Я думаю, что для меня подключением к живой культуре, к которой относится субкультура, был, конечно, Высоцкий. Мне в этом смысле повезло, как повезло позднее моему сыну, когда он первоклассником получил компьютер и был единственным обладателем компьютера в своем классе. А я был обладателем магнитофона «Яуза» уже в первом классе благодаря своей маме, которая не умела им пользоваться, а я, как ребенок, быстро разобрался. Но у меня не было магнитофонных записей. Еще один магнитофон и записи были у одноклассника – Димы Рабиновича. Его родители были моложе моих и были более центровыми, горожане из столицы советской республики, а мой папа деревенский, мама – слободская.
Мы приехали из Желтых Вод на Мангышлак, где я пошел в школу, а они приехали из Баку и Дима Рабинович мне говорил: «Да ты знаешь, у нас в Баку небоскребы! И все ходят в модных пиджаках и жеваных куртках со сборочками». У Димы был папа-модник, геолог-нефтяник, а мой-то был монтажник, и у него был хороший магнитофон и записи Высоцкого.
Мои родители после рассказов о том, какой замечательный Дима Рабинович, спросили меня: «А ты можешь попросить у него какие-нибудь записи, мы слышали, что есть такой Армстронг?». Я оттащил свой магнитофон Диме и нам записали катушку Высоцкого, потому как Армстронга у них не было. Причем, я не знал где там Высоцкий, на катушке было написано: «Галич, Кукин, Клячкин». Потом понял, что на одной стороне – Высоцкий, на другой – все скопом, но Галича там не было.
Эти люди сделали меня поэтом. Я очень любил книжки, а мама меня заставила выступать на конкурсе чтецов и когда выступаешь на конкурсе чтецов, не смотря на то, что стихи посвящены партии, Ленину, все равно учишься мелодекламации, меняется дыхание, больше кислорода поступает в мозг, начинается настоящая психоделия, и ты потихонечку становишься рок-звездой.
Сначала выступаешь в классе, потом на линейке, потом уже в актовом зале с микрофоном. До сих пор помню, Владимир Орлов из журнала «Пионер»: «Темнело небо, ветер свирепел, сгущалась над Россией непогода, лишь только флаг Потемкина краснел, как первый луч грядущего восхода…», и уже ты впадаешь в транс, начинается экстатическое состояние, и ты этого вначале не понимаешь.
Когда приходиться учить из Есенина или из Маяковского «про Ленина», ты залезаешь в книгу, а там находишь то, что совсем не планировалось: «Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь продавать в угоду…я лучше в бане блядям буду продавать…». Так у меня появились старшие братья, они меня научили ругаться, говорить, да сколько слов неизвестных показали!
Появляются слова, которые ты в обиходе никогда не слышал и даже не знаешь, как их произносить и просодия, то есть ритмика стиха, она тебя выводит на правильное произношение. Так ты набираешься слов из «серебряного века», из начала двадцатого, так формируется твой словарь, словарный запас и потихонечку, годам к сорока ты становишься «пидарасом», потому что слишком культурно выражаешься, речь становиться изысканной и вежливой… На Мангышлаке, в закрытом городке Гурьев-20, услышать живого поэта тогда было невозможно, и тут я слышу на магнитофонной записи речь с завораживающими интонациями неразрешенных охальников. Я попросил папу, чтобы привез мне еще Высоцкого. Он поехал в командировку в Алма-Ату, приезжает и привозит мне Вертинского, – перепутал.
Вертинский, не такой хрипатый, совсем другая эстетика, песенки в сопровождении аккомпаниатора такие, что чувствуешь – там барин у рояля стоит, а в паузах «недобитки» ему аплодируют, просто потрясающе!
«В степи молдаванской…, как поет под ногами земля, и легко мне с душою цыганской кочевать никого не любя», а мне-то хотелось услышать: «А у дельфина вспорото брюхо винтом», чтобы на улицу выйти уже бойцом, а тут совсем не фабрично-заводской кайф-угар: «В бананово-лимонном Сингапуре, в буре, когда от ветра плещется волна»… И это ложилось на слух когда вокруг звучала советская эстрада и «Толстый Карлсон» (советская перепевка группы «Кристи» песни «Йеллоу ривер»), который всем тоже очень нравился. В моем понимании Высоцкий – футурист, потому что я любил Маяковского, у которого много игры с рифмами и увидел у Высоцкого то же самое, у неофициозного Маяковского много юмора, он шутит и играет на понижение, а Высоцкий просто дает низовую культуру: «Ну и беда же с этой Нинкою, она живет со всей Ордынкою и с нею спит ну кто захочет сам, а мне плевать мне очень хочется».
Высоцкий, конечно, это тебе сразу и вся психоделия и тембр голоса и драйв. В это время во всем мире был уже рок вовсю, а у нас – никакого рока, только Высоцкий. Сейчас я думаю, что Высоцкого можно было бы конвертировать в ритм энд блюз, но этого не случилось, и он остался навсегда в условном романсе. К слову, даже Башлачеву, как производное Высоцкого, не удалось конвертировать в ритм энд блюз. Маяковский и Высоцкий меня сделали как поэта, конечно.
Никаких «Битлов» я тогда не услышал, а если услышал, то не воспринял, конечно. Но когда я услышал в школьном зале как Гена Аврамец и Ренат Валиахметов, старше меня на два года, восьмиклассники, берут звук зафузованной гитары и под барабанный бой начинают играть «Шизгару» – это было настоящее чудо. Как казалось чудом неприкрытое барабанное соло у польской группы «НО ТО ЦО» – неразбодяженный кайф! Потом в школе был концерт и танцы, когда прозвучало офигенное соло барабанщика, в течение которого все просто замерли.
Танцы в парке, где вперемешку с советской эстрадой вторгались совсем другие мелодии в мир моих чувств. Я потом разыскал эти песни, чтобы понять, что это было такое. Так «Джулай морнинг» группы «Юрайа Хип» лег уже на подготовленную мудовыми рыданиями русских песняков почву и был сразу понят и принят. Наша танцплощадка была в парке у моря, Каспийское море шумело, в нем водились креветки, в которые мы просто не врубались до поры, но ближе к восьмому классу врубились, и стали их ловить. Рыба была: кефаль, бычки, тарань, а в пустыне оказались вполне съедобные грибы, их надо было искать под песком после дождя. В 73м я думал, что жизнь начинается – наловили креветок, набрали грибов, начались танцы, стал появляться портвейн, но родители решили уехать. Когда мы расставались с одноклассниками, никакой анаши еще не было, это мой друг Дима Рабинович попался на анаше десятиклассником и чуть не сел, а я уехал в середине восьмого.
Сейчас в этом городе живут в основном, казахи, выполняя программу «коренизации» по Назарбаеву. Так поступали в Узбекистане, когда «обузбечивали» таджиков, записывая в узбеки. Когда мы там жили, казахов во всем Казахстане было сорок процентов, а сейчас их восемьдесят из-за оттока русого населения и по причине того, что стали подтягиваться казахи из Китая, из Узбекистана, из Каракалпакии. И столица была перенесена из Алма-Аты на север, к российским границам, чтобы у русских не было соблазна занять южную, по сути, Сибирь, которая упала Казахстану от большевиков, русскоязычные и руссконаселенные территории.
В моем доме жил парень, Игорь Твеленев и он ходил с электроорганом и играл на танцах в ресторане, и сейчас я нашел его через «Одноклассники» в интернете, и оказывается, что сейчас он в Москве и занимается музыкой и продает свою музыку на радио и куда угодно. А тогда ходили первые волосатые и друг у друга воровали инструменты, как голубятники друг у друга голубей воруют. Квартиру Твеленева тоже ограбили, унесли инструменты, и это было событием.
Когда я приехал в Москву, то поступил в маткласс, очень хорошо сдав вступительные, благодаря нашему хорошему учителю математики в городе на Мангышлаке. Я жил в Химках и ездил на Речной Вокзал в маткласс, где ребята что-то играли и хотели создать свою группу, но я играть ни на чем не умел. Ребята предложили мне поиграть на барабанах, и на вечере в честь 8го марта мы решили исполнить три песни. У пацанов были гитары, мне нашли ведущий барабан, чуть ли не пионерский, на котором я подстукивал на сцене сзади ребят с настоящими электрогитарами.
Мама меня хотела отдать в музшколу, но я не прошел, у меня не хватило слуха, хотя музыкальность у меня была, и ее можно было развить. Потом, когда я поступил в МИФИ после матшколы, столкнулся там с принудительной явкой в хор. МИФИ имел самый крутой мужской хор в Москве среди ВУЗов. Я пришел прослушиваться с уверенностью, что меня не возьмут, но я попел, меня попросили еще попеть и еще попеть и явно заинтересовались тембром, но пел я не чисто и заниматься голосом не стал.
Тогда я понял, что нахожусь в лимбе между раем и адом в плане музыки и могу вовсе не участвовать или участвовать в не шибко требовательной музыкальной практике. Вот если сейчас послушать Хвостенко, остается впечатление, что он гнусавит и фальшивит, но как-то своеобразно, что это становится приметой стиля. Когда я в 80х прочитал стихи поэта Парщикова, мне так они понравились, что когда где-то на чтениях я познакомился с Умкой и спросил ее: «Ань, ты не знаешь Парщикова?», она ответила: «Знаю!» и дала мне его телефон. Я познакомился с Парщиковым, показывал ему свои стихи, ему не понравилось, но он захотел пойти на концерт Цоя, а мы к тому времени уже были в Рок-Лаборатории с «Вежливым Отказом». Я ему достал билеты, он пришел на концерт и послушал, был доволен, но спросил меня: «А че он так фальшивит?»
Я горжусь, что учился в институте, который импортировал звезд русского рока через свои общаги. «Зоопарк», «Аквариум» и «Кино» проводили свои концерты в 5м корпусе общежития. У нас было свое творческое объединение, мы сами ставили сценки, писали спектакли, но к модникам мы не относились, а музыкантов из Питера приглашали именно модники. Кроме того, наши корпуса 1й, 2й, 3й и 4й стояли рядом, а 5й, где все происходило, стоял особняком, через три остановки автобуса.
У Вити Лукъянова была группа, которая назвалась «Шаракс», такой «Аракс на шару» что ли, и я предлагал ему сменить название на что-нибудь стоящее. В МИФИ я вошел в творческое объединение – «Восьмое», которое потом победило все остальные. Мы много занимались тогда юмором, и я до сих пор, можете заметить, в ФБ шучу как идиот. Мой юмор помог выйти на сцену «Вежливому Отказу».
На нашем факультете технической физики» было творческое объединение ВТО, оно называлось «Восьмое», на факультете теоретической физики оно было «Шестое», на факультете автоматики оно было без номера и называлось «Одуванчик». В итоге все исчезли, и до сих пор существует только наше. Я удивляюсь, но все, с кем мы на базе ВТО и творческого объединения мы познакомились, до сих пор общаемся. Аббревиатура ВТО совпадала с «Всезсоюзным Творческим Объединением», и нам это льстило. В большом мире был Хуциев, который снял «Июльский дождь», любимый режиссер Феллини. А у нас был свой Хуциев, однофамилец режиссера и тоже из Грузии, и было свое ВТО, но рангом пониже.
На слете первокурсников, который они для нас провели, было очень задорно, играли какие-то сценки, шутили и сказали: «Кто хочет так же, приходите к нам!». У меня был посыл со стихами, и я к ним пришел. А они говорят: «Надо писать сценки», «Боже, думаю, как же придумывать эти шутки! Вот как их придумать, откуда же они берутся?». В итоге я начал их придумывать и напридумывал много, и даже стал «звездой» своего набора-призыва, я был единственный, кто что-то как-то писал. Меня узнали в Зеленограде, в МИЭТе, потому что мы встречались на майских слетах в лесу, такие «маевки» делались нашими старшими товарищами. Туда приглашали тех, для кого за время учебы, сессии, студенческих семестров проводились бы праздники: «День Смеха», «День Физика». Из МИЭТа приезжали к нам, в ДК «Москворечье» и мы ездили туда, но ближе познакомились на слете, в неформальной обстановке, и шутки были более раскованные. Рабочие на маевки ходили, чтобы от царской охранки уйти, а мы, соответственно, еще от какой-нибудь «охранки».
Я себя проявил, и в Зеленограде меня уважали. Мы дружили с физтеховцами, но они на слет не ездили, а в Зеленограде была хорошая корневая традиция – бухать, валяться под елками, они на слет ездили и до сих пор ездят. Я долгое время был самым старым участником этих слетов, а в 2005м, в год смерти Вани Соколовского, я просто уехал в Абхазию, не попал на похороны Ивана и перестал ездить на эти слеты. Потом лет через пять опять съездил, так что они продолжаются. Важно, что меня там узнали-полюбили, и я тоже полюбил зеленоградцев. Они впервые привезли в лес восемнадцатилетнюю девчонку, которая что-то пела под гитару, оказалось, что это Инна Желанная, которая прибилась к МИЭТу.
Я так разогнался как шутник и остряк, что первый вопрос, который у всех возникал: «Это КВН?», а наш организатор, Хуциев, он был очень идейный, отвечал: «Нет, не КВН! Нет, мы театр!». «А что мы?» – спрашивали все, «А вот надо думать!» – говорил Хуциев. Ему хотелось создать социальную организацию, которая борется за справедливость, за все, все, все. Это как «Laibach», вроде бы и группа, но в группу «Laibach» входят отряды лесорубов, партизаны и художники, у них есть посольство, они дают паспорта. Замах у Хуциева был на что-то неопределенное, большее, чем любое из определений.
Сегодня мы играем на сцене, а завтра мы пойдем убирать улицу или помогать железнодорожникам чистить пути – вот такая у него была идея соцактивности. В итоге у нас был, конечно, студенческий театр и он никак не назывался, волонтерская организация, которая лучше всего проявлялась, когда мы на сцене играли.
К четвертому курсу я, как селезень, уже набрал цвета, и как раз в восьмидесятом, в год Олимпиады, мне мой старший товарищ предложил: «Поезжай вместо меня работать в спортивный летний лагерь институтский быть культоргом. Он был аспирантом, а я был старшекурсником, и никогда студентов-культоргов не существовало, обязательно должен быть аспирант, он же сотрудник института и чтобы с него можно спросить. Они боялись того, что, может, я уведу купаться студентов, а они утонут, а я же не работаю нигде!
Конечно, мне платили зарплату за то, что я там работал, но я был студент. В восьмидесятом кого-то выслали из Москвы, общаги закрыли пораньше, и мы туда поехали. У меня была функция проводить дискотеки и танцы, День Нептуна и выпускать стенную газету. Мне дали художника, сказали: «Это будет художник, вот Саша, познакомься! Это будет твоя рок-группа, Подеречин Сережа – познакомься! А день Нептуна ты сам наберешь из отдыхающих». А в этой группе, которая должна была играть на танцах, был Рома Суслов, был Дюха Небогин, который с Сусловым играл в группе «Хай Волтаж», а это была школьная группа Суслова и Фролова, его одноклассника.
Мы с ним, как и с Ромой жили на соседних улицах в Химках, это случайно совпало. Но об этом мы узнали, когда познакомились. Фролов в школе учился на двойки и в институт не попал, а мы с Сусловым в МИФИ учились, но поскольку Фролов был одноклассником Суслова, он его подтянул в лагерь, ведь там надо было играть в группе. Роман был как бы в тени Фролова, который писал песни, стихи, был красивый, волосатый и до сих пор он почти такой же.
Сид Баррет, например, тоже стоял у истоков, но он поправился, облысел, сошел с ума. А этот Фролов ни поправился, ни облысел и не сошел с ума, все у него было для рок-звезды, но, к сожалению, звезды не так встали. В лагере должно было быть три заезда, и после первого заезда, когда я познакомился с музыкантами, уже Рома подтянул Фролова, который не имел права там находиться, он не был студентом, его приютили, он там тайно ночевал, кругом был лес. Музыканты жили отдельно, им дали отдельное место. Фролов сразу всем понравился, и девочкам, через смену в него влюбилась одна красавица, которая потом стала Роминой женой – Ира Мухина, она была совсем юной выпускницей школы, но ее мама работала в МИФИ. Прошел слух, что Рома играет в лагере, где все шикарно: пьянки и веселье.
И стали подъезжать ребята из города. Слово «тусняк» я впервые услышал от Фролова, а он сказал, что услышал его от наркоманов и хиппи. «Тусняк, тусоваться» мы говорили всегда как-бы в кавычках, нам было смешно так говорить. «Тусить» я до сих пор стесняюсь говорить, это уродливое слово. Приехал Фролов, а у него был запас из десяти-двадцати своих собственных песен, довольно наивных. Но когда поет восемнадцатилетний парень с синими глазами: «Реку времени каждый знает, все по ней без конца уплывает. Вечер за днем, снег за дождем, так внезапно!». Всем нравилось, а завистники говорили: «Да это не его песня!», «А чья?» – спрашивали мы. «Это «Воскресенье», «Кто виноват, скажи мне брат», знаешь? Так вот, это тоже их песня!». И Фролов сколько оправдывался, что это были его песня, а ведь это всегда чувствуешь, когда человек исполняет.
В тени этого Фролова, которого Рома вел перед собой как маскировку, заграждение, он что-то там тоже музыкальное корябал. Тогда же и там же был найден Петя Плавинский, что очень важно для «Вежливого Отказа» и человеческой дружбы. Я пришел из творческого объединения, где у меня было много партнеров, более того, я пришел руководить. Рома играл в какой-то группе, а Петя Плавинский работал там на катере. Он входил в отряд спасателей, которые жили отдельно, на брандвахе, на припаркованном судне. С точки зрения тех, кто прибывает на станцию, сам лагерь находился на острове. Это не был остров, но попасть туда, кроме как на лодке – нельзя. Это в сторону Твери, выходишь на Редкино, едешь до Радченко на автобусе и на берегу Волги лагерь, назывался СОЛ «Волга»(«Спортивно-Оздоровительный Лагерь»). Недавно было 35 лет со дня появления нашего круга. Один Рома ни с кем не общается, все остальные общаются. Петя тогда был мотористом и он должен быть перевозить людей и грузы через речку, но я знал, что этот бородатый-волосатый чувак выходил на сцену студенческого театра, но от другого факультета. Он был скептически настроен и ел в лагере отдельно от студентов. А проявил себя там тем, врывался в столовую, где стояло пианино и хуярил на нем, а мы думали: «Вот чувак умеет играть!».
В технических ВУЗах это не такая частная опция. В лагерь студенты-спортсмены заезжали прямо секциями, у МИФИ было: секция самбистов, секция регбистов, и там отщепенцев не было, с утра тренировка, пробежка по лесу… А тут такое художественное отребье, не спит всю ночь, просыпается позже всех, на завтрак не приходит, конечно, нас все спортсмены ненавидели, но с нами ничего нельзя было сделать. Мы входили в какой-то «Joy Division», и должны были в «концлагере» обеспечивать веселье. Подеречин был барабанщиком и руководителем группы, где играл Рома по причине того, что он был после армии и был старше всех, и он был пробивной, а Рома был самый молодой, после первого курса, а я был после четвертого. В эти годы разница возраста чувствуется, Подеречин был из общаги, а мы были «домашняки». Он научил меня как включать записи: «Это вот «Церрон», это ведь «Тен Си Си», это вот «Вилладж Пипол», это поставишь и это потом поставишь». Я послушал и нашел то, что мне самому нравиться, а он предупредил: «А если не будет работать, тогда спичку сунь под головку. Это на тот случай, если группа играть не будет». Я все спрашивал, дергал группу, когда они будут готовы, им надо было хотя бы раз выступить. А они отвечали: «Мы репетируем, у нас гитариста нет».
Потом привезли Фролова, но сыграть танцы он не могли. Я решил использовать свои карты как козыри и под день Нептуна написал почти что рок-оперу, где было так: Нептун выходит – песня, русалок хватают – песня. И первые песни туда написал Фролов. И вот наступил наш медовый месяц, когда все друг друга полюбили: Плавинский полюбил нас, стал приходить к моему домику, говорить с нами о поэзии, рассказывал, что в этом домике раньше был художник Дима Каменев, из МИФИ, постарше нас, от него остались хорошие картинки, и о том, что они дружат. Спросил меня: «А ты читал Северянина? Я еще знаю, Бальмонт есть, а у меня его нету!». И я где-то купил этого Бальмонта, приходит Плавинский говорит: «Константин Дмитриевич?», я ему: «Что Константин Дмитриевич?», «Ну, Бальмонт!». А он мне: «Помнишь Осипа Эмилиевича?», я тогда «Какого Осипа Эмилиевича?», отвечает: «Мальдештама!». Он всех звал по имени отчеству, и брат у него оказался всемирно известный художник, когда мы близко познакомились. Когда Диме Плавинскому надо было рояль перевозить, с Арбата куда-то, Петя позвал нас, а потом, когда папа умер у Плавинского, мы гроб его носили. У нас в лагере сложился круг людей, которые вели себя отличным от спортсменов образом, и боролись с этим фашизмом, который заключал в себе режимный ВУЗ.
Надели мы на себя простыни, странно стали себя вести, дирекция лагеря говорит: «Они ведут себя как бедуины!». У нас Белоусов был на еврея похож, я тоже, надо сказать, не славянского типа. «Они намекают на что, на Израиль?! Это что,- евреи!?». А евреев у нас тогда не принимали. Культторги – аспиранты боялись парткомов, а я ничего не боялся, поэтому у меня День Нептуна – праздник с гитарами, с музыкой, хочу провести конкурс анекдотов, администрация в ужасе: «Да ты охуел, анекдоты, это же подпольное дело!». Мы же в лесу и чтобы попасть на большую землю надо двадцать минуть переправляться через реку на катере. И вот в лесу, под сосной, они боятся рассказать анекдоты! Говорю: «Я про Чапаева буду рассказывать!», а они мне: «Да Чапаев – герой войны!». Это был восьмидесятый год, и все изменится через пять лет. У нас в это время заведующим спортивной кафедрой назначили Вячеслава Старшинова, знаменитого хоккеиста, чемпиона мира, который играл с братьями Майоровыми в составе «Спартака». Я хочу провести конкурс анекдотов, меня все отговаривают, а я не отказываюсь, и они приводят Старшинова, и говорят: «Ну, вы скажите ему!». Он меня спрашивает: «Ты что, хочешь анекдот?», отвечаю: «Да!». Я его послушал, проявил уважение, а у меня был дядя, который болел за «Спартак», любил Старшинова и дарил мне клюшки с его автографами. Поэтому меня отговорили.
Плавинский учился в детском садике с Французским уклоном, а Фролов родился на Сходне, отец Владлен Валентинович до смерти был прапорщиком, хороший дядька, его потом молотком какой-то пьяница убил. Я, собственно, и сусловских родителей знал, и когда Рома напивался, я с рук на руки передавал его отцу. С Фроловым мы похоронили его родителей и знаем друг о друге и дружим, а с Ромой – как отрезало. Перестал он с нами общаться где-то с момента «Ассы», когда «Вежливый Отказ» уже в гору пошел. На пробах к этому фильму, где взяли нашего Шумилова в негры, Рома познакомился с Аней Новиковой, которая еще подписывалась «Данилова» под статьями в журнале «Экран». Она стала, на тот момент, его третьей женой, и дружила со Свеном Гундлахом и его компанией. И теперь, если Рому спрашивают историю «Вежливого Отказа», она начинается сразу со Свена. С того момента Роман перестал общаться с тем самым Фроловым, с которым они со второго класса были не разлей вода и со всеми нами.
Весь заезд студентов на смену ввозили и увозили на пароме. Мы сидим на этом пароме, все вокруг мышцами накачанные и на нас недобро смотрят, а у нас – хипня, гитара и мы исполняем из себя такой «Вудсток». На День Нептуна нам понадобился бидон пива, на что нам сказали: «Пиво-то нельзя в лагере!». «А мы тогда квасу нальем, для праздника надо!» – ответили мы, и услышали: «Ну ладно, разрешаю поездку на ту сторону!». Мы отправились «на ту сторону», а там пошло и пиво и все остальное… В конце смены я оказался таким популярным среди персонала, что со мной все хотели выпить, и я стал пить со всеми, с кем хотел и так наебенился, что впервые жизни и в последний раз на следующий день лежал и не мог пошевелить пальцем. После этого наша компания начала жить в Москве. Плавинский с Фроловым пытались что-то репетировать в коммуналке у Пети на Чистых Прудах.
На второй год заездов Фролова забрали в армию. А мне снова нужны песни для Дня Нептуна, и написать их некому, и я говорю: «Рома, напиши мне песни! Ты же играл с Фроловым», а он мне: «Я не умею!». Я его спросил: «А у тебя есть хоть одна песня?», отвечает: «У меня нет, вот только проигрыш к одной песне» и показал какой-то проигрыш. Я ему дал тогда два текста «Чтоб к утру были песни!». За тот год, что Фролова забрали в армию, Рома какими-то энсенуациями и диким скандалом добился того, что Ира Мухина, которая провожала Фролова, забыла бы про Фролова и перешла к Роме. Рома позже или раньше следующего лета на ней женился, и я был у них на свадьбе тамадой. Пришел к нему утром за песнями, Ира выходит первой, и я ее спрашиваю: «Ну что, написали?», «Ну да, написали», «Хорошие?», «Да, я ему там слегка помогла», говорит.
Первую музыку он написал после того, как я на него надавил. Рома написал сначала две песни, потом еще две на мои стихи. Позже известные тексты к песням, которые вошли в пластинки, я писал на его музыку. Когда появилось уже несколько песен, он не смог поверить в одночасье, что у него есть репертуар, но познакомился с Шумиловым, который учился, но из МИФИ вылетел и крутился во дворе нашего института. Шумилов тогда был участником выступлений на слетах КСП. Мы поехали нашей бандой на день физика в Санкт-Петербург, нас пригласили тогда в Ленинград за счет меня, потому что я читал там свои скетчи. И в эту историю на зимних каникулах поехали все, потому, что это будет праздник, нам дают место в общаге в Питере бесплатно.
Поехали все, кроме Ромы. Мы увидели в той общаге местную группу: «Что за группа? «Аквариум»? Кто – чего?». «Да, ну вы знаете, им райком или партком запретил выступать, поэтому они будут петь без слов». Мы пришли в спортзал, там был «Аквариум» на танцах, и играли, как они сказали, «какой-то джаз». Конечно, это был никакой не джаз, и ни одной песни не было спето. Так я впервые увидел «Аквариум», не понимая, что это «Аквариум». Там ко мне впервые подошел Шумилов и спросил: «Вы что, из МИФИ?», он сказал: «Я тоже из МИФИ». Говорим ему: «Ну, мы здесь выступаем на Дне Физика, а ты что?», он: «Я тоже выступаю, но я пою песни. После ваших речевок будет КСП, вот там я буду петь». Я не слышал, как он поет, но думаю, хорошо, он же потом закончил Гнесинку, сместил центр тяжести на музыку, а физика была не его, наверное. Помню как он с Ромой стали ходить выступать по общагам МИФИ, по дискотекам. Перед дискотекой был номер минут на пятнадцать – Шумилов пел ромины песни, написанные на мои стихи. А Рома играл на одной гитаре и не подпевал. Наверное, оттуда у Ромы странный пиетет перед «Последним шансом» Сергея Рыженко, он где-то там с ними тогда примерно и познакомился.
Название «Вежливый Отказ» придумал Андрей Плавинский. Андрей Бухарин работал как начинающий музыкальный журналист у меня в газете «Автотранспортник», а позже, в период расцвета журнала «ОМ» стал мэтром музыкальной журналистики России. В «Автотранспортник» я попал случайно после МИФИ и возглавлял там отдел культуры, был там один, и возглавлял сам себя. Приходит парень и говорит: «Меня послали к вам! Я хочу писать о рок-музыке, вот написал статью на десять лет со дня смерти Марка Болана, а это мой любимый артист». Я почитал, так здорово было написано, хотя я особенно то и не знал кто такой Марк Болан. В статье упоминались все хиты, биография и то, он Фельд на самом деле, а Болан – сценическое имя, что у него вторая жена негритянка, что он разбился в автокатастрофе. Мне понравилось, и я решил эту статью напечатать статью о «Ти Рекс». Бухарин принес фотографии и оказалось, что еще пишет обзоры вышедших пластинок. Тогда как раз удачно вышел «Violator» «Depeche Mode».
И когда я ушел из «Автотранспортика» и выпустил два номера своей газеты «Дикая дивизия», там публиковал отчеты Бухарина о пластинках. И «урлайтовец» Сергей Гурьев, который был тогда конкурентом, заявил, а мне сообщил Костя Преображенский: «У Аркадия в газете отчет о пластинках, спизженный у американцев, у нас так писать никто не может». Там были яркие выразительные метафоры и мне самому нравилось, поэтому я их и печатал: этот чувак и пишет отлично и разбирается. Бухарин был тот самый человек, который так писал, он до сих пор пишет, и мы до сих пор дружим.
Фролов возвращается из армии и его ждет поднабравшийся опыта Рома. Потом девушка Фролова, ставшая женой Ромы Суслова, стала женой Вика Лукъянова, они долго жили вместе, и весь свой «Дави на газ, все будет джаз» он делал при Ире Мухиной. А тогда участники школьно-студенческой группы «High Voltage» решили назваться «27», а я говорю: «А че 27? Давай хотя бы «километр»!». Теперь жалею, потому что «27й километр» хуже, чем «27». Оказалось, что Фролов родился 27го января. Группа стала называться «27й километр», а я к этому времени был уже выпускник МИФИ и по-прежнему выступал со стихами и шутками.
Меня приглашали в кафе «Ритм» на Университете, где я проводил вечера, был как ведущий такой нормальный. И везде, где я выступал, пытался пристроить свою группу играть. Говорю: «А можно группа попоет?», а они: «На хуй группа не нужна», упрашивал: «Пусть поиграют, че жалко вам?». И вот я вытягивал Рому, когда он еще боялся выступать лицом к публике. То есть он играл на сцене, но спиной к залу. И мы пытались его повернуть, но это не получалось. Тогда он был мужем Мухиной, и я говорю: «Ира, попытайся его повернуть!». Во время концерта она выходила с подпевками и его поворачивала. Такой концерт был в Зеленограде, когда Рому «обкатывали», чтобы он не боялся, другой концерт был в джазовом кафе «Ритм» на Университете, в кафе, в котором клуб организовал Алексей Козлов. Но я попал туда уже в восьмидесятые, когда Козлова там уже не было, но кафе было раскручено, и устроил там концерт «27му километру».
Произошло прослушивание в Рок-Лабораторию, они там понравились, причем на прослушивание случайно был Козлов. Я дал ему кассеты всех, кто играл на прослушивании, и он сказал, послушав: «27й километр» мне интересен». Мы попали в число отобранных, у Фролова сработал какой-то нонкомформизм, он сказал: «Ну их на хуй, я не буду дальше!». И Рома остался без солиста. А где-то за полгода до этого я устраивал концерт по своей юмористической линии и пробовал продать билеты, решил: «может денег заработаем?». Пытались продать, но практически ничего не продали. Меня видели как я выступаю в МИЭТе со своими юморестками и стихами, и позвали в общагу Губкинского института. Я говорю: «Мы группу приведем», «Давайте!» – говорят. Я привел «27й километр», и Петя Плавинский говорит: «Можно я с вами выступлю?». У него была девушка Маринка Крылова, которой он долго добивался, совсем школьница. Сейчас живет где-то там, в Амстердаме, музыкант, композитор. Говорила нам, что она пассия Троицкого, видимо, Троицкий за ней ухаживает. Троицкий был друг ее сестры, и ей тоже оказывал знаки внимания. Теперь, когда узнаешь, что Маяковский ухаживал за сестрой Лили Брик, а женился на Лиле Брик, понимаешь, все что угодно бывает.
Петя так влюбился в Марину, что они вместе стали жить на Авиамотороной, я к ним в гости приходил когда работал сторожем неподалеку, и уже ушел из инженеров. И Петя мне говорит: «У меня будет Маринка петь! У меня всего три-четыре песни». И Маринка пригласила Троицокого, потому что была с ним вполне знакома. И на этот концерт пришел Троицкий и еще В.Кичин, который какой-то известный устроитель концертов. Кроме того, что он печатался в «Комсомолке» и был кинокритик, он еще явно был спец по подпольным делам типа «Машина Времени» (солидная группа на тот момент). Устроитель нелегальных концертов, как была устроителем Тонька Крылова, известная в этой системе. Позже у нас по этому делу была «Комета», очень известная Наташа.
Этот В.Кичин был ценитель старшего поколения, и поэтому его тоже позвали. Считалось, что вышло круто: на концерте два таких олдовых чувака, которые сейчас вас оценят. Пришел еще соученик Фролова, музыкант группы «Кратер», позже прославившийся как солист группы «Рондо» Александр Иванов. Он, как музыкант, заинтересовался и спрашивал наших: «А че у тебя за педаль там? А че у тебя за струны?». И вот, мы проводим свой концерт, выступает «27й километр»: Фролов со своими песнями и Рома с басистом выступали под барабанную машинку. Я спрашиваю Петю: «Как тебя объявить?», а он: «Объяви: «Вежливый Отказ»!». Я подумал: «Что за название, как-то даже стремно».
Там были комсомольцы, которые хотели открыть такой клуб, чтобы там постоянно что-то было, и вот первое мероприятие именно я делаю. Пришли мои друзья, а они в этот момент подсели на таблетки из аптеки, и вокруг валялись пузырьки от спиртовой настойки «Чага», а мы пытаемся еще билеты продавать, а это не законно. И тут явились все панки с серьгами в ушах, с цепями, Гор пришел, и комсомольцы присели охуевшие. Мне уже самому стало стыдно, комсомольцы уже шепчутся, на меня плохо смотрят, но обрывать боятся, им тоже не хочется скандала.
И тут мне Петя категорически говорит: «Вежливый Отказ», ну, думаю: «Тут нам и пиздец!». Тогда это название прозвучало как гром среди ясного неба. Выхожу на сцену и объявляю: «А сейчас выступает «Вежливый Отказ». Это было первое «явление Христа народу», никогда до этого не вступал никакой «Вежливый Отказ», Петя родил его в своем сознании и он выступил со своими четырьмя песнями, аккомпанируя Маринке. Троицкому понравилось, поскольку это была его знакомая. У людей, не связанных с ней отношениями был скепсис по отношению к ее музыке и непоставленному вокалу. Петя взял в аренду и привез на концерт орган «Хаммонд» на такси, а он очень тяжелый. Петя на нем играл, а потом увез, и для меня это было верхом мужества и богатства. Мы все что-то туда привезли на чем не помню, может у Ромы был папа с «Москвичем»…
ДЛЯ SPECIALRADIO.RU
лето 2017
Материал подготовил Игорь Шапошников
