– Сережа его где-то слышал. Я Шилклопера знаю с детских лет, учились в Суворовском музыкальном училище в Москве. Он был и есть мой близкий друг. Сейчас Шилклопер один из ведущих мировых инструменталистов, признанный всеми известными критиками и журналами валторнист. Плюс он признан лучшим исполнителем в мире на редчайшем инструменте – альпийском роге. А в тот […]

Совместное выступление с Курехиным стал мощным импульсом для того, чтобы сделать нечто подобное, но уже своими силами. Сначала вездесущий Летов взял инициативу в свои руки – он объединил нас в небольшой оркестр, который назывался “Афазия”. Мы дали пару концертов, наверно, в конце 1983 – начале 1984 года в ДК “Каучук”. На рояле играл Артем Блох, которого я уже упоминал, кстати, двоюродный брат Курехина. Помню, во время одного из выступлений он вошел в экстаз, отшвырнул ногой стул, встал в боксерскую позу и несколькими сокрушительными ударами послал рояль в нокаут. Выбитые клавиши так и летели во все стороны…

Те эксперименты, которые ставились в доперестроечных мастерских, и то, что сейчас принято считать московским авангардом, трудно даже сравнить. Музыка переходной поры была совершенно особенной, основывалась на спонтанном синкретизме, а сегодня авангард, все-таки, уже разложен весь по полочкам: вот это шоу, вот это этническое заигрывание с просвещенным обывателем, а это попытка прибиться куда-то к академическим музыкантам, ну а это мультимедийное искусство и соответствующие гонорары за музыку к театральным постановкам и фильмам – все это понятно. А то искусство было настоящим прорывом, потому что оно представляло собой поиск вслепую, оно создавалось «ни для чего, и ни для кого», оно было бескорыстным, – это была программа, создателей которой интересовала сама среда: немножко ошарашивающий, не совсем понятный, но страшно привлекательный мир свободного искусства и ничем не ограниченного творчества.

Люди Запада значительно более односложны, одномерны, предсказуемы, близки к механизмам, значительно менее индивидуальны, разнообразны, чем русские, «русские» – в широком смысле слова, а не как графа в советском паспорте. Западные люди легковерны по отношению к пропаганде, легко усваивают то, чем пичкают их СМИ – Министерства Правды. В то же время вследствие своей практичности, экономности, – в том числе и в области мышления, эмоций, интересов, – они очень ограниченны в знаниях, во всем, что выходит за рамки непосредственных утилитарных потребностей. То есть, они хотят знать лишь то, что положено им знать и… не более того.

Когда на следующий день после инцидента Владимир Резицкий был вызван на ковер в Обком КПСС, власти предержащие поинтересовались у него подтекстом перформанса: “Человек на сцене застрял в красном рояле, просит его спасти, его оттуда за ноги тянут потянут, а вытянуть не могут! Что вы себе позволяете?! Думаете мы не понимаем, на что они намекают?!” На что Владимир Петрович не стал оправдываться, пожал плечами и многозначительно прокомментировал: “Москва… Перестройка…”

В 80-х Кондрашкин играл во всех оппозиционных господствующей линии питерского рока “Боб-Цой-Майк” (как это выговаривал москвич Василий Шумов) группах – в “Странных играх”, “Мануфактуре”, “Джунглях” и др. Все эти группы почему-то долго не просуществовали. После своего кратковременного успеха их или в армию призывали, или их лидеры умирали при туманных обстоятельствах, или зачем-то уезжали за рубеж. Да и те, кто приближался близко к “Аквариуму”…

Процесс интеграции российских музыкантов в мировое музсообщество пока продолжается. Конечно, за границей русских все еще опасаются. Имеет место определенная инерция и нежелание конкурировать на равных. С другой стороны, отечественным музыкантам, занимающимся современной музыкой, наверное, не стоит замыкаться на своей самости и вариться в собственном соку. Гораздо интереснее вступать во взаимодействие на разных уровнях с коллегами из-за рубежа, пытаться находить с ними общий язык, укрепляя тем самым международный авторитет русской музыкальной сцены.

Тогда, на репетиции в таганском буфете, под грохот салюта Дня победы, под леденящие сердце причитания немолодых женщин, меня постигло вдруг ощущение кристальной ясности того, что Заратустра Фридриха Ницше называл Вечным Возвращением. Я вспомнил вдруг и умиравшего от саркомы сердца Курехина, и уже умершего Кейджа, и Шнитке, и все безмолвные удачные и неудачные трагические попытки высказаться, продлить свое существование, преодолеть свою временность, конечность, смертность. Возвращение в неумолимое вращение времен года, превращение молодости в старость, в перспективу, откуда единичность становится не видна, не различима и не столь уж важна…