И я им должен сделать так по-кайфу, чтобы они вышли, и у них было бы такое настроение, что они уберут всех. Это я понимал с первого выхода на сцену в качестве ведущего, а в дальнейшем и рок-комментатора, каким я впоследствии и стал.
Я так и остался единственным рок-комментатором Советского Союза. Потому что я не конферансье, а ведущий. Я веду концерт, а не рассказываю анекдоты. И рокеры, встретив меня поначалу весьма хмуро, а затем заметно потеплели. Потом был Первый фестиваль Рок-клуба. Я был и режиссёром, и автором текста, который должен был придумать сам. Никто из КГБ, что сидели в дальней ложе, или завлит ЛДМСТ не проверял мои тексты, хотя в то время было положено литовать каждое слово, произносимое публично со звукоусилением. Я мог выйти на сцену без трусов и прорычать «Панк-р-р-ро-ооо-ок!», но надел яркий светлый костюм и выбрал себе рабочее место посреди зала рядом с пультом звукорежиссёра. В оргкомитет Рок-фестиваля я не входил, но провёл все фестивали, вплоть до ЛДМ. Тогда, на седьмом рок-фестивале впервые со сцены прозвучал мат. Незабвенный Андрей Панов вышел на сцену, постучал в микрофон, сказал «раз-раз» и спросил:
— «Москвичи в зале есть?», – спросил он вяло тренькая по струнам.
— «Есть!», – послышались довольные выкрики из зала, на что Андрей говорит:
— «Москвичи, х.. дрочи!»
— «У-у-у-у», – заверещал зал.
К пульту со всех ног бежит Коля Михайлов и кричит:
— «Звук, выключите звук, микрофон, эй! Выключите микрофон!!», – я говорю ему:
— «Коля, да ладно – поздняк метаться, уже всё прозвучало».
Через несколько лет у меня был проект «БАКС-Арт». Это была компания, которая занималась производством телевизионной версии и формированием концерта программы «Розыгрыш» на Ленинградском телевидении, где режиссёром был Владимир Шерстобитов, по прозвищу Шерст. Мы делали в БКЗ Октябрьском большие телевизионные программы, где засветились Филипп Киркоров, Сергей Рогожин, Ласковый Май, Кармен и многие другие. Вместе с Шерстом работала Галя Самсонова-Роговицкая, жена Дюши Романова – флейтиста «Аквариума», с которой у нас было очень много общих знакомых.
На одной из вечеринок мы с Галей придумали рубрику «Рок-подвал» в музыкальную программу Шерстобитова. Тогда ЛенТВ было федеральным. Нас транслировали на всю страну до Урала и мы снимали первые передачи о рок-музыкантах. Не буду говорить об уровне этих передач, но это 87-88 годы! На три смены одна телекамера по часам. Если моей редакции выпадет камера на вечернее время, есть шанс записать репортаж с концерта. Так началась эпоха «Поп-Антенн». После этого я получил предложения сразу от нескольких редакций молодёжных программ, но отказался от телевидения, потому что это всё оказалось совсем не моё. Не нравится мне телевидение, как не интересно сниматься в кино. Но всё же приходилось. Когда я себя первый раз услышал в эфире, то подумал, что таким голосом только «Занято!» кричать в известном месте. Присмотревшись к картинке изумился: – «Это кто? Неужели этот бармалей – это я». Игровое кино точно не для меня. И я переключился на организацию концертов, в чем почувствовал себя наиболее сильным.
Поскольку я из семьи музыканта, я научился понимать музыкантов без слов. Понимать, что им надо и для чего. Поэтому контакт с музыкантами на сцене сложился моментально. И я оказался полезен не только на сцене, но и за сценой, в качестве режиссёра концерта. И когда Москва поняла, что в одном лице получает человека из Питера, который может составить концерт и сделать так, что музыканты вовремя придут и вовремя уйдут, и не забудут музыкальные инструменты, я провёл в там немереное количество фестивалей – огромных – от Лужников до Крылья Советов.
А потом начались проблемы: одновременно Юбилейный в Питере и Лужники в Москве. Стало ясно, что в качестве ведущего меня уже мало и мне не раздвоиться. Я почувствовал в себе силы и организаторский талант, чтобы возглавить процесс производства продукта, который потом увидят зрители. И я стал двигаться дальше в этом направлении и стал работать с Алексеем Вишней.
Прекрасный, харизматичный образ, огромный выплывающий на сцену с мощной гривой соломенных прямых волос ниже пояса. Один раз увидишь – никогда не забудешь. И фамилия так похожа на псевдоним. Я предложил ему попробовать себя и выйти на сцену стадиона между «Мифами» и «Зоопарком», чтобы заткнуть дыру, образовавшуюся ввиду отсутствия главного артиста концерта Юрия Охочинского, который просто не доехал. Попросил музыкантов из «Мануфактуры» Олега Скиба подыграть Вишне сзади, и его номер под фонограмму хорошо прозвучал. По окончании песни весь стадион повалил к нему с цветами. Мне показался очень интересным его материал вкупе с внешним видом. Вернувшись в Ленинград, я приехал к Вишне в его студию на Гагарина, чтобы ознакомиться с остальными песнями. Послушал и предложил записать всё в нормальной студии.
Денег на студию у него не было, но на то ж я и продюсер: продал машину, дал ему денег, и он записал альбом, который прямиком из-под звукорежиссёров попал на прессы фирмы «Мелодия». С этими записями я внедрил Алексея Вишню в большой сборный концерт фестиваля «Интершанс» – договорился с Юрием Айзеншписом – там он выступил в Олимпийском, и тоже очень удачно. Он жёг везде: и в маленьком клубе Авиаторов для отдыхающих пилотов и стюардесс, и на сцене Спортивного Концертного Комплекса, и в ДК Ленсовета его ожидал неизменный успех. Мне от него нужно было всего три года. Я даже не предполагал, что может получиться больше, а вышло и того меньше: мы проработали вместе всего один год. Его семья не смогла принять того, что в течение этого года из 365 дней мы провели вместе 364. Но результатом я всё равно остался доволен, только немного огорчён, что Вишне не хватило сил для настоящей профессиональной работы.
А потом и с Айзеншписом начались трения. Он устраивал огромное количество концертов и часто забывал платить. Многим музыкантам, но только не мне. Я ему был нужен, что называется, «от» и «до», тем более я уже профессиональный, опытный человек: деньги в кассу — культуру в массы. Спасибо Ленконцерту, спасибо тем мастерам, которые научили меня ботинки при перевозке и хранении одевать в носки – тогда на них никогда не будет пыли, и они останутся чистыми. Но все равно Юрий Айзеншпис и потом звал меня вести рок-концерты. У нас был концерт в Москве, в Лужниках, и в этот день случился как раз Спитак – страшное землетрясение в Армении. Объявлен траур, который начинался в 00:00 следующего дня, и по закону мы должны были закончить концерт ровно к этому времени, но метро закрывалось в час. В зале биток и очень накалённая атмосфера. Все ждали БГ, и все на него пришли, а нужно заканчивать концерт. Подошел Айзеншпис с компанией, говорит:
— «Саша, мы попали в такое положение, что сейчас нужно остановить концерт и отменить выход Гребенщикова. Как это можно сделать?»
— «Ну», – говорю, – «я думаю, что хороший был Дворец Спорта».
По правде сказать мы были уже научены реакцией молодёжи на подобные вещи: после концертов Алисы в Ленинграде в метро были выбиты окна, изрезаны сидения, и я рассказал Айзеншпису примерный сценарий того, что произойдёт, если отменят выход БГ. Я подошел к Борису и рассказал о проблеме. Попросил изменить программу в соответствии с текущей ситуацией, и он вышел и отыграл акустику, зал зажигал свечи, МВД скорбели вместе со всеми и Олимпийский остался стоять как был. Айзеншпис после концерта подошёл ко мне с огромной пачкой денег, одним пальцем стал отсчитывать одну купюру. Я «помог» отсчитать ему две, после чего пачку денег он спрятал в карман. И так мы с ним еще недолго поработали в Москве, пока он не сфокусировал свою деятельность на конкретных исполнителях.
Я заочно закончил Институт Культуры, ушёл на государственную службу и закончил её главным режиссёром Дома Молодёжи Комитета по молодёжной политике. Работал пятнадцать лет. Давно понял, что главным двигателем нашего прогресса является бюджет. Если бюджета нет – всё рассыпается или переходит в другие формы. Даже при том, что город даёт всегда лишь половину, этого уже достаточно. В 1995 году первый в городе сделал выставку картин питерских художников на Дворцовом мосту. Мост разводится, освещаются картины, включается лазерное шоу, люди аплодируют. Я пришёл с этой идеей к Юрию Львову, руководителю Банка Санкт-Петербург и попросил денег. Он спросил:
— «А как это будет выглядеть?» – на что я ему предложил следующее:
— «Юрий Иванович, лучше это один раз увидеть. Давайте я через две недели покажу, как это будет выглядеть»
Пошёл в мастерскую Мариинского театра и заказал макет. Сделали поднятый Дворцовый мост, картинки подсветили фонариками на батарейках, нарисовали лазерные лучи и зажгли бенгальские огни. Таким увидели проект комиссия и Юрий Львов. Они спросили:
— «И что, там будет так же красиво?»
— «Будет еще лучше», – ответил я, на что мне сказали:
— «Будем финансировать ваш проект»
Картины запечатлело телевидение – все каналы съехались и показали у нас и в Европе. Казалось бы – на пустом месте проект, деньги из воздуха можно делать, если владеть даром организаторского мастерства.
С 1998 года работая главным режиссером, я проводил раз в год большой гала-концерт самодеятельных коллективов Петербурга в БКЗ Октябрьском. Десять лет руководил фестивалем «Петербургская Жемчужина». Это не было конкурсом красоты. Это был творческий фестиваль для талантливых детей. Я готовил к фестивалю и выпускал по восемнадцать одарённых жемчужинок в год. Иногда иду по Невскому и встречаю красивое знакомое лицо: это моя жемчужина торопится на репетицию мюзикла, где играет главную роль. Другую вижу в фильме «Глянец», работает у Льва Додина в Малом Драматическом театре. И так многие из «жемчужинок» нашли себя в творчестве.
Все ли случилось в моей жизни так, как должно было случиться? Нет единой правды. Нет единого понимания чего либо. Есть здесь, а есть справа, слева, снизу и сверху. Всегда есть два противоположных взгляда на один и тот же предмет.
ДЛЯ SPECIALRADIO.RU
Санкт-Петербург, февраль 2017
Материал подготовил Алексей Вишня
