То было время угрюмого сопротивления социуму, начало 80-х. Ощущая себя борцом-подпольщиком и обремененный идеей серьезной миссии, я искал единомышленников в художественной среде андерграунда.
Введенный Ефимом Барбаном – философом новой музыки в элитный круг питерского музыкального подполья, я сразу обрел сподвижников и друзей. Первым мне подал руку Сергей Курехин, о котором я был чрезвычайно уже наслышан. В своем дебютном выступлении в Клубе Современной Музыке в ДК Ленсовета в конце 1980 года я играл не только соло, но и дуэт с Сергеем Курехиным. Тогда же я познакомился с музыкантами нового джаза, включая А.Вапирова, А.Александрова, В.Гайворонского, В.Волкова и даже «самих» ГТЧ – т.е. Ганелина, Тарасова, Чекасина – они как раз вернулись из Берлина после триумфального концерта. Затем последовала трогательно-романтическая, яркая, но короткая дружба и игра с Курехиным. Сергей быстро проживал период свободной импровизационной музыки, и мы были единомышленниками, строившими планы покорения вершин.
Как-то неожиданно я стал соучастником скандальных музыкальных акций Сергея – первой Популярной Механики (тогда еще так не называвшейся) на Ярославском джазовом фестивале в апреле 81 года, где он собрал почти всех музыкантов, имевших отношение к новому джазу. Многие, чуть спустя, действительно стали звездами: Сергей Курехин – два фортепиано, Сергей Беличенко – ударные, Игорь Бутман – саксофоны, Александр Александров – фагот, Пятрас Вишняускас – сакс, Витас Лабутис – сакс, Юрий Панасенко – бас, Элеонора Шлыкова – фортепиано и Вл.Макаров – виолончель.
Второй скандальный проект представил В.Чекасин с Валей Пономаревой и Курехиным в придачу. Этот фестиваль с участниками бескомпромиссной музыки был первым в истории советского джаза. А летом 81 произошел еще один скандал на официозном Рижском джаз-фестивале, где трио Курехин-Макаров-Александров издавали душераздирающие звуки в эстетике позднего Колтрейна, Сесила Тейлора и бог знает еще какой чумы на головы, точнее уши обуржуазившихся тамошних джазовых снобов. За что Курехин на этом фестивале стал персоной нон-грата.
Курехин уже тогда нащупывал методы особого воздействия на публику. Где-то, в письме ко мне он писал, что хочет соединить Секс Пистолз с Чайковским. А год спустя, во время проведения очередной рискованной акции он мне предложит играть сначала в духе Шенберга, а затем… цыганочку.
Как-то, оказавшись на репетиции В.Чекасина в Питере, уже после событий в Ярославле, я подвергся небольшому наезду Чекасина, когда отказался участвовать в его шоу, почувствовав, что это уводит меня совсем в другую сторону. После разговора с ним Алик Кан, будучи главным организатором концертов нового джаза в Питере и правой рукой Е.Барбана, познакомил меня со странной личностью, барабанщиком Александром Кондрашкиным. Эта встреча обозначила для меня новый творческий период. Саша обладал собственной жизненной философией и жил как аскет. В первую нашу встречу он привел меня в свою однокомнатную квартиру, где я нашел ораву немытых хиппи во главе с интеллектуалом в очках; мне сразу же предложили портвейн и разговор на метафизические темы. Смутившись и неловко оправдываясь передо мной, Саша затем куда-то отправил своих друзей, как выяснилось, земляков из Уфы. Главным у них был Юра Шевчук – бывший по жизни художником-оформителем, как и я. После нескольких таких ночных бдений мы с Кондрашкиным стали играть вместе.
Саша приезжал ко мне в Смоленск, где мы окончательно определились в своих музыкальных ориентирах. Разделяя мои амбиции и суровую пуристкую эстетику, он так же интересовался восточной философией и многими вещами, которые были близки и мне: слушал фри-джаз, классический авангард и, особенно, этническую музыку.
В апреле 1982 в Ленинграде состоялась конференция на тему “Импровизация в современной музыкальной культуре”, где в ее рамках прошли концерты новой музыки. Это было серьезное событие и на серьезном уровне – все благодаря Барбану. Мы играли с Кондрашкиным дуэт на сцене царского театра в Эрмитаже. Это было неплохое начало. Нас слушали ведущие критики и эстеты. Гребенщиков, присутствующий там, отозвался о нашей музыке как о сплаве скифской брутальности и экспрессионистской утонченности. Барбан, очень симпатизировавший мне, осторожно отозвался о Кондрашкине. И, хотя кумиром у него был Элвин Джонс, Саша играл все же по-рокерски, на что не мог не обратить внимания Ефим Семенович. Позже это и уведет его, в конце концов, в сторону рок-музыки…
Ну, а пока, мы были под впечатлением очевидного успеха и бросились записывать свою музыку. Это удалось сделать в лучшем виде – в подпольной студии Андрея Тропиллы, где писались практически все питерские рокеры. Кстати, ровно двадцать лет спустя именно эта запись вошла в антологию российского нового джаза на Лео-Рекордз в 2002 году. Саша Кондрашкин был очень чистый и светлый человек. Он жил по своим принципам, что очень мне симпатизировало. Я, кажется, оказывал на него влияние, и он разделял мои взгляды на музыку. Тогда мне казалось, что он полностью соответствует моему стилю, хотя, позднее, выяснится, что это было не совсем так.
Летом 83 года происходит еще одно важное событие. Ефим Барбан, не будучи удовлетворен моим тандемом с Кондрашкиным, дает мне координаты московского саксофониста Сергея Летова, который, на его взгляд, должен стать моим адекватным партнером. Сергей Летов выглядел типичным интелектуалом-хиппи. Мы встретились на платформе Казанского вокзала и уехали на электричке к нему домой в Красково, где и произошло наше первое историческое музицирование.
Сергей был очень доброжелательным человеком, и мы сразу же нашли с ним общий язык. Жилище бедного интеллектуала было забито книгами и пластинками. Его музыкальная стилистика была явно ориентирована на черный фри-джаз. И, хотя я мыслил в рамках белого авангарда, было уже ясно, что мы можем и должны играть вместе. В доме Летова находился еще один и несколько странный персонаж, одержимый радикальной по тем временам рок-музыкой. Нервный худенький юноша затравленного вида оказался младшим братом Сергея, который вел себя с ним крайне строго, будучи очень недовольным увлечением Игоря радикальным роком. Я мягко вступился за младшего, убеждая Сергея, что слушание Дорз и Лед Зеппелин совсем не повредит юноше, даже наоборот. Путь моих увлечений шел от Битлз через Джетро Талл и далее по традиционной схеме: Дип Перпл – Лед Зеппелин – Эмерсон Лейк Палмер – Йес – Кинг Кримсон – Махавишну Оркестра …и далее через джаз ЕСМ, фри-джаз, рок-ин-оппозишн, ксенакисов-штокгаузенов к свободной импровизационной музыке, которая и оказалась последней остановкой. Тем не менее, через несколько лет «младший» – Егор Летов станет культовым рокером, ниспровергателем и революционером, исторически значимой фигурой российского андерграунда.
Через пару дней мы уже играли на концерте памяти Дж.Колтрейна в каком-то ДК какого-то завода. Это был большой концерт со многими участниками, – включая Курехина, Гребенщикова, некоего мальчика по имени Африка, а также московских авангардистов из летовской компании (с ними мне еще предстояло познакомиться). На концерте присутствовали, – как «критики»: Дмитрий Ухов, Татьяна Диденко, Артем Троицкий, так и композиторы-авангардисты: Светлана Голыбина и Софья Губайдуллина, если я не ошибаюсь. Это было мое первое публичное выступление в Москве и, тем более, перед такой маститой публикой. Мы сыграли с Летовым несколько коротких дуэтов, заявив, таким образом, о принципиально новом проекте, что было очень тогда важно и действительно вылилось потом в продолжительное наше сотрудничество, которое имеет место до сих пор, вот уже двадцать лет…
Кстати, этот концерт весьма плохо кончился, его почему-то прервали, так и не дав выступить Курехину с Гребенщиковым. Тогда во всем видели происки КГБ, и подобное случалось весьма часто, хотя, – как ни странно, учитывая особую радикальность мой музыки, – без моего участия. Вокруг меня как-то вообще не было скандалов, наличие и последующее влияние которых, я, скорее всего, все же недооценил. Мало того, я сделал тогда ошибку, которая сказалась отрицательно на всей моей карьере.
Уже в начале 80-х у меня был контакт с продюсером из Лондона – Леонидом «Лео» Фейгиным, который начал, только-только, издавать наш «новый джаз» на своей фирме Лео Рекордз. Уже вышли пластинки трио Ганелина, первый сольник Курехина “Пути свободы”, и Фейгин был уже готов издать мой сольник, но я попросил его подождать, считая, что еще не готов. Эта нерешительность оказалась роковой, поскольку события стали происходить по другим сценариям, и приоритеты издателей быстро изменились. Постмодерн завоевывал себе жизненное пространство, и Леонид Ф. очень быстро почувствовал это, «поставив» на ГТЧ и Курехина. Таким образом, я как-то слишком быстро оказался в оппозиции к постмодернисткой эстетике и разгулу соц-арта, который, как мне казалось, мгновенно делал имена сомнительным художникам и артистам.
Тем временем, вовсю шло мое покорение Москвы, для чего требовалось объединить силы и создать трио Летов-Макаров-Кондрашкин. Это оказалось совсем не легко, так как мы попросту жили в разных городах.
Я уже тогда начал дисстанцировать себя от стилистики трио Ганелина, да и с Курехиным я не видел перспектив сотрудничества, поскольку его сценическая эксцентричность и нарочитая театрализованность казались, безусловно, неприемлемыми для моей музыки. В новом трио как раз я и надеялся реализовать свою эстетику. Тогда все еще только начиналось, и не было никаких иерархий, разве что «высшую лигу», общими усилиями джаз-номенклатуры второго эшелона, занимали ГТЧ: Ганелин-Тарасов-Чекасин. И я ясно для себя почувствовал, что необходимо создать им мощный противовес. Но я еще не понимал, с кем имею дело. Кондрашкин почему-то скрывал, что все больше и больше втягивался в рокерские дела. Как-то, случайно, я услышал в его присутствии запись с его участием, и он страшно опешил, стал оправдываться, дескать, это-де так, баловство. Это была музыка группы “Странные игры”… Но мы, все-таки, сделали большой прорыв. В первую очередь, это огромный тур, включавший Ригу-Смоленск-Ленинград и Москву. По приезде в Ригу нас с Летовым сразу же ввели в круг местных авангардистов, объединившихся вокруг музыкального полигона “Атональный синдром”. Сегодня можно со всей определенностью сказать, что эта группа была прообразом будущей “Поп-механики” Курехина.
Идеологом и главным музыкантом здесь был саксофонист Александр Аксенов – матерый дядька крупной фактуры, на сцене смотревшийся боксером на ринге. Он сразу же нашел профессиональный язык с Летовым на почве саксофонов. Аксенов был директором ДК ГВФ, и мы без труда получили площадку для нашего вторжения, а главное – возможность записываться. Все было замечательно: мы играли шквальную музыку в рамках каких-то, специально организованных Аксеновым, фестивалей; сам организатор старался также вписаться в нашу музыку, что нравилось Летову, но куда меньше мне, так как Аксенов играл музыку близкую фри-бопу. Но он, в глазах публики, действительно был супер-профессионалом в отличие от всех нас, экспериментаторов и «авангардистов». Наше трио было под большим вниманием целой группы рижских музыкантов, которые явно рассчитывали на нас. Эти люди представляли некое подобие оккультной секты, объединенной вокруг Миши Никитина – музыканта, обладателя изрядной коллекции музыки от рок-ин-оппозишн. Он был действительным корреспондентом Криса Катлера и других западных корифеев рок-музыки. Он же был и идеологом, ориентировавшийся на музыку таких альтернативных групп, как Мagma, Art Zoyd, Univers Zero, Henry Cow & Co. “Атональный синдром” был, отчасти, и их проектом. Там выделялся пианист Олег Гарбаренко – совершенно неадекватный человек и не менее эксцентричный музыкант, по сравнению с которым, Курехин просто казался паинькой. Он играл в бешеном темпе, периодически впадал в транс, ел постоянно какие-то таблетки, и слыл хорошим знатоком Кейджа и Штокхаузена. Сразу скажу, что его ненадолго хватило, он совсем сошел с ума и вскоре умер.
И вот в этот кипящий котел нас пытались втянуть! Мы, конечно же, поучаствовали в их акциях, не забывая о своей музыке, но настоящего альянса не получилось, так как мы все же представляли другую музыку, Кстати говоря, именно тогда и именно в этой компании мы и познакомились с человеком по имени Николай Судник.
Обладая обликом то ли пролетария-сантехника, то ли пахана с зоны, Коля, тем не менее, был большим и своеобразным экспертом в области альтернативной музыки. Он сразу же стал нас опекать, и мы были вынуждены с ним подружиться. Оказалось, что его дом – это штаб-квартира местной богемы. И стали останавливаться у него.
Оказалось, что я уже знал Судника по другой линии. До моего появления в Риге с инструментом я как-то был представлен рижскому джазовому деятелю, критику Антонию Мархелю. Он жил в особняке, что по тем временам было фантастично, обладал «аристократической» бородой и огромной коллекцией новоджазовой музыки. Он уже дружил с Курехиным, и интеллигентный виолончелист Макаров с красавицей женой, разумеется, был сразу же принят в его доме. Любопытно, что в последствии велась своеобразная война за нас между давними соседями – Мархелем и Судником. Они, действительно, были давно знакомы и постоянно вели за рюмкой водки, переходившие в постоянные ссоры, дискуссии о «правильной» музыке. Мархель был эстетом и, ориентированным на новый джаз, интеллектуалом, а Судник – принципиальным анти-интелектуалом и сторонником оппозиционного рока не без влияния оккультиста Никитина, в чей круг он был тогда вхож. Приезжая в Ригу, мне постоянно приходилось выбирать между каменным домом “Наф-Нафа” – Мархеля и деревянным – ” Ниф-Нифа” Судника…
К середине 80-х, будучи уже постоянно занятым в рок сфере и изредка играя с Летовым, когда тот бывал в Питере, Кондрашкин стал терять со мной контакт. И мы с ним стали играть все реже и реже.
Я теперь часто играл в Риге и с другим составом, а Сергей Летов уже создавал, как вскоре выяснится, главное свое детище – проект” Три О”. Но об этом, как-нибудь в другой раз…
Для Специального радио
