КАМЕНЬ ДЛЯ ИНТЕЛЛЕКТУАЛА – TERRIBLE MAN – САМ КАЙЗЕР! – «ДРАНГ НАХ ВЕСТЕН» – КУРЕХИН И ГУСИ – БРОНЕНОСЕЦ ПОТЕМКИН И ДЕБОШ – ЗАГАДКИ РУССКОЙ ДУШИ И МИТЕК ДРОРУШКА – КОВЕРГЕНЦИЯ ДУШ
Пусть наш интеллектуал, художник или музыкант бросит в меня камень, если он не согласится, что пресмыкался перед западными коллегами во времена советские, перестроечные, да и в недавние тоже. Далее последовала самоидентификация, рефлексии разного уровня и наше самоощущение резко изменилось. И если кто-то продолжает упорствовать в своих заблуждениях на этот счет или относительно тамошних постмодернистских ценностей, тому можно не сочувствовать.
В глубоком советском культурном подполье мы ощущали себя открывателями истины или, точнее, эстетических истин, если не претендовали на этическую и вселенскую, что тоже бывало. Латая белые дыры в отечественном искусстве каждый был обречен стать археологом, реставратором или даже реаниматором модернистских сокровищ. Принципиально было важно создать храм нового искусства. И кирпичики всяких «измов» мы несли ничтоже сумятясь. То, что создавалась уродливая вавилонская башня постмодерна, стало ясно не сразу. Кто были архитекторы, мастера и прорабы?
Вначале они были далеки и недосягаемы. Фрейды и Фроммы, Бойсы и Кейджи, Уорхолы и Раушенберги, Битлы и Роллинги. И все мы стремились на другую сторону, на земляничные поляны, на обратную сторону ЧЕГО-ТО. В 80-х стали ждать их оттуда. Они стали приезжать, во плоти и крови.
* * *
Кажется, в 83 году в Питере появился настоящий музыкант-авангардист, Джон Фишер, уже пожилой человек, бодро игравший фри-джаз на рояле. Это было большим событием для андерграундоной интеллектуальной элиты и тем более для меня, только вступавшего на путь модернизма. Клуб Современной Музыки при ДК Ленсовета, возглавляемый философом новой музыки Ефимом Барбаном, организовал концерт с совместным нашим музицированием. Тогда неожиданно я получил первый высокий комплимент от гостя, обозвавшим меня “terrible man”.
Но, думаю, Сергей Курехин, игравший также, более заслуживал этого титула. Священного трепета, похоже, мы тогда не ощутили. И вскоре прониклись некоторой уверенностью в себе после приезда следующего мастера, английского саксофониста Элтона Дина, также ветерана. Итак, мы – апологеты новоджазовой сцены – попробовали себя на прочность. Переворот произошел позднее в 89 году, когда началась более мощная экспансия музыкантов -авангардистов, являвшихся актуальными авторитетами для всех нас.
Это были гений электрической гитары Генри Кайзер, новаторский саксофонный квартет РОВА, пианист-эксцентрик Грэг Гудмэн. Их музыка была хорошо нам известна, а на Кайзере торчал тогда Валера Дудкин, уникальный и своеобразный гитарист, создатель шумовой рижской группы ” Зга” и мой ближайший партнер по импровизационным проектам. С квартетом РОВА уже играли Ганелин-Тарасов-Чекасин, но то была исключительная ситуация.
Рванув что есть силы на встречу с ними, мы с Дудкиным по дороге попали в автомобильную катастрофу, но чудом не пострадали, удар приняла на себя моя бедная виолончель. Это был знак свыше …
Приехав в Питер, мы рассчитывали, как истинные продолжатели революционного дела, на адекватное отношение, встречу и понимание. Но место уже было занято. Американский гитарист должен был играть на большой сцене Дворца молодежи с Сергеем Курехиным и …Сашей Ляпиным – лучшим питерским рок-гитаристом, но не имевшим никакого отношения к новой импровизационной музыке. Мы были в недоумении, наивно полагаясь на ситуацию. Но здесь уже действовали другие законы, которые вскоре утвердятся везде. Каждый за себя! Здесь у каждого уже были свои цели, не имевшие отношение к братству художников. Курехин рассчитывал переиграть Гудмэна, Ляпин – Кайзера. Что и произошло. Как удачно заметил когда-то саксофонист Ян Гарбарек после совместной игры с коллегой Анатолием Вапировым – “… было такое ощущение в игре с русским, что тебя вызвали на соревнование по скорости извлечения нот на инструменте.”
Курехин очень хорошо знал, с кем имеет дело. Он уже тогда сознательно начал дискредитировать западных музыкантов, разоблачая мифы, и был гениально прав.
Это входило вполне в его постмодернистскую этику. К сожалению, это коснулось и меня, а такого отношения я не мог стерпеть – мои дружеские отношения с Сергеем стали портиться, особенно после этой истории с Генри Кайзером. Дело усугубилось тем, что нам с Дудкиным все же позволили сыграть с иностранцами, но перед концертом за кулисами, в разрывах между настройкой инструментов и аппаратуры, что было достаточно унизительно. Потом мы поняли, что концерт был коммерческим, на большой публике и нужно было создать шоу, а Курехин к тому времени делал это блестяще.
Тогда на сцене не многие поняли, что происходит. Генри Кайзер изысканно продемонстрировал все чудеса новейших технологий и различных гитарных техник от рока до неидиоматической свободной импровизации – чего никто доселе никогда не слышал и не видел. Магически действовала на публику сама фамилия Кайзер. Еще до концерта в воздухе висело “сам КАЙЗЕР!” Спокойный, с чувством собственного достоинства, Кайзер выигрышно контрастировал с Ляпиным, натужно извергавшим на него шквал роковой помеси Хендрикса, Блекмора, Гилмора и бог знает чего еще. Дудкин, следящий за этим безобразием из-за кулис “кусал локти”. Публика ревела от восторга! Курехин легко переиграл Грэга Гудмэна, несмотря на его эффектный эпатаж с бросанием ложек и ножей на струны рояля, дребезжавших там во время игры. В целом счет был ничейный 00. Чуть позднее в Москве мы взяли реванш. На сцене в Горбушке с американцами уже были я и Валера Дудкин. Этому предшествовала забавная история – попытка по-нашенски, поближе познакомиться с Генри Кайзером. Накупив коньяку, мы решили устроить встречу мастеру, показав, как мы его уважаем. За организацию сего взялась Таня Диденко – музыкальный критик и всячески наша заступница, очень много сделавшая для пропаганды новой музыки в Москве. Кстати, она была главным вдохновителем легендарных в начале 90-х авангардных фестивалей “Альтернатива”. Но Генри вежливо уклонился, так как был озабочен реализацией прогулочно-спортивного бега в районе гостиницы. Так мы столкнулись с иной формой существования и иной цивилизацией, о которой и не подозревали, наивно думая, что человек, играющий такую авангардную музыку, должен исключительно пить водку, рвать струны, отрезать себе уши и искать в далеких странах родственные души. Это был хороший урок.
Фотография того времени, где на сцене я и Кайзер, очень точно запечатлела тогдашнюю гуманитарную ситуацию. На первом плане, нависнув над виолончелью, демонически раскидав длинные волосы, я экстатически извергаю звуки из инструмента , выглядя пулеметчиком в тачанке. Сзади опасливо и внимательно за мной наблюдает Генри наперевес с гитарой точно автоматчик из “Звездных войн”. Символическая картина. По истине, столкновение цивилизаций. Качество той музыки трудно оценить и сейчас, но главное в этом была не музыка, а что-то совсем другое… В очередной раз наступали другие времена.
* * *
Тем временем Курехин разъезжал по заграницам, сокрушая тамошние снобские правила. Ему не могли найти в Америке подходящий рояль для его пулеметных пассажей. Джон Зорн – американский гений постмодерна, заревновал и не стал знакомиться с русским конкурентом на мировое лидерство, почувствовав достойного соперника. Не последний хулиган от музыки, верзила Дэвид Мосс уже напрашивался в друзья к Сергею. Битловский Ливерпуль предоставил русскому анархисту профессиональный пожарный оркестр. Европа давала Курехину гусей, кур, лошадей и все, что бы он не попросил для своего супер-шоу «Популярная Механика». То был триумф загадочной русской души!
Валера Дудкин оказался на Западе и был оценен профессионально на гитарном фестивале в Мюнстере, но скромно, без ажиотажа. Там оказалось много таких кайзеров.
90-е начинались как ” дранг-нах-вестен”. Я с трепетом открывал для себя Запад в Германии, искренне уверенный, что нас там ждут. Первые партнеры вели себя вежливо и осторожно. Но ожидаемого масштаба событий сразу не наблюдалось. Качественная музыка немцев была лишена энергии и вдохновения. Правда, я не сразу это осознал. Скучноватые и постные в быту, они были таковыми и на сцене. Но события развивались. Уже вскоре с подачи Диденко я попадаю в серьезный международный проект с участием некоторых звезд. В Берлине в течение недели мы готовим перформанс, включавший довольно смелую музыку. Ночью, возвращаясь в гостиницу после репетиций на метро, мы с Мегги Николс отважно не брали билет, рискуя, особенно в моем случае. Но мне льстило, что певица мирового уровня, такая крутая и простая тетка играет по нашим правилам. Кто выезжал впервые тогда, знает, как брать с собой в Европу бульонные кубики, колбасу, чай и кипятильник. Знает, как экономить на всем, чтобы привезти домой немного денег на жизнь, потому что нужно было выживать в прямом смысле этого слова. Участник проекта Мик Гербер, потрясающий басист, был мне уже знаком по Архангельскому фестивалю. Он был панковского вида, одетый в кожу, играл неистовым звуком, в жизни был безвольным и вялым. А я так хотел с ним дружить. Вообще, не скоро я освободился он желания со всеми дружить и открывать свою душу. Но прорвавшимся за кордон, казалось мне, необходимо было донести до них, что и в далекой России играют такую же музыку, пишут картины и так же чувствуют, как они. Вскоре я понял, что их это не волнует, в лучшем случае интересует на этнографическом уровне. А волнует их исключительно собственная персона и куча комплексов с подачи доктора Зигмунда Фрейда. Путешествуя на одном музыкальном пароходе по Днепру с французами, мы столкнулись с полной отчужденностью, тогда как проект был задуман для общения и сотрудничества. Они играли свое, точнее программную музыку к фильму Эйзенштейна “Броненосец Потемкин”, мы – свои свободные импровизации. Они пили в баре дорогие напитки, даже не предложив своим бедным русским коллегам, присоединиться. Я, правда, нашел среди них одного изгоя, швейцарца, хорошего парня и классного басиста для дружбы и музицирования. Он почему-то люто ненавидел французов и держался русских. Я еще не знал о политкорректности и других атрибутах западного либерального общества. В день прощания, когда все напились, они вдруг заговорили о любви к русским, к России, Достоевскому и Солженицыну.
Далее – более. В 90-х авангардисты с Запада просто посыпались на нас. Даже в моем Смоленске, весьма консервативном и сонном городе, мне удалось на этой волне энтузиазма реализовать несколько музыкальных проектов в рамках международного фестиваля современного искусства и не только. В Смоленск приезжали европейские авторитеты новой музыки. Их поведение здесь было крайне любопытно. Кто-то был вежливо доброжелателен, кто-то агрессивно распущен, как, например, швейцарский саксофонист Маркус Айхенбергер, устроивший дебош. Как потом я узнал, скромные служащие у себя дома, они отвязывались в России по полной программе. Правда, надо сказать, что мы иной раз способствовали их такому поведению, излишне высказывая к ним уважение в формах наших национальных особенностей. Учитывая качество постперестроечной паленой водки, это часто плохо кончалось. Клятвы дружбы до гроба не были редки в той ситуации, но после их отъезда, как правило, писем, приглашений в гости и других форм продолжения отношений как-то не следовало. Но если вам удавалось самим попасть в тамошние края, то прием на пару дней мог вполне состояться.
И все же, главной особенностью их поведения здесь была сосредоточенность на своих проблемах, выраженных обидной для нас замкнутостью в собственном кругу. Приглашений для дискуссий и душевного общения как-то не следовало. Встречались исключения. Дрор Фейлер – сверхэкспрессивный саксофонист и лидер легендарного фри-джазового трио “Локомотив Конкрет”, стал поистине, всеобщим любимцем. Его недюжинный темперамент не только на сцене, но и в жизни проявлялся в неистовом интересе к России и коллегам. Выпивая запросто стакан водки, Дрор мог вести адекватно российской ситуации интеллектуальные дискуссии и борцовские заламывания. Мы пытались сделать из него «митька» и называли Дрорушкой. Его частый приезд в Россию был всегда праздником. Вообще, существовала такая категория старых зубров, фри-джазовых музыкантов как Вернер Люди, Петер Бретцман, Фил Минтон, которые были настоящими бойцами, открытыми и великодушными, парадоксальными и непредсказуемыми, т.е. истинными романтическими гениями и художниками.
* * *
Постепенно все становилось на свои места. Мы оставались на нашем, они на своем месте. Конвергенции душ не происходило, ну, и слава Богу. К их постмодернистским играм добавились наши отечественные, и, наигравшись вдоволь, игроки стали разбредаться по домам.
Для Специального радио
