Он мог играть кому угодно и где угодно … Вот где он сел играть, где его слушают, там он и играл, и оторвать его от этого занятия было невозможно.
В Москве на проспекте Мира, почти напротив метро «ВДНХ» стоит желтый кирпичный 12-этажный дом. Местные жители этот дом называли «дом космонавтов», потому что здесь проживали некоторые космонавты. А еще в этом доме жил знаменитый хоккеист Александр Мальцев. А еще в этом доме была юношеская библиотека.
– У нас квартира трехкомнатная: эта большая комната – проходная, а там еще две комнаты, девятиметровочки, – рассказывает Эвелина Петровна, мама Толика Крупнова, расставляя на столе чашки. – Когда Наташа выросла, ей досталась та комната, где до этого жили мы с мужем. А Толя жил в одной комнате с бабушкой. Они оба, и Толя, и его бабушка, были «совами», поэтому вечером у них в комнате зажигалась лампочка, они ложились в кровати, брали книжки и до трех ночи читали.
А в этой комнате Толя и Наташка часто устраивали концерты для нас, взрослых. У нас была очень хорошая и дружная компания, состоявшая из людей, с которыми я и мой муж ходили в геологические экспедиции, а экспедиция – это обычно очень дружный коллектив, потому что, тот, кто в него не вписывается, тот в экспедицию больше не попадает. Мы не делили: детей – отдельно, а взрослых – отдельно, – у нас была единая компания. И как только случался какой-то праздник, например Новый год, то Толя и Наташка обязательно устраивали концерт. Они сами делали билеты, в которых было написано: «Вы приглашаетесь… ваше место: 1 ряд, 3 место…» Цена билета была разная: три улыбки или два поцелуя…
Между комнатами вешалась портьера, с одной стороны которой находилась сцена, с другой – импровизированный зрительный зал. Концерт был длинным и состоял из самых разных номеров: сначала Толя играл на скрипке, потом на скрипке играла Наташа, затем они играли в четыре руки на пианино, потом играли дуэт на скрипке, читали стихи, а еще был акробатический номер, и я всегда ужасно боялась, что Толя уронит Наташку, ведь он кидал ее под самый потолок… Позже я поняла, что эти домашние концерты приучали Толю к работе на сцене, ведь зрителями были не сверстники, а взрослые люди…
Я не знаю, было ли у него типовое детство для рок-музыканта, но детство у него было… неплохое, с моей точки зрения. Единственное, что было плохо, он был не очень здоровый мальчик. У него с сердцем было не очень… и с почками. Вернее, вначале-то все было нормально, но когда Толе было четыре с половиной года, он заболел: мы зеванули аппендицит. А зеванули потому, что в Москве тогда была холера, и врач скорой помощи сказал: «Знаете, я должен его забрать в больницу, но боюсь, что его сунут в холерный барак, и он подцепит там себе заразу…» Это было в шесть часов вечера, а когда Толю привезли в больницу и начали осматривать – у него уже было прободение. Это же жутко больно! А он даже и не пикнет, только морщится и говорит: «Мама, возьми меня за руку и расскажи про тигрика, который потерял свои полоски!» Операция была очень тяжелой, и тогда я впервые поняла, что Толька по натуре – стоик. Он не то, чтобы не боялся, но он терпел боль, и не показывал, как ему больно. Так у него было всю жизнь. Я думаю, что это качество у него от отца.
Толин отец умер очень рано. Он очень тяжело болел: у него был рак. Первое время он об этом не знал, но потом какой-то не очень умный врач взял да все это ему преподнес. Есть мужчины, которые руку поцарапают – и все, конец света! Но в нашей семье не принято было жаловаться, что тебе больно, что тебе плохо. И мой муж тоже никогда не возникал со своими болезнями, даже когда узнал, что у него – рак. Да, бывало, зайдешь неожиданно в комнату, а он сидит напротив зеркала и пытается рассмотреть: растет там у него сзади что-то или нет? Но как только он замечал, что я вошла, он тут же прятал второе зеркальце. И Толя это видел. Так что стоический характер передался Толе с отцовскими генами.
Только один раз в жизни я видела Толю плачущим. На похоронах отца. Когда его мертвого вынесли, он увидел это и ужасно заплакал.
Отец Толи был инженером, мы вместе с ним учились в институте. Его звали Герман Сергеевич. У них была исконно русская семья, правда, с небольшой долей цыганской крови. Дед моего мужа был очень богатый человек, поскольку он был управляющим московскими бойнями. Вообще-то он был простой человек, из матросов, но дослужился до управляющего. И вот этот дед женился на цыганке. Это и была Толина прабабка. Она была очень красивой женщиной, прожила очень долго и умерла, когда я уже два года была замужем за Германом.
После революции дед Германа стал простым мясником. Я не знаю, сколько ему было лет, он умер через месяц после того, как мы поженились, но это был очень здоровый человек, который перенес тринадцать инсультов. Он бы пережил и четырнадцатый инсульт, но упал, сломал ребро, и кость воткнулась в легкое. А я теперь всем говорю: «Не верьте тем, кто говорит, что мясо вредно!»
Отец Германа, то есть дед Тольки, был родом из Гусь-Хрустального. Там где-то есть дом, который должен был перейти к Герману по наследству, но я понятия не имею, где этот дом.
А мой отец был строитель, очень крупный строитель, управляющий самым большим в Москве строительным трестом. Его звали Исаенко Петр Степанович. Он строил большие объекты, и его часто вызывали к Сталину, который лично следил за всеми крупными стройками. Я помню, как папа, когда он знал, что ему надо сегодня идти к Сталину, прощался с нами, а мы не знали, придет ли он обратно. Вся эта нервотрепка привела к тому, что в 59 лет он умер от инфаркта.
Мать моя тоже работала всю жизнь. И даже когда у меня уже были дети, она все еще работала. По профессии она – химик, они с отцом вместе учились, а потом, окончив институт, вместе поехали на Магнитку. Они были в числе первых строителей Магнитки. И мы с моим мужем вместе учились. Видимо, это у нас как бы такая семейная традиция.
Мы с мужем долго встречались, но все никак не женились, потому что он был не особенно красив внешне, и мама отговаривала меня: «Ты сошла с ума! У тебя же будут дети от него!» А я была довольно симпатичной девчонкой, и у меня было много мальчиков. Но все-таки мы с ним в 1959 году поженились. Но я знала, за кого выходила, потому что у моего мужа были «золотые» руки. Когда мой муж ухаживал за мной, он подарил мне… мотор для магнитофона! Я долго смеялась над этим, но выяснилось, что смеялась я напрасно: муж ухитрился сделать мне магнитофон! Муж мог сделать все, что угодно. Когда были модны узконосые ботинки, он отрезал носы, перекраивал подметку и получал модный ботинок. Пальто перешить, или часы починить, или проводку провести – он мог сделать все. Однажды он сшил Тольке джинсы. У нас не было денег, а Тольке очень хотелось джинсы! И папа сшил ему эти джинсы, прострочил их, и они были, как настоящие. Правда, вскоре после этого подарка Толька угодил в какой-то мазут на железной дороге, и на новых джинсах появилось черное мазутное пятно. Это была ужасная трагедия!
У нас долго не было детей, и мы даже думали, что усыновим кого-нибудь. А потом, 24 марта 1965 года родился Толька и сразу же, в 1966 году, на свет появилась Наташка. Дети были, конечно, долгожданные, и муж их боготворил.
Но так случилось, что мы с мужем прожили вместе два года, как врачи объявили, что у мужа – рак, и жить ему осталось три года. Но на самом деле он прожил еще двадцать лет. Из-за того, что мы все время жили под гнетом болезни, у нас в доме было много праздников. Мой муж умел устраивать праздники, особенно мне. Вот отвезли мы детей к бабушке на дачу – и пошли гулять. Сначала отправились в запрудную часть ВДНХ, послушали там соловьев, пришли домой, а он, оказывается, уже купил шампанского, фруктов, и мы устроили праздник, потанцевали, спели…
Толя и Наташа видели, как все у нас с мужем было гладко и весело, поэтому и в их домах всегда царил праздник.
Я думаю, что Толин талант идет от моего папы и от маминого папы, потому что мамин папа прекрасно играл на виолончели и рисовал в примитивистской манере и, как я понимаю, это сейчас пошло бы «на ура!». А у моего папы был великолепный голос, баритон. У Тольки – тоже баритон, но пониже. Мой папа был из простой семьи, они жили на хуторе, на Украине, в Черниговской области. Когда он подрос, его отравили учиться на рабфак в город, а потом он поступил одновременно в Харьковскую консерваторию и в Харьковский строительный институт. Интересно, что он учился вместе с Гмырей, который тоже одновременно посещал и строительный институт. Первые два года отец так и проучился, но после второго курса ему сказали, что надо выбирать что-то одно, и папа выбрал строительный. Но он очень хорошо пел. У папы был абсолютный слух. Видимо, это передалось и Толе.
Но сначала Наташка и Толя занимались фигурным катанием. Тренер мечтала сделать из них пару, потому что Толя был большой, а Наташа – маленькой. Но фигурное катание было не для Толи, потому что когда надо было делать все эти крюки и выкрюки, тройки и восьмерки, Толи хватало ровно на одну фигуру, а потом он начинал играть в салочки.
Как-то раз мы с Наташей были в Доме культуры ВДНХ, в зале которого как раз шел отчет музыкальной школы. Мы вошли в зал, а на сцене на скрипке играл ребеночек. Наташа посмотрела и сказала: «Через год я буду здесь играть!» И немедленно потребовала, чтобы я отвела ее в музыкальную школу. Честно говоря, я была против, поскольку я сама в свое время училась на скрипке и знала, сколько в это надо вложить труда, но моя мама поддержала Наташу.
Наступила осень. Наташа пошла в музыкальную школу, а Толя сказал: «Почему Наташа будет учиться, а я нет?!»
После того, как Толя сдал экзамен, мне преподаватели говорят: «Ваш мальчик очень одаренный и мы можем рекомендовать его самому лучшему нашем скрипичному преподавателю». Вот так он попал к самой знаменитой в этой школе преподавательнице Ирине Георгиевне Голландцевой. Она оставалось Толиным другом и тогда, когда он уже был рок-музыкантом, они общались до самой его смерти.
Вот так Толя начал учиться играть на скрипке. Но нельзя сказать, чтобы Толе это очень нравилось, потому что… это стоило ему огромных усилий. В конце концов ему это надоело и он решил бросить музыкалку. Но тогда я сказала: «Если ты бросаешь это дело, то напиши-ка мне расписочку, что ты сам бросаешь. Потому что когда ты вырастешь, и Наташа выучится, а ты – нет, ты скажешь, мне: «Мама, что ж ты меня не учила!?». Ему не понравилась такая постановка вопроса и он решил учиться дальше.
На очередной день рождения он упросил нас подарить ему гитару, и мы дали ему 50 рублей – столько тогда стоила самая дешевая гитара «Кремона». Но когда Толя позвонил в музыкальный магазин, то ему сказали, что остались гитары только по девяносто рублей. Мы собрали ему последние копейки, и он помчался за гитарой. Прибежал он в магазин, когда оставалось пятнадцать минут до закрытия.
Он мог играть кому угодно и где угодно, он исчезал из дома и мог играть по всему району, и только папа мог его найти. Вот где он сел играть, где его слушают, там он и играл, и оторвать его от этого занятия было невозможно.
А потом Толя пошел играть в ансамбль дома комсомольца и школьника, который располагался у метро «Проспект Мира», и они даже заняли какое-то место на городском смотре ансамблей, чуть ли не первое. Причем пела у них Наташка. Она исполняла песню «У меня сестренки нет, у меня братишки нет…». Наташа вскоре ушла из ансамбля, а Толя играл там довольно долго. Но играл он там, по-моему, просто на гитаре, а не на бас-гитаре.
Вообще он был очень способный мальчик и до 8 класса учился на одни пятерки. А в 8 классе началось стихийное бедствие: девочки стали просто обрывать телефон и заполонять записками весь наш почтовый ящик.
У него была девочка. Красивая девочка. Но она была с Марьиной рощи. Он ходил ее туда провожать, и тамошние мальчики его однажды там избили.
Вообще ему часто доставалось. Я помню, как на него напали хулиганы. У Толи после того случая остался на щеке шрам. Я отправила его в прачечную, а сама прилегла. Он ушел. И пропал. Уже полночь. Прачечная давно закрыта. Если бы он ушел с гитарой, я бы думала, что он где-то играет. Но гитара дома, а Толи нет. А у него и денег-то не было, я дала лишь на прачечную да на дорогу. И кроме того, была зима.
Я бегу в милицию. А там мне, разумеется, говорят: «Мы только через три дня у вас примем заявление!»
Я говорю: «Спасибо, но мне сейчас нужна помощь».
Но в пять часов утра Толька позвонил сам и сказал, что вышел из леса куда-то и не знает, где находится. Потом он рассказывал, что его схватила шпана, потащила в этот лес, вынула у него деньги. Он от них убежал и бегал по лесу. А лес этот большой да к тому же он его не знал. И вышел туда, где от Бабушкинской к Медведково идет трамвай, потому что он сказал, что вышел на трамвайную линию. Я ему говорю: «Иди по рельсам в какую-нибудь сторону и в конце концов выйдешь на остановку!» Тут разговор прервался, потому что опять выскочили эти хулиганы, и, увидев, что он говорит по телефону, полоснули ему бритвой по физиономии. Он от них снова убежал, опять вышел на эту линию и опять умудрился позвонить. Я ему говорю: «Толя, возьми такси и приезжай!» Через некоторое время он снова позвонил и сказал, что он на улице Галушкина. Это у Северного входа на ВДНХ. Было семь часов утра. Отец пошел его встречать. Смотрю: ведет Тольку. Привел: мамочки мои! Хватаю его и везу в травмпункт. Ну, там ему все зашили, конечно. Вообще он терпел, к боли он был очень терпелив.
Толя был очень способный спортсмен. В восьмом классе его отобрали в юношескую сборную по бегу. Он бегал длинные дистанции. У него пластика была немного похожа на негритянскую. Когда он бежал, бег у него был стелющийся, как у негра. Я обратила на это внимание, когда была в гостях у Наташи в Америке: «Смотри, Наташа, как движения негров на Толькины похожи!»
Толя ездил тренироваться на стадион «Юных пионеров». Это на Беговой, где ипподром. Сначала все шло очень успешно, и главное повлияло на него замечательно: он вдруг стал хорошо учиться, тем более, что я сказала, что никаких тренировок у него не будет, если он не станет делать уроки. Поэтому он прибегал из школы, в диком темпе делал уроки и убегал на тренировку. А так как на Беговую ехать все-таки далеко, и сами тренировки продолжались по три часа, то ни девочек, ни даже музыки ему уже не хотелось.
Тренировки были каждый день. Даже в выходные. Но это дало свои плоды: Толя выиграл городское первенство. Я была на этих соревнованиях и убедилась, что в каждом деле есть свои тонкости. Например, бегущий впереди бьет щиповками по ноге того, кто бежит сзади, чтобы он его не обогнал. Я спрашиваю: «Толя, ты тоже так делаешь?» Но он говорит: «Нет, мама. Я так не могу!»
2 мая была традиционная эстафета по улицам Москвы. Он и в ней принял участие, и выиграл свой этап.
Но на следующий год ко мне привязался организатор по месту жительства: «Пусть Толя выступит за нашу лыжную дворовую команду! Если надо, то мы его снимем с занятий в школе!» Я говорю: «Никаких снятий!» Ну, нет и нет! Это разговор был вчера, а соревнования – сегодня. И вот уже вечер. Толи нет. В девять вечера звонят в дверь: входят ребята из класса и приносят лыжи. «А где Толя?» – спрашиваю. «А Толя повредил ногу и поехал в больницу!» А я ничего не знала, потому что Толя не разрешил меня волновать.
А потом выяснилось: этот тренер позвонил директору школы, сказал, что я разрешила, и забрал Тольку. А Толька, он же азартный, он всегда хотел быть первым. И он побежал на полной скорости. А так как трассу проложили неграмотно, то он воткнулся палкой в дерево и на дикой скорости на эту палку наехал, повредив себе глаз.
В одиннадцать вечера раздается звонок: пришел Толя. Наташка отправилась открывать. И вдруг я слышу ее дикий крик. Я побежала в прихожую и ничего не понимаю: смотрю-то на ноги – гипса нет. Потом глаза поднимаю: а его лицо слилось в сплошную синюю маску, даже глаз не видно! Это был кошмар! Я его спросила только: «Толя, глаз-то цел?» Он ответил: «Да вроде цел!..»
Он не плакал и не жаловался. Он просто попросил посидеть около него на кровати, взял меня за руку и сказал: «Мама, как мне погано!»
Я повела его к знакомым врачам из больницы на ВДНХ, где я тогда работала, и они обнадежили, сообщив, что глаз есть, но сбит нерв. Ему накапали в глаз каких-то капель и сказали, что надо бы сходить в районную поликлинику.
На следующий день мне на работу звонят из районной поликлиники: «Мы пишем на вас заявление в партком, потому что ваш сын – хулиган! Он послал доктора по-матерному…» Оказывается, что когда Толька пожаловался врачихе на то, что он ничего не видит, она ему сказала, что он все врет! Ну, он ее и послал! Я сказала Толе, что и я бы ее послала!
Тогда я сама поехала с Толей к глазному. Там дежурила другая врач. Она поглядела его и говорит:
«Ой! Тут катастрофическая ситуация!»
«Вот видите! – говорю, – а та врач сказала, что он все врет…»
Я решила поехать с Толькой в клинику Гельмгольца. Тогда попасть туда было очень сложно, но благодаря своей должности – а я была начальником отдела науки и культуры в министерстве народного образования и курировала павильоны народного образования на ВДНХ, – я смогла достать письмо в клинику Гельмгольца, чтобы нас приняли. Там Толю обследовали, сделали снимки и сказали мне, что он выиграл десять тысяч по трамвайному билету, потому что у него была сломана орбита глаза, а глаз остался цел!
Тогда я пошла к другому врачу, к директору павильона здравоохранения, который к нам пришел из «Кремлевки». Тот отправил Толю к своему знакомому в ЛОР-институт. Тот посмотрел: «Боже мой! Вашему сыну осталось жить полтора часа!» Оказывается, сломанные кости уже упали в полость и там все загноилось. И гной уже пошел в мозг. В общем, три дня его откачивали! И все эти дни, пока мы ездили по врачам, Толя ни разу не пожаловался на боли. Его болезненное состояние выразилось только в том, что он послал врача из районки по- матерному…
А однажды Толя сбежал из дому. От тогда уже начал везде выступать, и был какой-то клуб на Петровке, куда он ходил с одним мальчиком из нашего подъезда. Толя там играл и, соответственно, ему наливали там выпить. Разумеется, мама этого мальчика мне однажды пожаловалась и мы решили серьезно поговорить с ребятами. Она пообещала своему Колечке, что если он не перестанет ходить в этот клуб, то они его накажут и выгонят из дома – и Колечка труханул. А когда я Толечке пригрозила, что выгоню его, он развернулся и ушел. Совсем ушел. И я понятия не имела, где он: Москва велика! А ведь он учился только в десятом классе. Я обзвонила всех его приятелей, но никто не знал, где его искать.
Прошла целая неделя и однажды я встретила его друга Сережу Талькова, который жил в нашем дворе: «Сережа, ты не знаешь, где Толя?»
«Учтите, я вам ничего не говорил, – сказал он, – но сегодня вечером мы с ним тут встречаемся».
Я пришла в назначенное время, но как будто случайно. Вижу: стоит Сережка, и рядом с ним стоит Толька. А Сережка его явно пытается задержать. Я подошла. Мы без слов обнялись, поцеловались…
Я никаких нотаций ему не читала, просто спросила: «Толя, где ж ты был?»
«На чердаке жил. Но не на нашем, а в соседском доме»
«Что ж ты ел?»
«Ничего не ел…»
«Так ведь холодно же! Зима! Мороз!»
«Терпимо…»
Он был стоик по натуре. Его никогда и ничем нельзя было испугать. Так было с детства.
Несмотря на то, что я работала в министерстве народного образования, и Толя, и Наташа, окончив школу, самостоятельно, без моей помощи поступили в вузы. Толя пошел учиться в Московский автодорожный институт. У него были соображения, что поступить туда будет полегче, а там он и права получит, и машины будет знать. Я не возражала: что хочет, пусть то и делает.
Весной 1984 года они с Машей поженились, а осенью у меня умер муж, и мы остались жить на одну мою зарплату. Толя подошел ко мне на следующий день после похорон отца и сказал: «Мама, больше я у тебя не возьму ни копейки». Святая правда! Он никогда больше у меня не брал денег, разве что какую-нибудь мелочь, а по-крупному – никогда.
Я устроила Толю работать цветокорректором к нам ВДНХ, в наш производственный цех, где печатали огромные цветные панно. Сначала у него все очень хорошо пошло и он прилично по тем временам зарабатывал – больше двухсот рублей. Но у него началась аллергия на химикаты, и ему пришлось бросить эту работу.
Тогда он пошел работать электриком. А на меня написали донос в райком партии, обвинив в том, что я, воспользовавшись своим служебным положением, устроила своего сына работать на ВДНХ. Меня вызвали в партком и спросили: «Как это понимать?!» Я возмутилась: «Да я же устроила сына не на начальственную должность, а простым рабочим!»
Потом Толя все же решил, что ему надо учиться дальше, и пошел лаборантом в МАМИ.
Тогда он уже начал всерьез заниматься музыкой, и они создали «Черный Обелиск». А потом он попал в рок-лабораторию, где его поддерживала Ольга Опрятная. И я считаю, что рок-лаборатория многое сделала не только для рок-движения, но и для всех этих ребят, которым она дала возможность проявить себя. Во всяком случае, я считаю, что это было очень хорошим делом.
Толя пытался через рок-лабораторию поступить в Гнесинку, Ольга Опрятная дала ему направление, но кто-то из тех, что принимал экзамены, – я не знаю, кто это был, – сказал: «Вот этого волосатого мне не надо!» И его не приняли. Но это не помешало ему быть хорошим бас-гитаристом.
Я всегда говорила: «Толя, ты можешь быть, кем угодно, хоть дворником. Будь, кем хочешь! Не окончишь ты вуз – ну и ладно!» Так в конце концов и вышло: Толя не получил высшего образования. Но я твердила Толе: «То, что ты делаешь, ты должен делать хорошо! Если ты – сапожник, ты должен делать хорошие туфли. Если ты – музыкант, значит, ты должен хорошо играть. Если у тебя не получается делать хорошо, значит, это – не твое. Найди что-то другое!» Эта идея была в нашей семье главной. И Толя всегда старался все делать хорошо.
Честно скажу, я сначала со смешанным чувством относилась ко всей этой метальной музыке, но потом привыкла и мне даже понравилось. Попав в первый раз на концерт, я немножко ошалела, но не от музыки, а от публики, которую я тогда просто испугалась. Но потом я со многими из этих ребят познакомилась лично и поняла, что среди них есть очень достойные мальчики и девочки. Но в первый раз это было оглушительное впечатление…
Однажды у «Черного Обелиска» был концерт в Олимпийской деревне, и мы с Наташей в перерывчик пошли в буфет. Я купила программку, но там ничего не было написано про «Черный Обелиск», а нужную мне программку со статьей про Тольку я увидела в руках у мальчика, который стоял рядом. Я предложила ему обменяться.
«А почему вам нужна именно эта программка?» – спросил мальчик.
«Потому что это – мой сын!» – сказала я, указывая на Толю.
У мальчика округлились глаза: «Это ваш сын?! И вы его пустили в рок-музыку?! Вы ему не мешали?!»
Я спросила: «А тебя родители не пускают?»
«Ага!» – грустно ответил мальчик.
Я не мешала. Не могу сказать, что я к этому хорошо относилась. Я не понимала этой музыки, но я не мешала. Потому что я не люблю запрещать то, чего не понимаю. А потом, так как я была при Толе, то я прониклась и даже полюбила эту музыку. Тем более, что я никогда не любила попсу, а уж сейчас-то и вообще ее слушать не могу. А рок, его мощь, его энергия – я ее понимаю, она мне близка.
Я помню, как Толя привез Машу к нам на дачу в «Заветы Ильича». Она поразила меня своей совершенно сногсшибательной улыбкой. Толик сказал: «Мама, мы хотим пожениться!» Сначала я была против, потому что Тольке было всего лишь восемнадцать лет, и мне было не понятно, на что они будут жить. Я считала, что если ты женишься, то налагаешь на себя какую-то ответственность. Но Толя ответственность почувствовал, особенно, когда у них с Машей дитё появилось.
Первое время они жили в комнате у какого-то Толькиного одноклассника около Библиотеки имени Ленина. Это был дом, в котором никто не жил, потому что там пошли трещины и целый квартал выселили. Но там были и электричество, и газ. Это была огромная квартира – комнат пятнадцать. Вот там они и жили. Причем Толя в то время работал, где только мог, чтобы заработать денег. Когда я в первый раз приехала к ним, то увидела картину, которая меня потрясла: на столе лежали черный хлеб и полукопченая колбаса, а Вовка, которому было от силы полгода, сидел у Маши на руках и ел четвертушку этого черного хлеба. Я говорю: «Маша, ты с ума сошла! Ты чем ребенка кормишь?!»
«Ничего с ним не будет…» – ответила Маша.
И правда, ничего с ним не случилось.
У них были идеи, которые мне не нравились. Например, они считали, что дети должны расти, как трава в поле. Хотя я помню, как Толя воспитывал Вовку. У них на Солянке дети жили в дальней комнате, а в ближней происходили все тусовки. Так как в этой комнате бывало накурено, то детям там бывать не разрешалось – Маша за этим очень строго смотрела. И вот Толя гонит Вовку в свою комнату: «Вова, уходи отсюда!» Вовка не идет.
Толя: «Вова, с какого раза надо слушаться папу?»
Вова: «С первого разу!»
Потом мы позвали их жить к себе. Мама моя уступила им свою комнату, в которой они и поселились. Но Маше здесь жить не нравилось. Во-первых, потому, что я сюда не пускала тусовку. Ну, куда в эту квартиру еще и тусовку? Правда, она оформила кухню в своем стиле, расставила и развесила везде разные фенечки. Меня это совершенно не раздражало. Но в конце концов она сказала: «Я так далеко от центра жить не могу. Мне кажется, что это – край света». Так что у нас они прожили только полгода, а потом уехали на Солянку.
Потом возникла Алина. Я не могу сказать, к кому я отношусь лучше, к Маше или к Алине. И Маша, и Алина любили Тольку, и та, и та ему многое прощали, и той, и той досталось, потому что быть женой Толи было нелегко. Во-первых, ему постоянно какие-то девицы и звонили, и писали, и записки бросали. Это был какой-то кошмар!
Алина с ним очень много возилась. Ей много досталось. И, тем не менее, она ему бесконечно предана до сих пор. И я могу ее понять: я после моего мужа тоже не могу найти равного ему человека.
Толя меня уже в последнее время спрашивал: «Мама, ты хотела бы, чтобы мы с Алиной жили долго и счастливо и умерли в один день?» Я отвечала: «Да, я хотела бы».
И когда Толя умер, она очень поддержала меня. Она меня считала за маму, она мне так и сказала: «Я вас уматеряю!».
Кроме того, меня страшно удивляло отношение ее семьи. Если бы у меня была дочка и у нее был бы бой-френд, который все время висел бы у меня над душой, я бы к нему, наверное, не очень хорошо относилась, а они Тольку просто боготворили, и Алинкина мать, и отец.
Толька был на самом деле очень душевным человеком. Что мне нравилось в Тольке – он никогда не выяснял отношений. К тому же Толька очень многим помогал. Когда я к нему приходила, у него вечно сидели какие-то молодые ребята. Он представлял их: «Мама, вот молодая группа, я хочу их басисту помочь…»
Я вам скажу, что рок-музыка, конечно, очень сильно подрывает здоровье. Даже если бросаешь потом, уходишь… Когда я смотрю в последнее время на Гарика… мне совершенно не нравится, что он делает, но я смотрю на другое: он уже выжат, совсем выжат!
У Толи тоже был очень сложный период, связанный с наркотиками. Вообще-то он сначала не хотел лечить Толю, он говорил, что вряд ли сможет что-то сделать. Но я упросила его: «Ну, хотя бы посмотрите!» Я пришла к нему с Толей, и они страшно понравились друг другу! И очень подружились. Он говорил: «Толя выглядел таким здоровым, что мне не пришло в голову проверить его сердце!» Он очень мучился этим.
А Толя тогда начал качаться. Он брал пластмассовые бутылки, наливал в них воду – и качался. Он держал по три бутылки в руке – это же шесть кило. Это – дикая нагрузка! Как-то раз я вошла в комнату и услышала, как он считает: «…сто двадцать… сто двадцать один…»
«Толя, ты с ума сошел! Прекрати сейчас же!» – закричала я. Но у Толи всегда все по максимуму. Так что я думаю, что это тоже сыграло свою роль, ведь у него было больное сердце, и оно не выдержало нагрузок.
После того, как Толя отринул наркотики, он начал вести на «М-радио» программу «Норма жизни», в которой рассказывал о вреде наркотиков. Он очень серьезно относился к этой передаче, считал ее важным делом, и когда ему это предложили, он спросил: «Мамочка, ты мне поможешь?»
«Чем же я тебе могу помочь?»
А я тогда еще работала. Уборщицей. Он очень переживал по этому поводу. Его это шокировало. Однажды, когда мы ночью разговаривали, он мне сказал: «Я, мама, испытываю вину перед тобой и детьми…»
«Почему?»
«Потому что я не отдал вам всего, чего мог бы».
«Толя, с детьми ты уж сам решай, – говорю я, – но передо мной ты не должен никакой вины испытывать!»
«Но ведь ты же уборщицей работаешь! А я ничего не могу сделать!»
«Толя, – говорю, – успокойся! У меня есть силы – я работаю. Не будет сил – не буду работать. Продам дачу – буду дальше жить».
Но он очень сильно по этому поводу переживал. И когда он начал вести передачу, то сразу же предложил: «Давай, мама, мы тебя редактором на радиостанцию оформим? Ты будешь подбирать мне материалы». И первые две передачи я ему помогала делать. Данные собирала, звонила в министерство здравоохранения. Он не хотел просто «ля-ля», он хотел, чтобы все было серьезно.
Однажды, приехав на кладбище, я разговорилась с двумя мальчиками. Я убирала Толину могилу, а эти мальчики стали мне помогать. А потом спросили меня:
«Вы не Толина мама?»
«Да, я – Толина мама».
И тогда один из мальчиков мне говорит:
«Знаете, а Толя спас меня от наркомании».
«Каким образом?» – спрашиваю.
«Я слушал его передачи «Норма жизни». Я никому не верил, ни врачам, ни родителям, а Толе поверил. До этого я очень сильно кололся. И я сошел с иглы. Правда, от водки я не отказался, потому что это очень трудно».
Я говорю: «Ты сокращай постепенно, потому что врач Толе сказал, что напрасно он оборвал все сразу. Поэтому ты постепенно сокращай и уходи».
А Толя мне говорил, что если хотя бы он одного человека спасет от наркомании, значит, делал он это все не зря. И вдруг этот 18-летний мальчик говорит мне, что Толя его спас. Это было как бальзам на мою душу.
И о том, как мне сообщили о Толиной смерти. Я бывала у него каждый день, а в тот день я чего-то прихворнула и подумала: «Ладно, я сегодня ему позвоню, а поеду к нему завтра». И вдруг – звонок. Поднимаю трубку – там Ирина Александровна, Машина мама: «Ну что там с Толей?» Я говорю: «А что с Толей? Вроде ничего. Я вчера у него была, уехала около полуночи. Сегодня, правда, не поехала. Завтра поеду…»
«Вы еще не знаете? Он умер. Машке позвонили со студии, она бьется в истерике!»
У меня – шок! Я позвонила кому-то из Толькиных друзей, но у Сашки Юрасова никто не ответил, Петя Каменченко сказал, что он ничего не знает, другие телефоны молчали. И в это время раздался звонок в дверь: приехал Сашка Юрасов. Я только спросила: «Саша, это правда?»
Он: «Вам уже позвонили? А я так летел! Хотел успеть первым…»
А я говорю: «Ничего: летел – успел…» Он меня сразу же подхватил и увез к Алинке домой. И конечно, Алинкины родители взяли все заботы на себя, потому что я была совершенно в шоке, в ужасном состоянии.
А ведь перед самым концом жизни он увлекся кино. Его захватил этот процесс. Потом был спектакль «Контрабас» в театре имени Рубена Симонова. Толя говорил, что Константин Райкин предлагал ему играть в его театре. И, вроде бы, Данелия тоже им заинтересовался. И песни у него снова пошли…
Я не могу себе простить одну вещь! Он начал писать песни, и один приятель обещал ему продать домашнюю студию. Она стоила около двух тысяч, но этих денег у него тогда не было. И почему же я не позвонила Наташке и не сказала: «Разбейся, но достань эти деньги!»? Но я же не думала, что все так будет. Ведь все было хорошо! Тем более, что он качался, занимался гимнастикой, принимал водные процедуры. И я же была дома, и видела, что он не пьет, не колется! Ну, иногда ребята притаскивали травку. Я их обматерю и выгоню с этой травкой. Я видела, что все хорошо. Но он ночами писал песни, потом бежал в студию. То – туда, то – сюда. А была бы домашняя студия, так, глядишь, он бы потихоньку работал дома…
Мне страшно не хватает Тольки…
Толя очень много читал, и классику, и западную литературу. Он очень любил стихи, особенно наших поэтов начала ХХ века Зинаиду Гиппиус, Максимилиана Волошина… На стихотворение Зинаиды Гиппиус «Лилии аромат» он написал одну из своих последних песен. Это я нечаянно принесла ему ту книжку, и это меня ужасно гнетет.
Это было за полгода перед смертью, я тогда каждый день у него бывала, они еще на Юго-Западе жили. Я ехала в метро и по дороге купила книжку Гиппиус, которой у меня не было. Я пришла, он сразу: «Мама, дай!» Я ему ее оставила, а когда приехала на следующий день, он мне говорит: «Мама, я написал песню…» И тут же начал ее петь:
«Полуувядших лилий аромат
Мои мечтанья легкие туманит.
Мне лилии о смерти говорят,
О времени, когда меня не станет…»
Когда я услышала это, мое сердце оборвалось, я вообще очень дергалась по поводу его последних песен, мне кажется, что он предчувствовал свою смерть. За песню «Автобус 666», в которой он поет: «Я доехал до конечной остановки…» – я ругала его ужасно, я говорила: «Толя, ну найди что-нибудь более жизнеутверждающее! Не все плохо у тебя теперь! И песни у тебя, и театр, и кино, и Алина у тебя есть! Ну что тебе еще надо?!» Но как-то он не находил себя в этом мире.
Мы с Наташкой были в Испании, когда там праздновали 250 лет со дня рождения Гойи. И мы пошли в «Прадо», где был собран целый ряд его картин. Я очень люблю Гойю, поэтому мы не могли не пойти на его выставку.
Мы вошли в один зал, где висели четыре большие картины Гойи. Наташка куда-то отошла, а я осталась одна. И вижу… Там была картина «Пилигримы Сан-Исидро». Очень большая – полтора метра на четыре с половиной метра. Я много видела иллюстраций картин Гойи, но этой картины не видела никогда. Почему так получилось? Может быть, я должна была эту картину увидеть именно тогда? И я вижу: идут пилигримы, а в стороне стоит человек, и его лицо – Толино. Он не просто похож, а это и есть Толя! Это его лицо – нос, глаза, брови! Причем, он кричит, и это – крик отчаяния. Мне плохо стало. Я позвала Наташку: «Смотри, – говорю. – Это же Толя!..»
Она говорит: «Мама, а ведь и правда! Но это же написано 250 лет назад!»
Я говорю: «Наташа, это плохой знак».
И действительно, это было весной, а следующей зимой Толя умер…
***
Анатолий Крупнов умер 27 февраля 1997 года. Меньше месяца Толик не дожил до 24 марта, до дня своего 32-летия. Он умер как настоящий рокер, с гитарою в руках, в студии, где записывал новые песни…
