Из Москвы я увез с собой несколько альбомов «ДК» и много-много мыслей в голове. Я специально сочинял эти песни, чтобы понравиться Жарикову, а он не принял их. В чистом виде это было голимое эпигонство. Может Жарикову и было приятно встретить последователя, но он уже думал о том, как мне помочь в развитии так, чтобы я пошел по более оптимальному для себя пути: «Нет, брат, ты не эпигон… ну право же… у тебя собственный путь. Ты видишь юмор «ДК» лишь в ненормативе, а это не так. Это концепт, понимаешь, он очень далек от тебя. Тебе нужно больше вводных… недостаточно просто петь матом, а в случае с тобой это и вовсе ни к чему, скажу более – даже вредоносно. Я вижу для тебя совсем иной образ влюблённого амура, которому крылья мешают всецело предаться любви – о том и пой».
Я же всегда пропускал мимо ушей то, что говорили взрослые. Этим качеством с детства питалось одно из моих моральных уродств, преследуя меня и по сей день. Однако я внял совету старшего товарища и сменил тон:
Ты не любишь меня
Не жалеешь совсем
Ласку раздаешь им всем
Ты меня согрей
Вместе будет веселей
Я тебя терплю, а значит – люблю.
Может в небе звезд
Вспыхнет солнце любви
Если вспыхнет – ты мне скажи.
Окажи мне знак
Знак высоких чувств
Птицами в небо с тобой воспарим…
… и так далее. Это было чудовищно неудобно мне петь такие тексты – в любви я совершенно ничего не понимал. Звучало страшно убого, Рыбин в пух и прах раскритиковал песню: «Ты кого-нибудь когда-нибудь вообще любил?» – спрашивал он. – Ну… влюблялся». – «А так, чтобы…» – Лёша сделал руками знакомый жест. – «Нет, вот так еще нет». – «Ну, вот и рано тебе об этом петь. Неправдиво у тебя получается. Ну, правда, разве можно написать о том, о чем так мало знаешь. Ты вообще – книг не читаешь, в кино не ходишь, о чем ты можешь написать?»
Время шло. Я внимал новые альбомы «ДК». Мой папа был невольным слушателем – его это раздражало, но гораздо меньше, чем аденоидный Макаревич или заумный Гребенщиков. Однажды я написал Жарикову письмо и получил ответ на четырех страницах. Я двадцать раз прочитал его сам, затем пошел к папе и прочитал ему письмо: «Это очень хороший человек, Лёша, тебе надо слушать, что он говорит. Следуй его советам, я ему доверяю».
С Рыбой мы перестали общаться. Он часто ездил в Москву и играл с Сергеем Рыженко, а я позвонил Цою. Несколько раз разговривал с его мамой, но Виктора не было. «Он в больнице», – отвечала мама. – «Ой, а что с ним?» – пытался я разузнать хоть что-нибудь. – «Диабет», – отвечала мама…
Наконец ответил Виктор: «Привет!» – «Витя привет, это я! Ты чо ваще, как ты себя чувствуешь?» – «Нормально…»
Я не знал, как продолжать разговор. Чувствовал – что-то изменилось, что-то произошло с Виктором: «Вот, хотел вас в гости пригласить». – «На какой предмет?» – Виктор держался подчёркнуто сухо. – «Я магнитофон новый купил, давай попробуем сделать запись?» – «Зачем?» – «Как зачем, чтобы записать новый альбом». – Я не совсем понимаю, зачем это нужно, Лёша». – «Как зачем? Да приедь, посмотри – что тут у меня». – «А ты уже пробовал писать кого?» – «Да нет, вот сам пробовал, записал пару болванок…» – «И что?» – «Нравятся! Приезжай, сам послушаешь». – «Ну, хорошо. Я позвоню завтра, может, решим как с Марьяшей».
В течение двух дней они приехали. Я приготовил покушать, купил бутылочку. Моим родителям нравился Цой, и они нам совсем не мешали общаться. У меня стояла тропилловская драм-машина «Лель», на которой летом мы записывались со Свиньёй. Её вид испугал Виктора, но я поставил ему запись, которую осуществил сам, наложив несколько гитар на эту драм-машину и спел про знак высоких чувств. К удивлению, Виктору очень понравилась вся песня вкупе: и текст, и мелодия, и звучание гитар, и даже то, как я записал «его» драм-машину. А мне страшно хотелось записать Цоя. Новый альбом «Кино» – я этим просто бредил. Договорились с Витей, что как только я нарою пульт, которым можно будет смешать две гитары и голос – сразу же приступим. На помощь вновь пришел мой друг детства Славка. С ним мы поехали к его друзьям, у которых был микшерский пульт «Электроника ПМ-01», чёрный такой, квадратный шипун.
Виктор приехал с Марьяшей и Каспаряном. Решили что-нибудь записать. Всё было уже настроено и полностью готово к творческой работе, что не могли заметить музыканты. Не успев оглянутся, они записали уже первую болванку песни «Троллейбус». Юра играл соло, Витя пел, аккомпанируя на двенадцатиструнке, а я стучал по картонной коробке клизмой, насаженной на отвёртку. В очередной песне я тоже нашел себе дело: Каспарян играл восьмыми нотами, а я вертел ручку панорамы, перебрасывая восьмые поочерёдно, из одного канала в другой. Мы сами не заметили, как все болванки уже записались. Достаточно было еще одного приезда, и запись будет готова.
Так и случилось: в следующий раз Виктор приехал один. Мы где-то что-то подчистили, я склеил номера в нужном порядке и говорю: «А знаешь, как круто было бы альбом назвать? – Сорок шесть!» Виктор рассмеялся, выразив тем самым согласие. По крайней мере, мне это так показалось…
Он попросил сделать несколько копий, и увез их с собой. На следующий день был понедельник, и я отнес новый альбом на работу – дал копию парням. Потом одни друзья приехали послушать – забрали копию. Затем другие… в конечном итоге запись распространилась по всему городу.
Конечно, «46» не был полноценным альбомом. Витя решил его записать у меня только для того, чтобы под эти записи могли тренироваться музыканты, но я об этом узнал позже, из интервью Цоя журналу “РИО”. Потом «Кино» переписали все эти песни по-новому: с Курёхиным, Бутманом, Кондрашкиным, Трощенковым, Гребенщиковым. Они конечно лучше зазвучали – все эти песни, однако чувствовалось – музыкантам пригодился наш первый совместный опыт. Они очень хвалили обстановку в моей студии – мол, пишешься у тебя как человек. Я старался создавать музыкантам хоть какой-то комфорт. По крайней мере, около моих микрофонов спокойно можно было курить, пить чай в домашних тапочках.
Когда мы пили чай, любые паузы я старался заполнить новым, на тот момент, релизом «ДК». Цою очень нравился «Новый Поворот», где вокалист безжалостно визжал: «Вооо-оот, новый повороооо-ооот. Что он нам несёт – вино или компот. Или наблюёт нам за шивороооо-оооот», – Витя радостно подпевал магнитофонной записи и танцевал руками. Я рассказал, что познакомился в Москве с этими героями и вошел с их идеологом в контакт. Рассказал, что спел все свои песни Жарикову, рассказал о том, что, по его мнению, “чистый социум” уже не канает, рассказал Вите о том образе, который вырисовал во мне Жариков. Виктор слушал очень внимательно. В течение года Цой написал около двадцати песен исключительно про девушек и о своих чувствах к ним. В конечном итоге, с этим материалом он и пришел ко мне на запись альбома «Это не любовь» в следующем году.
Меня же всё время тянуло в Москву. Именно там получал подпитку – как в эмоциональном плане, так и в идеологическом. Однажды я вновь приехал к Мише, и там уже сменилась обстановка: хозяин квартиры съехал, потеряв общий язык со своей женой: Саша Волков уже принимал нас на правах хозяина – они готовили уже свадьбу с Ниной. Вновь позвали Сергея, мы опять напились, и я уже ничего не помню, кроме того, как проснулся. Разбудила шутка Сергея: «Вот здорово, утро-то красивое какое! Щас Ленин с моторчиком прилетит и скажет “Добгое утро, товагищи!”» – «Как Карлсон», – уточнил я, сопровождая вопрос сладким зевком. – «Точно, Ленин… это Карлсон, точна…»
Сон сняло как рукой – слушая Жарикова, всё время хотелось хихикать, глупо и по-детски, но я не мог с собой ничего поделать. Я больше никогда не встречал таких людей – чтобы в каждом слове, в каждом предложении было столько иронии. Причем – на самой грани…
Однажды Фирсов привёз Жарикова в Ленинград, и он с вокзала позвонил мне: «Лёша, привет, а я здесь».
Я еще жил на Охте с родителями в четырёхкомнатной квартире, радостный принялся соображать чего-нибудь на стол. Папа постелил ему в гостиной, где никто не жил. Они быстро нашли с ним общий язык и поднимали темы, абсолютно меня не интересовавшие: политика, конспирология, история народов, американцы – тёмный лес, в общем. Папа был отставным сотрудником ГРУ, увлекался историей партии. Настольной книгой ему служил дипломатический словарь – им было о чем поговорить. На каком-то этапе папа воспользовался тем, что мне скучно и предложил «погулять» где-нибудь. Закрыв дверь, они еще долго вполголоса о чём-то говорили, спорили, убеждая, в чём-то друг друга. Когда они закончили разговор, Сергей пришел ко мне в комнату и сказал: «Лёх, у тебя просто замечательный отец».
Тему их сокровенной беседы Сергей не стал разглашать: у взрослых свои секреты. Одно было ясно: в чём-то они – единомышленники, но и во многом, увы, оппоненты. И, несмотря на то, что папа был жутко консервативен, это не изменило его отношения ни к Жарикову, ни к нашей дружбе с ним.
В один из дней мы пошли тусоваться по друзьям: пригласил Кирилл Миллер – культовый художник тех лет. Его самая известная картина в то время наделала много шуму: на скамеечке в парке сидит добрый Битл в окружении детишек и подпись: «Леннон в Горках». На этой вечеринке мы встретили большое количество людей: Ива Андерс (так тогда называлась Жанна Агузарова), Тимур Новиков, Саша Башлачёв, Терри. Саша Волков сделал несколько снимков. (Вообще, он был первым, кто стал меня фотографировать, за что ему огромное спасибо: все мои деньги уходили исключительно в аудиопроизводство, плёнки-фиксаж-бумага уже не было моим хобби, поэтому если бы не он, частица нашей истории так и канула бы в лету).
Затем мы всей толпой пошли к Тимуру Новикову в мастерскую, расположенную в сквотах, прямо напротив здания КГБ на Литейном, 4. В таких расселённых домах-сквотах не был отключён газ, подавалась холодная вода и работало отопление. В принципе, там можно было работать и жить. Мы играли на разных инструментах, Ива Андерс пела в баллон с пульверизатором из-под акриловой эмали, Саша Волков фотографировал. Я не был единственным питерским почитателем «ДК» – Курехин обожал Жарикова, любовью к нему заразил Африку. С первого же дня Сергей стал в нашем питерском сообществе своим человеком. Тимур Новиков вел с Жариковым задушевные беседы: приятно было наблюдать за диалогом двух лидеров арт-концептуализма, однако уровень их общения не давал мне шанса включиться в их разговор.
Однако не у всех Жариков вызывал добрые чувства. Сергей Фирсов много лет мечтал познакомить его с БГ, но тот отказался их принять. Ходили слухи, что неправильную репутацию ему составил Артемий Троицкий, с которым Борис был тесно связан. Поговаривали, будто «ДК» запретили именно после консультации соответствующего отдела КГБ с Главным Музыкальным Критиком тех лет. Илья Смирнов, один из активных функционеров тех лет, написал статью, в которой обвинил Жарикова в антисемитизме, поставив, по сути, группу «ДК» в один ряд с антисоветчиками. После этого группу объявили нон-грата, но Жариков не сдавался: новые альбомы «ДК» появлялись один за другим. С перестановкой слагаемых общая сумма не изменялась, и «Проект ДК» возрождался вновь и вновь, еще в более изощрённо-глумливых формах. Тогда я уже точно знал, как именно я могу повлиять на этот процесс и только ждал момента… И этот момент наступил.
Я предложил Сергею осуществить запись в моей новой студии: это была отдельная двухкомнатная квартира, в одной из комнат которой, Жариков мог жить. Долго его уговаривал, наконец, доломал. Сергей приехал с архивными пластинками, сам не предполагая ничего серьёзного. Он думал записать несколько тем, затем сырое это всё отвезти в Москву и там уже доделывать. Мне такой исход совершенно не нравился – как это так? Всё ведь в наших руках, всё ведь есть, почему мы не можем записать альбом вместе? Но Сергея трудно было убедить, пока он сам не пришел к такому выводу. Двое суток мы просто проговорили, и я с трудом от смеха удерживал целостность живота.
Сергей рассказывал Настоящую Историю Нашей Страны, рассказывал о своей официальной работе: «У нас была фотолаборатория, а я повадился отматывать себе фотоплёнку Микрат, что используют в своей работе геодезисты. Она была очень контрастна и мелкозерниста, эта плёнка. Я снимал на неё макеты фото-обложек «ДК». И вот как-то сунулся начальник фотолаборатории в шкафчик, а там Микрата всего чуть-чуть, моточек в несколько оборотов. Спрашивает, а где Микрат? Я говорю – мышки съели. А он мне – а почему Свемы полно? 60 единиц полно, и 120 – полный рулон. А Микрата нет. А я ему говорю – а вот если перед вами положить Ливерную колбасу и Майкопскую зернистую – что Вы будете есть? Наверное, таки Майкопскую…»
В общем, в таком настроении мы принялись записывать альбом. Я поставил перед Жариковым какую-то фирменную драмм-машину, запрограммировал бас на MC-202, а сам взял в руки гитару.
Для Специального Радио
Январь 2007
НОВЫЙ ПОВОРОТ ЖАРИКОВА. ЧАСТЬ 3: «НЕПРЕСТУПНАЯ ЗАБЫВЧИВОСТЬ»
