Юрий Ермаков, лидер группы «Сокол», той самой, что первая исполнила рок-песню на русском языке, заканчивает запись альбома, в который войдут те самые песни, с которых началась вся история нашего отечественного рок-н-ролла. В преддверии этой сенсации мы гуляем с Ермаковым по Москве… времен суперхитов 60-х «Где тот край?» и «Солнце над нами».
– В середине 60-х годов, когда мы начинали, – рассказывает Юрий Ермаков, – Москва была не размытой, не аморфной структурой, какой она стала теперь, это уже был сложившийся мегаполис, со своим лицом и характером. На улице Горького, где мы обычно гуляли, собирались компании, в которых все друг друга знали в лицо. Там были и художники, и поэты всякие, у памятника Маяковскому и Вознесенский с Евтушенко крутились, и просто ребята-студенты. Правда, можно было встретить и проституток, и фарцовщиков, и уголовничков, но они были какие-то все свои, родные. Если они кого-то и громили, то не нас, не «своих» людей. В этом котле варились все. Но в городе не было посторонних. Город есть город. Он живет своей жизнью. Когда человек уютно себя в городе чувствует, он ощущает себя будто в своей квартире, когда кругом и рядом – свои.
Все отдыхали, все гуляли. Квартир не было ни у кого! Поэтому вся молодежь была на улице. Зато было много кафешечек. На бульваре за кинотеатром «Россия» находилось большое открытое кафе, где и сидели все. Там можно было купить бутылку или стакан вина, взять минимум чего-то, чтобы просто сидеть и чтоб никто не возникал. И там все спокойно сидели, иногда, бывало, правда, что подерутся, но в основном там было спокойно.
– А у вас, у «Соколов», были свои любимые «кафешечки»?
– Репетировали мы в ДК «Энергетик», что на Раушской набережной, поэтому после репетиции мы переходили через мост и забирались в бар гостиницы «Россия». Либо шли в «Москву», где также был хороший демократичный бар.
– Вы шли наверх?
– Нет, наверх, где были одни коктейли «Огни Москвы», мы никогда не забирались. Мы сидели обычно на первом этаже, где можно было взять, например, бутылку польской «Выборовки», или «Зубровки», или наливок, которых там было очень много и стоили они всего лишь три рубля с чем-то.
Помню, зашли мы как-то в «Москву», а там артист Андреев сидит – хороший артист, он умер, к сожалению. Поддавший уже. Подходит к нашему столу, кладет червонец – и отходит. А он с женой был: она тут же подлетает: «Ребята, я возьму этот червонец!» – схватила и унесла. Что-то они там переговорили и Андреев поворачивается к нам: «Я думал, что вы немцы, а вы – сволочи!» – Ермаков басом копирует манеру говорить артиста Андреева. – Видимо, мы были одеты как-то необычно и он решил, что сейчас «немцам» даст червонец как бы от широты русской души: вот, мол, вам, немцы, пейте!..
А когда бары закрывались, мы садились на такси и ехали в аэропорт, ведь они работали всю ночь. Чаще всего это было Шереметьево. И там – до четырех утра!.. Однажды был интересный случай. После концерта мы, как всегда, зашли в бар, досидели до закрытия, а так как душа требовала продолжения, то взяли такси и поехали опять-таки в Шереметьево. А в тот раз наш приятель Артур Макарьев, ныне известный радиоведущий, принес нам слова песни «Hamburg» группы «Procol Harum». Шикарная песня была! Почему-то все помнят их «Бледнее тени бледной», но «Hamburg» ведь не слабее! И вот мы едем, а по дороге – читаем по-английски текст, пытаемся его перевести и понять, о чем в песне поется. Тут шофер останавливает такси и говорит: «Дайте я взгляну!» Мы на него с удивлением смотрим, а он берет этот текст и с ходу нам его переводит. «Откуда ты с таким знанием английского?» – спрашиваем мы его. А он отвечает: «Я американец». Оказывается, в 30-е годы была такая «фишка», что наш Советский Союз – настоящее государство рабочих и крестьян, пропаганда работала очень действенно и к нам потянулся безработный люд из Америки. В период депрессии они к нам ехали в огромном количестве. И его родители так же приехали. Он тогда был еще совсем ребенком. И вот он сидел и переводил нам с английского. Это было потрясающе: заснеженная дорога на Шереметьево, кругом лес, метель метет, – и посреди всего этого сидят в такси люди и читают текст песни группы «Procol Harum»!.. Когда мы приехали, он говорит: «Я вас подожду». – «Да мы долго будем сидеть!» – «Я вас все равно подожду. Вы для меня как маленькая отдушина».
Еще мы часто бывали на 15-м этаже ресторана «Пекин». Там было спокойненько, потому что туда мало кто забирался, там стоял рояль и можно было поиграть и поорать в свое удовольствие.
– Там была какая-то своя тусовка?
– Да нет, просто знали нас – и все. Тогда тихо было, и вообще все было очень прилично.
– Но ведь тогда уже появились и первые бит-клубы, например «КМ»…
– «КМ» – это уже совсем другая песня. «КМ» – это официальный комсомольский клуб, это попытка весь наш рок ввести в определенное русло. Да, там постоянно прослушивались какие-то новые и новые группы. Но «КМ» – это лишь два-три концерта в неделю. И вмещалось там от силы человек пятьдесят. Кого мы там могли разложить своим выступлением?! Тем более, что в основном там все были свои. Ну, может быть, запустят с улицы еще 20-30 человек. Зато все группы под контролем! А когда мы вышли на приличный уровень, когда у нас началась активная концертная жизнь, то «КМ» по большому счету стал нам больше не нужен. Мы там играли только тогда, когда нас очень об этом просил Юра Айзеншпис, ведь он был не только менеджером «Сокола», но и членом худсовета «КМ». Мы там отыграем, а потом идем в тот же «Пекин»…
– А что за аппаратура была в «КМ»?
– А никакой аппаратуры там не было. И колонки, и усилители привозили с собой группы. И те несколько раз, что мы там играли, мы привозили аппарат с собой. Зато в «КМ» проводились… дискуссии на тему, например: «Что такое рок-музыка?» И народ выступал на эту тему. Это – идиотизм, но такова была тогда методика работы с творческими людьми. Я помню, был такой барабанщик Юра Елоян, к нему подходят с вопросом: «Юра, а что ты читаешь?» Он отвечает, сидя за барабаном: «Моя любимая книга – «Мать» Горького». Все от хохота вповалку легли! Как сейчас помню!
– А вот в фильме Михалкова «Я шагаю по Москве» как раз весь пафос заключался в этих дискуссиях…
– Это фальшь и лицемерие. Я этот фильм ненавижу и всегда его ненавидел, потому что Москва моего времени была абсолютно не такая!
– Что в нем неправда?
– Все, что показано в фильме, это все неправда. По-другому все было и это все знали! В парке была шпана. С призывом в армию ничего подобного не было: уже тогда все старались слинять. Это все – слащавая халтура. И таких кафе, как показано в фильме, чтобы все так чинно сидели, не было. Это – неправда. Это не Москва. Что угодно, но только не Москва, потому что Москва была совершенно другая. Скептическая, ироничная, умная. Слащавостью там вообще не пахло.
– Так откуда он это взял?
– Он, наверное, выполнял партийное задание сделать фильм о современной молодежи. Но там даже музыка была несовременная.
– То есть у вас было отторжение и этого фильма, и этого подхода?
– Абсолютное отторжение! Все, что там навязывалось, абсолютно и полностью молодежью не воспринималось. Причем так было не только в Москве, мы все-таки в 1966-67 годах – Слава Богу! – проехали с гастролями по всему Союзу. Приезжаешь с концертами куда-нибудь, в Стерлитамак, например, идешь по улице, и на подоконнике, как было тогда модно, стоит магнитофон и играет «Битлз». Господи Боже ты мой! Как же, думаешь, туда это попадает?! А однако попадает!
– А как вы устраивали свои концерты?
– Мы снимали недорогой ресторанчик, где-нибудь в Сокольниках, он и большой, и в то же время далеко от хозяйского глаза, собирали по 6-7 рублей с человека за билет…
– 6-7 рублей – это только вход?
– Нет, это – вход и стол: бутылка водки и бутылка вина, какая-то закусочка и горячее. Это было как бы для плана. Плановое было ж хозяйство, мать твою! У каждого ресторана, у каждого кафе был свой план. Зато мы сразу выполняли план! А дальше все садились за столики, делали какие-то заказы – и начиналось. Ресторан после каждого концерта оставался в полном восторге!
– А кто входил в круг общения группы «Сокол»? Кто обычно собирался на ваши вечеринки?
– Ой, там было много народу. Это была очень широкая компания!! Это сейчас я наблюдаю у людей «синдром изолированности», тогда же у нас было безбрежное море общения. Можно было поехать куда угодно! В одну компанию, в другую компанию, в третью компанию, причем эти компании могли в течение одного вечера и поменяться, и перетасоваться. Можно было начать вечер в одной компании, потом переехать в другую компанию, а затем оттуда успеть вернуться в первую. Если ты кого-то не застал в одной компании, то мог его встретить в другой, или если он опоздал, то мог приехать вслед за тобой туда, куда ты уехал, а мог и не приехать… Движения были абсолютно спонтанные, но так жила тогда вся Москва.
Мы, как правило, собирались дома у Сережи Лактионова, сына академика живописи Лактионова. Они жили на Маяковке, в угловом доме, рядом с филармонией. Сережа занимался фарцовкой пластинок: благодаря ему мы имели любой альбом буквально через день-два, как он появлялся в продаже в Англии. А его младший брат Ваня играл в группе «Атланты».
– О чем были разговоры на ваших вечеринках?
– Да, это хороший вопрос. Ты знаешь, когда есть некая общность или попросту одна родная компания, которая живет в одних пределах, то есть когда все читают одни и те же книжки, смотрят одни и те же фильмы, слушают одни и те же пластинки, тогда начинается общение на уровне даже не диалога, а на уровне намеков. «Последнего Рики Нельсона слышал?» – «Конечно!» – «А помнишь, у него во второй песне?..» – «Да, у него там здорово!» Вот такой шел разговор. Это, кстати, высший кайф, когда не надо полностью излагать свою мысль, а она схватывается собеседником с полуслова. И это состояние у нас остается до сих пор, и когда мы, например, с Юрой Валовым встречаемся, нам не требуется проговаривать мысль от начала до конца, мы понимаем друг друга с полуслова, буквально на уровне подсознания.
– Что вы слушали? Что читали? Что смотрели в кино? – Феллини, наверное, тогда был очень популярен?
– Это было пораньше. Это было еще до нашей рок-музыки. А что читали? Это, конечно, Ремарк, Хэмингуэй, очень хорошая фантастика у нас тогда началась печататься – Шекли, Азимов. Попсу тогда, между прочим, не издавали, а печатали только все самое лучшее. Тогда же начали печатать Фрейда, за ним Кафка пошел, небольшими тиражами, правда, но это все выходило. «Иностранную литературу» читали тогда от корки до корки. Это было настоящее ощущение весны, свободы после сталинских времен. Потом кто-то притащил голливудский журнал, и там на одном развороте – Элвис Пресли, а на другом – Рики Нельсон. Это, конечно, вызывало множество обсуждений в школе, когда один говорил: «О! Какой Элвис Пресли красивый!», а кто-то другой: «Да Рики Нельсон куда красивей, чем Элвис!» А тут еще кто-то принес пластинки Элвиса Пресли и Рики Нельсона… Уже в школе у нас все было. Это сейчас думают, что у нас ничего не было! Нет, у нас все было! И это было куда круче, чем сегодня, потому что сейчас в любом заштатном городишке можно зайти в магазин и купить любой альбом…
– Кстати, в какой школе ты учился?
– В 705-й, на Соколе. Это – за церковь и немножко левее. Конечно, там была тоска зеленая, как и в каждой школе, но я считаю, что школа не должна быть для парня местом приложения сил. Улица, город – только там парень может сформироваться.
– Гитара у тебя появилась уже в школе?
– Нет, гитара потом появилась. А тогда главное – это футбол. А вот пластинки на «ребрах» у меня появились уже в 7-м классе. Большевики не предусмотрели, что, если будет хоть маленькая брешь, туда сразу начнет проникать информация. Режим должен быть железобетонным! Сталин это хорошо понимал: если нужен забор, то это должен быть огромный монолитный забор, настоящий заборище. А Хрущев решил, что можно быть немножко беременным. Нельзя! Нельзя быть немножко большевиком. Надо быть либо большевиком, как Сталин, либо не быть им. Иначе – все рухнет! И это рухнуло в одночасье, потому что невозможно долго держать в узде людей, узнавших о том, как красив мир за стеной.
Но в то же самое время мне не нравится, когда слова песни носят лозунговый характер, когда, например, говорят: давайте, мол, сбросим иго коммунизма! Во-первых, лозунг – это всегда неправда, а во-вторых, текст песни должен носить ассоциативный характер. Тогда песня будет «работать» дольше. Весь этот питерский рок – это только «кухонные» идеи. В Москве же идут от музыки. Не хочется самого себя хвалить, но это пошло от нас: «Сокол», «Аргонавты», «Скифы» – все шли от музыки. Так, например, появилась песня «Где тот край?». Меня натолкнула на написание этой песни мелодия из первого альбома группы «Pretty Things» – была такая неплохая группа, в которой еще Джимми Пейдж играл в качестве сессионного музыканта. Музыку мы написали быстро, а потом столкнулись с головной болью русских рокеров всех времен: как написать слова на русском языке для рок-песни, если они не влезают ни в один рок-н-ролльный размер? Фонетика русского языка очень тяжело ложится на рок-н-ролльный ритм. И мы начали подбирать слова, которые фонетически были бы хоть немного похожи на английские. Вот откуда появился «Где тот край?»
– эквивалент английской фразы «Воч ю край?»…
А потом была написана психоделическая песня «Теремок». У нас как раз появилась первая пластинка группы «Pink Floyd». Я не скажу, что там все песни равноценные, но там был совершенно новый, очень свежий подход к написанию песен и к звуку. Мы послушали и говорим: «Давай тоже напишем песню в таком стиле!»
– Но ваш клавишник Слава Черныш рассказывал мне, что за ним постоянно ходил кэгебэшник…
– Еще бы! Ведь его тестем был сам председатель КГБ Семичастный!
– И ты видел самого Семичастного?! Когда? Где?
– Конечно! Мы его видели на свадьбе его дочери Лены со Славой Чернышом. Человек как человек! Он пришел на второй день, принес саквояжик с «Беловежской» водкой разных составов, наливки там всякие, настоечки очень вкусные. Там была брусничная водка, полынная…
– А где свадьба-то праздновалась?
– В «Украине». Там собралась большая компания человек в сорок. Мы нормально посидели, выпили, поговорили. Но даже на свадьбе дочери он был закутан в официоз, ведь тогда нельзя было, как Путин сейчас, одеть лыжный костюмчик и на виду у всех пойти кататься. Тогда для людей, занимавших высокие посты, это считалось несолидным. Для некоторых необходимость держаться в соответствующих рамках была стрессом, который они переживали постоянно, но такова была система. Тем более, что там, на свадьбе, сидело еще несколько человек, которые снимали и фотографировали, как Семичастный ведет себя, и если его повело бы в демократию, значит, было бы ясно, что он не совсем «наш человек».
– Семичастный был на концертах «Сокола»?
– Вряд ли. Но кэгэбэшники там бывали постоянно. Когда Айзеншписа посадили и организацией концертов стал заниматься я, то, чтобы распространить билеты, я стал обзванивать знакомых, как это делал Юра. И на концерте оказалось, что три столика заняли фарцовщики, еще три столика – наши знакомые музыканты, рядом три столика – ребята из КГБ… У нас КГБ возвели в ранг какого-то монстра! Но на самом деле там было много интеллигентных, грамотных, обученных ребят…
***
Наша чудесная прогулка подошла к концу, и на прощанье Юра сказал:
– Об одном я жалею, что, когда в 70-е годы начался прессинг, нам не хватило терпения его пересидеть. Сейчас я, конечно, понимаю, что нам нужно было наплевать на все и спокойно продолжать работать. Просто понять, что несмотря ни на что надо продолжать заниматься любимым делом…
Для Специального радио
