На второй допрос я явился опять точно в 10.00 и, не обнаружив Травину в кабинете, решил погулять по зданию. Никто на меня внимания не обращал, по коридорам сновали капитаны и майоры с папками, а штатские передвигались без наручников и конвоя, что меня несколько успокоило. Спустившись по одной из лестниц, я обнаружил в полуподвале отличную столовую, где можно было вкусно и дешево пообедать, и где за 7 копеек подавали чашечку крепкого ароматного кофе. Я пропустил парочку, покурил в каком-то закутке и вернулся в кабинет, где меня уже ждала раздраженная моим отсутствием Травина: на КПП ей сказали, что внутрь здания Областного УВД я прошел, но куда потом делся – неизвестно. Я признался, что люблю черный кофе и поддался искушению в их замечательной столовой, на что Травина заметила, что их общепитовская точка предназначена для сотрудников, а не для таких, как я.
И этот допрос длился часов 5-6, и опять я отвечал на те же самые вопросы об аппаратуре, записях и т.д. Я упорно отрицал факт покупки у Саши Арутюнова пульта, следователь с не меньшим упорством утверждала, что я его все-таки купил. Видимо, для нее это был очень важный пункт расследования, коль она не жалела на меня целый рабочий день. Инструментом убеждения в ее руках были все тот же пропуск и то, что я рассылал практически нелегальным образом свои записи. Третий и четвертый допросы не отличались разнообразием, но с психологической точки зрения благодаря своему упрямству я получил некоторую фору. Дело дошло до того, что по дороге от Савеловского до УВД я покупал несколько свежих газет и, не обнаружив следователя на месте в обозначенное повесткой время, заваливался в их замечательную столовую, пил кофе, читал новости, а в курилке болтал с операми о международной обстановке.
Травина уже знала, где меня искать, и выуживала из-за стандартного пластикового столика хоть и с видимым недовольством, но все же молча.
Рядом с ОблУВД располагалась не только консерватория имени П.И.Чайковского, но и какой-то музей естествознания, в котором я как-то часа два разглядывал кости динозавров и чучела волков и енотов: в «моем» кабинете сидел какой-то другой следователь, который сказал, что Травина «на допросе» и будет не скоро. Но вот в консерваторию, которая располагалась прямо напротив, я так и не попал…
…Несмотря на череду мрачных событий, «Жар-птица» репетировала, выступала и даже записывалась – теперь при наглухо закрытых дверях и имитации отсутствия группы на студии: мы не отвечали на стук в дверь и не подходили к телефону. Следующий, 4-й альбом должен был называться «Ангар-4», по аналогии с названием популярного тогда американского фильма с Джейн Фондой в главной роли.
Руководство ДК не подозревало, что я езжу на допросы, что у меня были обыски, и что я дал подписку о невыезде. Моя жена меня очень поддерживала в этот тяжелый период, ни разу не упрекнув и ни на что не сетуя, а родители – те вообще ничего не знали. Но мне было мало только этой поддержки, ведь она носила естественный, родственный характер и не могла повлиять на ход событий в лучшую для меня сторону.
Как-то я набрался смелости и позвонил в «Комсомольскую правду» одному журналисту, статьи которого о музыке мне нравились. Повод для такого звонка у меня был: «Жар-птица» принимала участие в конкурсе «Золотой камертон», проводившегося этой газетой, и прошла несколько туров, лишь в самом конце сойдя с дистанции под очень удивившем нас предлогом: в редакции сочли, что наши песни и так достаточно известны!
В итоге победил Щевчук с песней «Не стреляй» и какая-то певица, очень напоминавшая манерой исполнения Аллу Пугачеву, которую все в «Жар-птице» терпеть не могли за пошлость образа примитивные попытки исполнять что-то, похожее на рок и блюз. Мы договорились с журналистом о встрече на Гоголевском бульваре, я приехал со всеми нашими альбомами, мы сидели на ледяной лавке в окружении сугробов, покрытых зимней московской пылью черно-коричневого цвета…
Мой визави внимательно изучил наш музыкальный продукт, но в этом внимании я почувствовал скорее любопытства, нежели сочувствие. Вздохнув, журналист поведал, что все с советской рок-музыкой плохо, что есть список запрещенных групп, и что Политбюро ЦК КПСС приняло специальное закрытое постановление, в котором определены жесткие меры по борьбе с таким идеологически вредным явлением, как самодеятельная рок-музыка.
Сегодня даже трудно себе представить, какое значение имели в то время любые решения Политбюро. С их помощью невозможно было повысить урожайность, увеличить надои или обогнать нашим «Бураном» американский «Шатл»: для этого надо было думать, работать и воплощать, чего простому народу, утомленному отсутствием колбасы и перманентными похоронами вождей (Брежнев, Андропов, Суслов, Устинов и т.д.), уже не хотелось. Если же решения Политбюро касались осуждения или запрета чего-либо – водки, рок-музыки, подпольной прессы, предпринимательства, выезда за границу и т.д., – то тут все было гораздо проще: нескольких посадить («Воскресение», «Трубный Зов», Новиков, Агузарова), рок-группы распустить, оставшиеся – напугать. Усилий не много: циркуляры разослать, прессу натравить, ментов озадачить – вот компания по «искоренению» и покатила по стране. Да, на личном уровне тебе будут сочувствовать журналисты, комсомольские функционеры, знакомые музыканты из официально разрешенных коллективов. Но почти никто не рискнет тебе помогать открыто, а тем более – используя рычаги влияния, к которым имеют доступ: своя рубашка ближе к телу. Тем более что рубашка – столичная.
Где-то в середине зимы наступила развязка в моем противостоянии с Травиной. На последнем допросе он поставила вопрос ребром: или пульт, или она вызывает конвой, и я отправляюсь к Арутюнову и Романову в Бутырку. Впервые она кричала на меня, а когда я, ошеломленный, попытался что-то возразить, подсунула мне под нос протокол Сашиного допроса, где он подробно рассказывал, как, когда и за сколько он продал мне этот злосчастный пульт. Крыть мне было нечем, Травина успокоилась и в качестве бонуса за мое упрямство пообещала, что оформит мне выдачу этого вещдока «преступной» арутюновской деятельности как добровольную. Я вернулся в Дубну, мы откопали с моим приятелем заснеженный гараж, извлекли из ямы пульт, и я отвез его в Москву. После этого меня долго не вызывали, но неожиданно обстоятельства сложились таким причудливым образом, что я сам отправился к Травиной.
…Однажды в моей студии раздался междугородний звонок и женский голос сообщил, что со мной разговаривают из ЦК ВЦСПС – меня приглашали на беседу. По тону звонившей я понял, что на этот раз меня бить не будут, что это нечто другое. Я приехал, нашел нужный мне кабинет, и женщина-инструктор предложила мне …съездить в командировку в Новосибирск в качестве проверяющего от этого самого ЦК ВЦСПС! Очень осторожно я поинтересовался, почему именно я… Оказалось, что когда-то эта организация собирала информацию о наиболее интересных самодеятельных коллективах и их руководителях, в число которых попали «Жар-птица» и я – по рекомендации Областного Дома самодеятельного творчества. Я сразу догадался, кто меня туда вписал. В конце 70-х годов мне довелось окончить специальные двухгодичные курсы руководителей эстрадных оркестров и ВИА. Там был один старик-преподаватель, которому нравилось не только то, как я учусь, но и то, что я делаю на практике. Несколько раз он приезжал в Дубну на прослушивание самодеятельных коллективов и всегда с удовольствием слушал наши опусы, а однажды даже взял и продирижировал одну из наших песен – получилось ярко и вдохновенно, мы сами такого не ожидали.
…Еще я понял, что Областной комитет ВЦСПС, который посылал на нашу голову комиссии, сора из избы не выносил, а действовал автономно, на свой большой страх и немалый риск, пытаясь, видимо, решит проблему, не посвящая в это вышестоящую организацию, т.е. ЦК ВЦСПС. В общем, «совок» в полный рост.
Инструкторша, женщина, пребывавшая в том возрасте и настроении, когда дети уже выросли, а муж еще не ушел, ввела меня в курс дела, которое я должен был сделать в течении двух недель в Новосибирске. Моя задача заключалась в том, чтобы, используя свой богатый опыт успешно практикующего руководителя самодеятельно ВИА «Жар-птица» – именно в этой категории нас числили наивные профсоюзники – собрать максимальное количество информации о развитии этого жанра в далеком сибирском городе. ВЦСПС интересовало все: количество групп, репертуар, социальный состав, частота выступлений, материальное обеспечение, исполнительский уровень и т.д. Помимо ВИА я должен был исследовать по таким же критериям и работу городских дискоклубов, которые тогда начали входить в моду. В командировку я должен был ехать не один, а в паре с инструктором, сотрудником какого-либо из подразделений ВЦСПС.
Естественно, я согласился, но надо было решить вопрос с подпиской о невыезде.
Договорился с Травиной о встрече, и я рассказал ей о полученном предложении – к немалому ее удивлению. Сначала она хотела в качестве залога забрать мой паспорт, но, узнав, что надо лететь на самолете, милостиво согласилась отпустит меня под честное пионерское слово.
В день отъезда выяснилось, что мой напарник, которого я ни разу не видел, заболел и лететь не может. По каким-то причинам не смогла лететь и такая же сведенная ЦК ВЦСПС пара, в задачу которой входила проверка деятельности бардов, объединявшихся тогда под вывеской КСП (Клубы самодеятельной песни). В итоге я получил билеты, командировочные и поручение заодно исследовать и КСП. Еще мне дали папочку с уже готовыми отчетами по КСП (признаться, я не очень был знаком с этом жанром), сделанными аналогичными дуэтами в других городах. Отчеты мне посоветовали почитать прямо в самолете, чтобы в момент приземления уже быть в курсе…
…И вот я в самолете, лететь часов 5. Открываю папочку и начинаю читать.
Из написанного следует, что КСП – идеологически вредное течение в самодеятельном творчестве: авторы и исполнители чаще всего не профессионалы ни в пении, ни в поэзии; содержание песен безыдейно и пессимистично; нет песен, воспевающих достижения партии, государства и советского человека; нет смысла тратить профсоюзные деньги, выделяемые профильным Домам Культуры, где чаще всего базируются КСП, на содержание этих организаций…
Прочитанное меня ошеломило. Как ни далек я был от бардовского движения, Высоцкого, Окуджаву, Кукина, Визбора я, конечно, слушал и считал их последователей носителями духа, буквы и харизмы этих великих людей. Пока я раздумывал, зачем мне подсунули этот, с позволения сказать, отчет скорее похожий на донос, между спинкой моего и соседнего кресла висела голова соседа сзади. Голова, успевшая кое-что прочитать, мрачно молчала, а потом повернулась ко мне и спросила:
– Ну и что Вы по этому поводу думаете?
– Да вот я тоже должен написать отчет… В командировку лечу.
– А… Тогда понятно, откуда вы…- многозначительно заметила голова и до конца полета больше со мной не разговаривала.
Я намек понял, но, как оказалось, не до конца.
Когда я вошел в аэровокзал, то буквально через минуту, не успел я выкурить и сигарету, из динамика раздался женский голос: «Пассажира рейса №…, прибывшего из Москвы Попова Сергея Евгеньевича просят подойти к справочному бюро».
У бюро меня встречали два образцово-показательных чиновника советского образца предпенсионного возраста – в одинаковых меховых шапках, одного роста и с одинаково подобострастным выражением на лице. Они представились руководителями Новосибирского городского Дома художественной самодеятельности и, справившись о том, как я долетел, усадили меня в шикарную черную «волгу», что было впервые в моей жизни. На мое замечание о необыкновенном комфорте в салоне авто, они со значением заметили, что лакированный аппарат предоставлен Горкомом КПСС. Так, с ветерком, меня, слегка очумевшего от происходящего, отвезли в лучшую новосибирскую гостиницу «Обь», где мне был заказан номер. Все деловые встречи и переговоры намечались на завтра, а пока мне порекомендовали откушать в ресторане на первом этаже, а завтра за мной пришлют машину…
Но я запротестовал, замахал руками и выпросил номера трамваев, на которых можно добраться до сибирской обители самодеятельного творчества. Хозяева удивились моей скромности, но маршрут дали. Все-таки до меня дошло, что мою скромную персону принимают за проверяющего с большими полномочиями, что меня просто боятся. Я же чувствовал себя матерью Терезой (о существовании которой я тогда, естественно, не подозревал), призванной помочь страждущим рокерам в их тяжелой борьбе за музыкальное существование. А то, что это действительно стало превращаться именно в борьбу, я уже отлично знал по себе. Но чиновники сочли, что моя цель – провести инспекцию инкогнито, дабы потом доложить их очень вышестоящему столичному начальству об истинном положении дел, которое, видимо, бело неблестящим. Мои же передвижения по городу в персональном авто контролировать им было бы гораздо легче.
На следующий день я добрался до Новосибирского ДХС (Дома художественной самодеятельности), мне выделили стол, телефон и координаты десятков Домов культуры…
…Можно долго рассказывать о том, как я носился по городу в поисках рок-групп, участников КСП и руководителей дискотек. Мне не верили, меня принимали за сотрудника КГБ, а Юрий Наумов, знаменитый сейчас, и участники его группы «Проходной двор», прослышав о прибытии какого-то проверяющего из Москвы, интересующегося деятельностью местных самодеятельных рок-групп, были настолько напуганы, что ушли в глубочайшее подполье, из которого я их так и не смог выковырять. А мне как музыканту очень хотелось с ними пообщаться: уже тогда я знал, что это одна из лучших новосибирских групп. Но все же чаще всего я добивался доверия – помогли альбомы «Жар-птицы», которые я прихватил с собой (наши записи уже давно и успешно гуляли по Сибири), а так же то, что я был причастен к делу «Воскресения»: местные рокеры знали, что кого-то из этой группы посадили, а я, естественно, знал подробности.
Вообще в начале 1984 года в Новосибирске была очень гнетущая атмосфера, которую в Москве было трудно себе представить. Вот история, рассказанная мне руководителем одной из новосибирских дискотек, высоким, интеллигентным молодым человеком в очках и с бородой, которую он, волнуясь, постоянно мял и дергал, как старик Хоттабыч. Не могу вспомнить, как его зовут, поэтому обозначу модной аббревиатурой «МС», которую можно расшифровать и как «мой собеседник» (по старому стилю), и как «Ведущий дискотеки» (по новому).
Однажды к нему в комнату, где хранились дискотечные магнитофоны, пленки, фотографии, слайды и т.п., явилось несколько человек в штатском и представились сотрудниками КГБ, помахав удостоверениями перед носом МС на таком расстоянии, что ни фотографий, ни имен посетителей разглядеть было невозможно.
Они спросили у бедолаги, есть ли у него записи и фотографии ленинградской группы «Аквариум»: до них дошла информация, что на одной из танцевальных дискотек звучали песни этой группы, а на экране демонстрировались слайды с ее фотографиями. МС подтвердил, что все это имело место, но он не понимает, что здесь такого – группа хорошая, пользующаяся у публики популярностью… На это сотрудники КГБ заявили, что «Аквариум» – антисоветская группа, музыка которой запрещена в СССР. После этого, не предъявляя никаких ордеров постановлений, они перерыли всю фонотеку, извлекая бобины с записями «Аквариума». Они также тщательно перебрали весь фото-архив и библиотеку слайдов, удовлетворенно хмыкая всякий раз, когда им попадалось оголтело-задумчивое лицо Бориса Гребенщикова.
Когда все было проверено и выпотрошено, результат поисков был уничтожен на глазах ошеломленного МС: бобины ломали, пленку и фотографии рвали на кусочки, а все, что оставалось после этого, бросали прямо на пол. Этот шабаш продолжался несколько часов, а когда закончился, МС предложили придти завтра в Управление КГБ – в такое-то время, в такой-то кабинет.
Когда МС явился по указанному адресу, в кабинете его встретил молодой сотрудник, который – сухо и строго – представился как «старший лейтенант Иванов». Беседа зашла о том, что пора бы в дискотечном движении навести порядок: исключить из обращения группы с антисоветским душком, названия которых упоминает Сева Новгородцев из Русской службы Би-Би-Си, и давать больше нашей позитивной музыки – ведь есть же у нас и Алла Пугачева, и «Земляне», и Валерий Леонтьев. МС, морально уничтоженный и униженный происходящим, просто молчал, выслушивая сентенции оперуполномоченного старлея в штатском. Естественно, было много вопросов по поводу других дискотек и того, что у них есть в фонотеках, как они достают записи таких групп как «Аквариум» и т.д. Беседа закончилась через пару часов, но лишь с тем, что бы завтра, в то же время и в том же месте продолжиться – «будьте добры явиться без опоздания».
Когда МС явился назавтра, в кабинете его ждал все тот же сотрудник, который на этот раз представился …как «старший лейтенант Петров»!
На третий день он уже был «старшим лейтенантом Сидоровым»…
Хочу заметить, что все, кто в советские времена, так или иначе, принадлежал к неформальному рок-движению – музыканты, участники дискотек, распространители записей, журналисты подпольных изданий – все учились врать изначально, так как принадлежали, фактически, к культурному андеграунду. Сначала врали родителям, потом, работникам клубов и ДК, потом милиции. Последней, самой серьезной инстанцией был КГБ. Но и эту контору иногда удавалось обвести вокруг пальца: против жителей музыкального подполья не использовались слежка, прослушка и не разыгрывались какие-либо специальные оперативные комбинации. Весь этот набор использовался против известных диссидентов, таких как Сахаров, Солженицын, Марченко и т.д. Дело ограничивалось внедрением или вербовкой осведомителей (которые не всегда осведомляли) и профилактическими мероприятиями вроде только что описанного мною (которые были малоэффективны). Выскажу спорную мысль о том, что все должно было бы быть наоборот: диссидентов читали тысячи, а рок-музыку слушали миллионы, и те серьезные ограничения, которые советская власть ввела, дабы затруднить доступ к ней поклонников, вызывало серьезное недовольство у этих самых миллионов. Локальные репрессивные меры – против «Воскресения», Новикова, «Трубного зова» Агузаровой и других, не принесли почти никакого результата – количество рок-групп не уменьшилось, а увеличилось: список «магнитоальбомов», разлетавшихся по стране, занимал уже несколько страниц убористого текста.
Самый трагикомичный случай, известный мне, это когда одного студента упекли на 3 года в психушку за то, что он в день рождения Пола Маккартни направил ему письменное поздравление. Вот так, прямо из СССР (из Краснодара, кажется) – в Англию. КГБ забрал его прямо с пляжа, где столичный мальчик нежился в предвкушении ответа и, может быть, получения в подарок последнего альбома знаменитости. Потом родители его с трудом вызволили из далекой южной больницы – как ни парадоксально, через родственников и знакомых в том же КГБ, но уже в московской его части.
Сейчас такие фантасмагорические истории выглядит смешными, но тогда нам было просто страшно. К концу командировки местное самодеятельное начальство догадалось, что я не функционер с полномочиями, а обычный музыкант, действительно пытающийся разобраться в ситуации. На их догадки мне было наплевать, но до аэропорта в Кольцово я добирался уже на общественном транспорте.
Вернувшись в Дубну, я первым делом сообщил об этом Травиной, в душе надеясь, что мой звонок не приведет к очередному вызову на допрос. К счастью, пока я ей был не нужен, что позволило мне засесть за отчеты о командировке, коих для ЦК ВЦСПС написать надо было три: о дискотеках, о ВИА и рок-группах и о КСП.
Дней десять я почти не вставал из-за стола. В моих отчетах говорилось и о слабой материальной базе в новосибирских ДК, и о плохой оснащенности самодеятельных коллективов современным оборудованием, и о том, что в исследованных мною коллективах большой процент составляют участники с высшим образованием.
Были среди всяких цифр и выкладок такие, которые удивили и меня. Например, репертуар большинства самодеятельных ВИА и рок-групп Новосибирска в начале 1984 года на 70% состоял или из песен известных советских рок-групп, таких как «Машина времени», «Альфа», «Круиз», «Воскресение» (я даже познакомился с группами, исполнявшими песни «Жар-птицы», т.е. мои собственные), или – из песен собственного сочинения. Только 30% оставалось на долю т.н. «советских композиторов» и римейков западных групп. Эта меньшая часть репертуара исполнялась на всякого рода официальных мероприятиях, а первая – на всех остальных, которых было гораздо больше: танцах, студенческих вечерах, «левых» концертах и т.д.
Напечатав отчеты на машинке, я отвез их в Москву, которая меня уже торопила телефонными звонками. Я был очень доволен собой и надеялся, что мое исследование может как-то повлиять на ситуацию, например, на аппаратуру сибирским группам будут больше выделять денег или что худсоветы, посчитавшись с установленными мною репертуарными фактами, будут меньше придираться к исполнению коллективами песен собственного сочинения.
Я ждал звонка «сверху», а, не дождавшись, начал звонить сам. Поначалу мне говорили, что отчеты еще не прочитали, но, в конце концов, я услышал следующее: «Мы познакомились с вашими отчетами, но это не совсем то, что нам было надо…» Что было надо, я уже догадывался, и вскоре мои догадки подтвердил мой хороший знакомый Саша Смирнов. В то время он руководил дубненским ВИА «Легенда», а сейчас работает клавишником в ансамбле Леонида Агутина. Его с аналогичным заданием послали в Одессу, но ездил он не один, а с инструктором из Московского областного Дома самодеятельного творчества по фамилии Троицкий. Вдвоем они должны были проинспектировать ВИА и КСП в этом веселом южном городе.
Инструктор был не дурак выпить и не скрывал этого. Когда закачивалось официальное прослушивание, их обычно приглашали в гости «на чашку чая». Там инструктор, после двух-трех стаканов, говорил радушным хозяевам приблизительно следующее: «Официальный ваш репертуар я уже прослушал, все это хорошо, но наверняка есть и другая, более интересная часть, которую вы нам показывать не рискнули, а я – коллекционирую бардовские песни». И просил спеть столичным гостям что-нибудь эдакое. Наивные хозяева пели, а Троицкий все это записывал на портативный магнитофон. Дабы лишний раз не утруждать себя списыванием текстов, он просил исполнителей и напечатать некоторые идеологически двусмысленные стихи, что хозяева делали с радостью.
Когда пришло время писать отчет, этот инструктор приложил к нему и записи, и тексты, выдав их за истинный репертуар некоторых одесских бардов. Точно так он действовал и в отношении местных ВИА и рок-групп.
Он точно знал, что от него требуется, и с рвением исполнил полученные инструкции. Его отчет прошел «на ура», а Саша Смирнов… сказал ему в лицо все, что о нем думает. Но Троицкому на это было наплевать: Родина поручила ему важнейшее задание, освященное решением Политбюро, он нашел врага и приблизил победу на столько, на сколько ему хватило сил… К счастью, мой напарник заболел, и что хочет от меня Родина, я точно не знал, и сработал в «обратку».
Вот так, совершенно неожиданно для себя, я побывал за линией фронта, которая разделяла исполнителей и поклонников советской рок-музыки и тех, кто хотел ее извести. Безусловно, моральное преимущество было на стороне рокеров, у власти же мораль, как таковая, отсутствовала вообще. Да и откуда ей было взяться, не у «Самоцветов» же занимать.
А дело «Воскресения» шло своим чередом, и вскоре я получил судебную повестку – пока как свидетель. Меня вызывали, как выяснилось, не на первое заседание. Признаться, я готов был ко всему, даже к показательному аресту в зале суда – мне было ясно, что информации криминального характера о моей персоне, добытого Травиной, для этого достаточно. Посовещавшись на одной из репетиций о том, что в такой ситуации делать «Жар-птице», мы решили на первое судебное заседание отправить в качестве разведчика нашего нового гитариста Володю Тихомирова. Его имя не значилось на обложках наших магнитоальбомов, не было на них и его фотографий. Мы подозревали, что в зал суда пускают по документам, и если вдруг выясниться, что на заседание пытается проникнуть один из участников группы, у него могут быть неприятности. Напутствуя его, я советовал быть максимально осторожным, выдавать себя за любопытствующего и записывать все, что происходило во время заседания.
Володя отлично справился с заданием и когда вернулся из подмосковного Железнодорожного, подробно описал, кого и о чем спрашивали, кто что отвечал, как был настроен судья, и что говорил адвокат. О «Жар-птице» и обо мне не было сказано ни слова, что меня несколько успокоило – мое заседание было следующим.
Но успокаиваться, как оказалось, было рано, основные испытания были у меня впереди.
Для Специального радио
Июль 2004
ДЕЛО “ВОСКРЕСЕНЬЯ”. ТОМ 4. В ВОЗБУЖДЕНИИ УГОЛОВНОГО ДЕЛА В ОТНОШЕНИИ С. ПОПОВА ОТКАЗАТЬ
