Я родился холодной зимой сорок первого года в Ленинграде. Мать врач невропатолог, отец журналист – он закончил Ленинградский Институт Живых Восточных Языков имени А.С. Енукидзе, в совершенстве владел китайским языком, был очень неплохой журналист и работал в газете «Портовик». В 37 году во время его дежурства по редакции в печатной матрице запали две буквы, и газета вышла с опечаткой: вместо «стахановские победы» получилось «стахановские беды». Всю смену арестовали и посадили. Отцу приписывали контрреволюционную троцкистскую деятельность КРТД, потом «Т» убрали и репрессировали по 58й статье. Через год при пересмотре дела его отпустили, не найдя состава преступления.
По дороге из лагеря в Архангельске отец встретил мою будущую мать, которая была сослана в Архангельск, работала ассистентом у профессора Михеева и воспитывала дочь. Там, в Архангельске я был зачат, а потом они вернулись в Ленинград, и я родился. Потом началась война и отец ушел добровольцем. С войны он не вернулся – пропал без вести. Мать воспитывала нас с сестрой одна. В войну нас эвакуировали на Урал в город Чусовой. Мама служила начмедом в госпитале, и до 45 года мы там прожили. Мама сумела вернуться вместе с нами домой, так я и живу с тех пор в Питере.
Мама хорошо играла на фортепиано. Она училась сначала в консерватории, потом перешла в медицинский институт. Все мечтали, чтобы она стала гинекологом, но мама стала невропатологом. А сосед мой, ровесник отца, был жуткий меломан. У него был патефон, Первый концерт Чайковского, Евгений Онегин, и множество другой симфонической музыки. Лёгкая музыка также была в изобилии – довоенные танго и фокстроты. Иногда он позволял себе это включать, но больше тяготел к серьёзным произведениям. Отчасти он заменил мне отца, по крайней мере в воспитании моём принял особое участие. Поэтому, в средней группе детского сада на занятии под рояль я чище всех спел «жили у бабуси два весёлых гуся», за что был ангажирован воспитателями в качестве солиста-вокалиста. Ещё я очень рано научился читать, буквально с трёх лет. В садике меня называли «профессор». Воспитательница часто давала мне читать группе что-нибудь типа «Знаменитый утёнок Тим», а сама занималась своими делами.
Сестра моя была на десять лет старше, много играла со мной, занималась, благодаря чему к школе я уже умел и читать, и считать, и петь. Не зная немецкого языка, я читал наизусть «Лесной Царь» Гёте. Когда меня привели в первый класс, учиться было очень скучно. Особенно неприятно было то, что разброс возрастов у послевоенных первоклашек большой. Сидит рядом дылда ни уха ни рыла – война многим помешала получить образование. А я рядом с ним – вундеркинд. Это была жуть, конечно. Хулиганьё страшное! На переменах стычки с поножовщиной. Очень много инвалидов: кто без руки, кто без ноги, кто без глаза, и все были очень хулиганистые. Так я до седьмого класса там проучился в такой обстановке, надо сказать, не простой. Школа была мужская, я был туберкулёзным, слабеньким таким Знайкой. В шестом классе меня до полусмерти избил восьмиклассник, после чего я решил заниматься боксом. Правдами и неправдами я прошёл медицинскую комиссию, и в концу учебного года я уже лупил десятиклассников. Всех хулиганов в окрестных дворах перевоспитал.
Когда мне было одиннадцать лет, моя сестра вышла замуж. Муж пришел к нам в дом, и единственным, чем он владел, была семиструнная гитара. Сестра показала мне на гитаре «Милая девушка сердце разбитое плачет рыдает грустит». У нас была школа-самоучитель игры на семиструнной гитаре. Нот я не знал, но пытался учится. Потихонечку рос, подсмотрел, как во дворе играют на гитаре большие мальчишки. Где-то к семнадцати годам я уже неплохо аккомпанировал. Тогда ещё Ив Монтан приезжал, и я на школьной сцене пел на птичьем языке его песни. Мама написала мне транскрипцию французского содержания песен русскими буквами, и я производил неплохое впечатление на местных ребят, исполняя популярный в то время репертуар. В своём микрорайоне на Лиговке я был уже героем, по ночам ходил без опаски.
В 56м году мужа сестры послали в командировку в Англию. Он привёз оттуда множество грампластинок асфальтового винила на 78 оборотов в минуту, и в той коллекции оказался «Rock Around The Clock», который я немедленно разучил и представил школе. В моде тогда было «Istanbul was Constantinople», а это было похоже, но всё же другое. И я выучил ещё «Cotton Fields», и другие произведения из коллекции мужа сестры, в то время я играл довольно прилично. После школы поступил в техникум железнодорожного транспорта им Дзержинского, и у нас там сразу образовался квинтетик. Я играл на гитаре.
В нашем квинтете играл аккордеонист Арнольд Кононов – блестящий музыкант. Он немножко играл на саксофоне. Был в нашем квинтете «штатный» саксофонист, но он из себя ничего особенного не представлял, а потом его отчислили за неуспеваемость. И я предложил Арнольду сделать меня саксофонистом. – «Зачем, – отговаривал он, – ты же прекрасно играешь на гитаре», но гитариста можно было найти, а мне стало интересно освоить инструмент, к тому же саксофониста в нашем техникуме больше не было. В итоге, я записался в духовой кружок, получил кларнет и поставил на уши всю нашу коммунальную квартиру. Я разучиваю «Маленький Цветок», а соседка-хохлушка Валентина Алексеевна заглядывает ко мне в комнату и хитро спрашивает:
– «Миша, а когда ты будешь на гитаре играть?»
В общем, спустя месяц после того, как я впервые взял в зубы кларнет, «Маленький Цветок» Сиднея Беше уже от них отскакивал. Шефом нашего техникума был институт Гипротранссигналсвязь, и там был оркестр. Туда меня пригласили гитаристом, но как узнали, что я уже на кларнете умею играть – обрадовались. Дали мне хороший деревянный кларнет, я стал играть. Потом туда руководителем пришёл Геннадий Петрович Соболев, отец пианиста Юрия Соболева, и предложил мне играть на саксофоне. Достал из кладовки ленинградский альт-саксофон и дал мне. Я хотел на теноре, но тенор был занят другим парнем, поэтому мне пришлось играть на альте. Однажды в одной из пьес я предложил:
– «Геннадий Петрович, а давайте я соло сымпровизирую?»
– «Что ж, – говорит он, – давай, вперёд!»
У меня получилось, и я стал играть. Но Геннадий Петрович сказал мне:
– «Знаешь, то что ты играешь – это всё ерунда. Ты сходи в оркестр Вайнштейна и послушай, как там играет Геннадий Львович Гольштейн.
Я пришёл туда и обалдел. Я такого вообще никогда не слышал. Они играли уже настоящий джаз. Мне было двадцать лет, и я на саксофоне уже мог что-то изобразить, и первым учителем стал наш руководитель Соболев. Он предложил мне пойти к Гольштейну, тот набирал за денежки учеников. Я сунулся, но Гольштейн в тот момент от меня отказался, но до сих пор остаётся для меня кумиром.
С боксом я завязал в двадцать один год. Не то, что я разочаровался в этом виде спорта: всё же получил звание мастера спорта, и на первенстве Союза стал чемпионом Северо-Западной зоны, но, всё же, играть на духовом инструменте с разбитой губой было весьма проблематично. Тренером я становиться не хотел – самая неблагодарная работа. Научишь, а потом его заберёт вышестоящая инстанция, и заново всё. Чемпионом Союза вряд-ли бы стал, потому что за верёвками сидят люди, которые заранее знают, кто будет чемпионом и всё делают для этого. Даже в любительском спорте система была коррупционная, как и везде. И что? Пробоксируешь до тридцати лет, а потом? С разбитыми мозгами, не нужный никому и ни на что уже не способный.
Пришло время иди в армию, и нас, как специалистов, призвали спец-набором в железнодорожный полк. Несмотря на то, что я спецнаборовец, и должен учиться на заместителя командира взвода, меня, как спортсмена после Курса молодого бойца направили в спорт-роту. Но, буквально на второй день моего пребывания на службе случился на стадионе какой-то спортивный праздник, на котором играл полковой оркестр. Я был очень скромным, но мои однополчане подошли к музыкантам и спросили, нужен ли им кларнетист. Музыканты оживились, кларнетист им был очень нужен. После окончания мероприятия дали мне ноты и попросили сыграть. Я сыграл, и меня взяли. И там началась, можно сказать, настоящая работа. Там я осознал, до какой степени я ничего не умею. И стал учиться уже по-настоящему. Вследствие, мне пришлось остаться на сверхсрочную службу, потому что своих инструментов у меня не было, а сверхсрочная служба помогла их приобрести.
За два года я купил саксофон и кларнет, и демобилизовался вполне профессиональным музыкантом со своими инструментами. На второй день на гражданке я уже работал в кафе «Север». Там были два зала – большой и маленький. В большом играл большой оркестр, а я в маленьком, рыбном зале. Полгода поработал, потом меня пригласили в Ленинградский джаз-оркестр. Мне уже было двадцать семь, и я был уже вполне себе играющий саксофонист. И всё было бы ничего, но только не было у меня оркестровой практики, и в качестве первого альтиста я не подходил. Вместо меня прослушался такой волчара, Толик Сычёв. Он был алкоголик, но играл бескомпромиссно хорошо, и его взяли. А я остался без работы и не знал, что делать. В Севере до меня работал очень известный альтист-саксофонист Фред Вишинский. Он сосватал меня вместо себя, а сам пошёл наверх в большой зал ресторана «Нева». Там играл его кумир Слава Чевычелов, которого он благополучно оттуда изжил, и стал играть вместо него. Фред составил мне протекцию в Одесский эстрадный оркестр к Евгению Наумовичу Болотинскому, и меня взяли вторым альтистом. Первым там трудился Саша Тренин – великолепный саксофонист.
Так я уехал работать в Одессу и там резко пошёл в рост. Болотинский меня всячески привечал, там я научился играть на флейте, которую купил ещё у Вишинского. Кларнет брал лишь на диксилендовых номерах. Потом Фред уехал в Штаты в надежде на райскую жизнь, но в результате что-то не получилось там и он попросился назад, а его взяли и не пустили. Весь коллектив дирекции музыкальных ансамблей ответил ему «нет». Меня тоже заставляли расписаться, а я отказался – зачем расписываться? С какой стати? Мне было жалко его. Уехал парень, но не сложилось у него, так что ж. Потом, правда, он прижился там – стал неплохим фотографом. Я видел его альбомы, изданные в Штатах. Но саксофонистов там, в США, действительно как грязи. Хоть Фред очень хороший саксофонист, ученик Гольштейна. Три паркериста тогда были в Питере – Гольштейн, Курцман и Вишинский – альтисты, которые подражали Чарли Паркеру. И Фред не выдержал конкуренции в США.
В Одесском эстрадном оркестре я проработал три года. Одесса как болото затягивает – не выбраться. Гастроли по четыре месяца – очень тяжело было, зарплата не очень большая, и я решил вернуться в Питер и искать работу в каком-нибудь ресторане. Мест не было нигде, и я устроился в областную филармонию. Была такая певица Нина Максимович, жуткая абсолютно певица, и с ней работал хороший пианист Сергей Борисов. С ними я немножко поработал, потом ансамбль Максимович разогнали, и я перешёл в другой коллектив Анатолия Борисовича Беленького «Полный вперёд!». В этом коллективе когда-то музыкальным руководителем Слава Пожлаков. Это был уже такой совсем приличный и профессиональный коллектив, там я доигрался до музыкального руководителя.
И вдруг в один прекрасный день я иду по улице и вижу афишку: Музыкальное училище им. Римского-Корсакова объявляет приём на отделение эстрадной специализации по инструментам: труба, тромбон, саксофон, фортепиано, бас, гитара и ударные. Я туда сразу подал документы. Преподавал там мой приятель Миша Костюшкин, с которым мы в одесском оркестре работали вместе. Потом он ушёл плавать на пароход, а по возвращению в Питер поиграл у Голощёкина и стал преподавать. Пришлось расстаться с филармонией, найдя себе хорошую замену, и я стал учиться в этом училище, а на третьем курсе к нам пришёл преподавать сам Гольштейн. Я старался впитать всё, что он даёт. Гольштейн родился педагогом, и я лучше саксофониста чем он в России не встречал. Потому что Игорь Бутман – это в принципе Гольштейн, но только Гольштейн тоньше, изящнее. Он абсолютно неподражаемый, на уровне лучших американских саксофонистов. Очень хороший человек, мы с ним крепко подружились.
В процессе обучения я играл в разных ансамблях, пока меня не заметил Давид Голощёкин и предложил с ним поиграть. С радостью согласился и проработал три года. Играл с Губерманом, Костюшкиным, тромбонистом Морозовым, Борисом Лебединским — это абсолютно потрясающий гитарист – он потом в Америку уехал и там пропал. У Голощёкина была огромная команда профессионалов. А я с отличием, с красным дипломом закончил училище и поступил в Консерваторию. Госэкзамен у меня принимал фаготист Александр Ерёмкин. Когда я отыграл свою программу, он подозвал меня к себе и спросил:
– «Молодой человек, планируете ли вы поступать в Консерваторию?»
– «Да как же, зачем, мне уже тридцать семь лет, ну какая Консерватория?»
– «Вы можете до сорока лет поступить. На дневное конечно нет, но на заочное вполне бы могли»
– «А зачем мне? Образование, которое мне было нужно уже получил, могу работать», – на что Ерёмкин ответил:
– «Молодой человек, учиться никогда не поздно. Я вам советую поступать в Консерваторию».
Меня стали уговаривать педагоги-теоретики поступать. Гольштейн наоборот отговаривал:
– «Зачем тебе это надо? Ты знаешь музыку, знаешь джаз неплохо. Тебе надо заниматься джазом, потому что поздно начал, и пробелы всё таки есть».
А это же рог изобилия, там неисчерпаемые запасы знаний можно получать по части джазовой музыки. Много разных стилей, которые надо уметь все играть. Так как наши музыканты российские всеядны, он должны всё уметь играть. В общем пошёл я учиться в Консерваторию. Тут меня Вайнштейн и переманил. Проработал с ним год-полтора, пока его оркестр не попал под сокращение. Меня уволили, и Гольштейн рекомендовал меня в Москву к Олегу Лундстрему. Это был 79 год, и я чуть больше года серенадил солнечную долину, участвовал в культурной программе Олимпийских игр, и всё было прекрасно, пока не пришел приказ: всех иногородних из оркестра убрать. Тогда Лундстрем мне сказал:
– «Ну вот, Миша, такая разнарядка пришла, я ничего не могу изменить. Давай я тебе помогу вступить в кооператив?» – я говорю:
– «Нет, Олег Леонидович, я коренной ленинградец, у меня ленинградская прописка, и это дорогого стоит, а Москва мне не нравится как город, и жить я в Москве не хочу».
– «Тогда, Миша, нам придётся расстаться, так как мы только с пропиской имеем право к себе принимать»
И в 81м я уехал. Потом, спустя полгода Росконцерт опять стал иногородних принимать, потому что никто из кабака в концертный оркестр не пойдёт. Я возвратился в Питер и сел в ресторацию играть. Играл несколько лет, закончил Консерваторию. Мне дали более серьёзную работу руководить танцевальным оркестром в ДК Ленсовета. Там было такое святое место с определёнными традициями, ведь когда-то там играл сам Вайнштейн. И опять же, всё было там хорошо до тех пор, пока меня зверски не избили в милиции, и что-то сильно надломилось в моей голове. Паралич воли какой-то произошел, что я уже не мог руководить большим коллективом даже из тринадцати человек – я не мог больше командовать. И меня перевели на административную должность.
В то же время стал приглашать в свои Поп-Механики Сергей Курёхин, с которым мы вместе учились в училище. Сергей играл авангардный джаз с моим консерваторским учителем Анатолием Вапировым. Толя и меня приглашал на их концерты поиграть. Поэтому авангардным джазом я владею, можно сказать, хорошо. Хорошо знаю авангард и умею его играть. На концертах Поп-Механики я познакомился со многими рокерами, которые стали меня приглашать на свои записи. Цой пригласил сыграть у Тропилло, но я до него не дозвонился. Он оставил мне телефон, я позвонил, но Виктор не ответил. Потом очень обижался на меня за то, что у нас не срослось. В итоге, Тропилло позвал тогда вместо меня Игоря Бутмана, но Цою его игра не нравилась, казалась нестройной. Однако, у нас были тёплые приятельские отношения.
Тогда же я познакомился с братьями Сологубами и записывался с БГ — тот самый рифф в песне «212-85-06» разумеется, придумал Борис, я его разложил на голоса и сыграл. Тропилло часто меня звал, когда было нужно куда-то вставить саксофон. В альбоме Кинчева «Энергия» я сыграл в песне «Идёт волна», а потом встретил меня Паша Кондратенко в ЛДМ и повёл знакомиться с Кинчевым. Он ведь ещё не видел того, кто сыграл у него в песне. Костя сразу же предложил мне записаться в Шушарах на новом альбоме. Я приехал в этот вагончик, передвижную студию Видеофильма, и что-то у звукорежиссёров не ладилось. Записи не было, мы целый день хлестали пиво. Под вечер Костя предложил мне остаться играть на концерте, на что я стал возражать:
– «Костя, я же ничего не знаю! Что я буду делать?»
– «А я тебе буду тональность говорить и показывать жестом, где играть», – говорит Костя.
А я не привык к рок-н-рольной сцене – там грохот и ничего не слышно – ни себя, ни инструментов, ничего. Жуть! Я что-то там наиграл, а потом вышел со сцены, смотрю – Игорь Доценко стоит, слушает. Я часто его встречал возле дома, мы жили неподалёку друг от друга на Васильевском. И я его спрашиваю:
– «Ты где сейчас работаешь?» – он говорит:
– «В ДДТ»
– «Это такой дуст?»
– «Ну, да», – улыбнулся Игорь, – ты заходи в гости, у меня видеомагнитофон есть. Ты смотрел «Крёстного Отца», – я говорю:
– «Нет»…
– «Вот и посмотришь»
И так я стал к нему заходить, благо живём рядом. А однажды он попросил меня записаться с ДДТ. А у меня как назло саксофон был закрыт на работе. Я говорю:
– «Да мне и писаться-то не на чем, ключа от комнаты нет»
– «Ничего, достанем мы тебе альт, поехали на Мелодию!»
Достали старый «Weltklang» в жутком абсолютно состоянии, на котором Доца пытался что-то изобразить, так как играл на кларнете, но Юра попросил его этого не делать. А я приехал весь из себя такой звезда, высокомерный, и познакомился с Шевчуком. Записал с ними «Революцию», «Ни шагу назад» и «Террориста». «Ни шагу назад» получилась настоящая фирма. В диске «Дядя Миша in Rock» она присутствует и в альбоме ДДТ «Пластун». Надо добавить, что с Кинчевым на следующее утро после концерта мы таки записали альбом «Блокада». У них был свой саксофонист, Пончик – Саша Журавлёв, но попросили меня. Я его весь и записал. Потом Пончик отучился в училище, и теперь хорошо играет. Там же, в Шушарах, я записался с Объектом Насмешек в альбоме «Эпоха для нас». А когда Шевчук окончательно переехал в Питер, я влился в созданную им команду. «Я получил эту роль», «Предчувствие гражданской войны» – и пошло, поехало. Ездили много, зарабатывали достойно. Двести рублей за концерт – огромные деньги по тем временам – месячная зарплата! Потом в СКК пять концертов подряд по триста за вечер.
После СКК поехали в Москву, и Шевчук похвалил моё соло, как я придумал в «Предчувствии гражданской войны» этот рифф. Предложил уволиться из Дирекции музыкальных ансамблей и перейти к нему на постоянной основе. Это было 9 сентября 88 года, когда я пришёл в эту группу и проработал там двадцать два года, пока Юра не решил омолодить состав. Он был недоволен игрой Игоря Доценко, недоволен был и моей игрой. Он считал, что мы уже устали, что мы больше не рок-н-рольщики и нам пора на покой. Изгнал Мурзика – Андрея Муратова, сказал:
– «Я с Мурзиком больше не играю, а вы можете выбирать, с кем вам оставаться – либо он, либо я».
Нам выбирать не приходилось, и этот посыл явно был лишним. Никиту Зайцева Юра отправил лечиться от наркотической зависимости в Америку, надолго изолировал его от группы. Мы думали, что Никита уже не вернётся. В это время Юра взял Костю Шумайлова, которого ныне покойный Доца назвал могилищиком ДДТ. Дело в том, что Костя Шумайлов великолепный компьютерщик и он умел делать кольца всякие, что очень нравилось Шевчуку. И он потихонечку стал вводить в репертуар семплерную составляющую, и во мне надобность уже стала отпадать. Юра ко мне стал холодно относиться, остыл. Это началось сразу после «Чёрного Пса».
Уже на «Это всё» я играл лишь в пятидесяти процентах программы. Сергей Рыженко пришел, скволыжил долго, потом всё же Доценко Шевчука убедил, что двум хохлам в одном коллективе не выжить, и Рыженко слили. И когда репетировали «Мир номер ноль», Шевчук лихо обидел Андрея Васильева. Он сказал ему, что тот прикрывается за чужими спинами и не способен уже играть. В то время группа осталась без соло-гитариста, и Шевчук ожидал от Худого того, что тот по определению не мог дать. Будучи прекрасным ритмистом с хорошими мозгами, он боялся играть соло. В комнате играл – можно заслушаться, а на концерте выходил и его столбило. В общем, сложил Андрей гитару в кофр, и тихонечко, по-английски удалился из группы навсегда. Вместо него тщетно пытались найти гитариста, и Вадик Курылёв, басист, взял гитару и всем очень понравилось. А он и сам, оказывается, всю жизнь мечтал на гитаре в коллективе играть. Немедленно взяли вместо него другого басиста Пашу Борисова. Вадим Курылёв оказался обалденным гитаристом, и всё стало на свои места и всё заработало. Наконец, мы достигли звучания, разыграли программу вместе с вернувшимся Никитой Зайцевым. И Юра Шевчук мне говорит:
– «Мишаня, без обид, я хочу взять трубача»
– «В чем проблема-то, Юра, давай конечно бери трубача, мы с ним такое тут разыграем, ух!»
И поначалу Шевчуку нравилось всё. Мы с Ваней Васильевым напридумывали всяких штучек, и это Юру заинтересовало, а потом он решил, что медная группа слишком облегчает фактуру, и целый год он отъездил без нас. Мы с Ваней уже подумывали уходить, и я пришел к Шевчуку, пожаловался на то, что вынужден играть на улицах в то время, когда они ездят.
– «А мы не благотворительная организация», ответил Юра, на что я возразил:
– «Я ведь не сачкую, не отлыниваю от работы. Дай я буду играть, но ты же не даёшь»
Однако, мы с Ваней вернулись, стали снова играть, записали очередной альбом, в котором Вадик Курылёв исполнил рок-н-ролл «Дядя Миша». И тут Шевчук наехал на Вадика, дескать, отлыниваешь, плохо играешь… сбоку ему подпевали и поддакивали Костя и Игорь Тихомиров. Они как раз получили гонорар за альбом, и, как водится в таких случаях, Юра начал брюзжать. Надо было Вадику его послушать и разделить его слова на шестнадцать, но гордость взяла верх. Он в сердцах вытащил из кармана свою часть гонорара и бросил Шевчуку, дескать, на тебе, подавись! Действительно, Вадик вложил много в последний альбом. На нём и бас, и гитара и барабан, и всё что угодно мог сделать Курылёв. Но он ушел тогда навсегда. Позже Юра переживал, что так получилось. Но он не умеет включать заднюю скорость, она у него сломана. Он не умеет и не привык извиняться. Он нас просил поговорить с Вадиком, но тот ни-в-какую. И даже потом, когда Вадик стал играть с Сашей Чернецким, когда наши пути пересекались, Вадик уходил из помещения, когда туда заходил Шевчук.
Курылёв очень гордый человек. Когда ему что-то не нравилось он без стеснения при всех выговаривал Шевчуку, и тот ничего не мог возразить, потому что музыкально Вадик очень одарён. Вадик был совесть группы. Ум был Худой, честь Доценко, а совесть Вадик. Он очень грамотно и литературно опускал его при всей группе. Он очень хорошо знает рок-н-ролл и умеет его правильно играть. Вместо него взяли другого. Потом Шевчук наехал на Доценко в Иркутске. Сидели в ресторане, ужинали, и Юра начал ныть, дескать так хреново вчера Доца сыграл, и вообще всё плохо. Я его стал переубеждать, что «напротив, давешний концерт прошёл на-ура и все отыграли достойно, а вот ты, Юра, очень много лажал»
– «А почему мне никто ничего не сказал?», – воскликнул Юра, на что я ему сказал:
– «А кто тебе скажет что, ты же работодатель, ты можешь уволить, изгнать, отлучить, вот тебе все и поддакивают, хвалят, и хрен что тебе скажут»
Юра мои слова запомнил. Потом всё же долго под Доцу копал, пока тот не заявил ему:
– «Знаешь, я тебе приведу замену, а меня ты отпусти», – сказал Юра Доценко и ушёл к Чижу. А когда взяли вместо него Тёму Мамая, группа превратилась чёрт знает во что. Новые песни он играет, а старые не звучат. А Юра всё копает и копает. Я его спрашиваю:
– «Юра, как же так? Я прихожу, а вместо барабанщика сидит другой человек… так это же ведь однажды и я могу прийти на работу и увидеть другого вместо себя?»
– «Ну, в принципе, такое возможно», – ответил Юра.
– «Тогда давай я вот эту программу с тобой доиграю и удалюсь сам, чтобы не ждать того дня, когда ты решишь от меня избавиться», – я был очень огорчён.
– «Да нет, старик, не переживай, мы тебя не бросим, но всё же ты согласись, что кровь нужно омолаживать».
– «А на себя ты посмотри, Юра, ведь ты не омолаживаешься… и песни теперь уже не те, что за душу хватали, и деградация налицо. А молодняк ведь играть старые песни не умеет так, как это делал старый ДДТ, разве ты этого сам не слышишь? Хочешь новый ДДТ, давай я программу отыграю и уйду».
В общем, программу мы так и не доиграли вместе. – «Дядя Миша отъездился, хватит!», сказал Шевчук, прям точку поставил. Ещё один концерт в Израиле мы отыграли 25 сентября 2010 года – очень хороший. И тут Алик Тимошенко приносит ему список билетов на подпись, и он вычеркнул меня. Ему было стали возражать, и он было уже согласился, что я должен ехать, и тут к нему Костя Шумайлов подошёл, нашептал что-то в ухо, и Шевчук решил взять тромбониста вместо меня. Юра всегда очень зависел от клавишника. Какой был клавишник – так и звучала группа. Шумайлов играл очень коряво, но семплы делал обалденные. Но весь «Мир номер ноль» это уже не ДДТ.
Эта программа не соответствовала имиджу команды. И, кстати, эта программа не прошла. Даже Женя Мочулов говорил, что эта программа проклята Богом, и было очень много знаков свыше, что её нужно прекращать – слишком много там было заигрывания с высшими силами… В результате, после этой программы Юра расторг отношения с офисом и взял на работу Макса Ланде, который стал грабить группу. Шевчук стал получать больше, мы намного меньше, а разницу брал себе Ланде. То есть я до него получал, скажем, тысячу долларов за концерт, а как пришёл Макс, стало 85. Может он не столько воровал, сколько просто не умел договариваться. При Алике Тимошенке группа и стоила дороже, и каждый из нас получал хорошие деньги. По коэффициенту трудового участия я получал пол-ставки, хотя, если подумать, пусть соло не в каждой песне необходимо, но когда приходит нужный момент, его могу сыграть только я. Никто не знает, сколько стоит соло в «Дожде».
Момент ухода из группы был довольно тяжёлым. Сейчас молодых саксофонистов более, чем достаточно, и такому как мне найти работу уже не так легко, как в былые времена. Меня приглашают больше для понта, а я каждый раз собираю себе состав и выступаю с ним, записываю альбомы. Например, дуэт ностальгического джаза «Тандем» мы с Димой Силкиным играем и выпустили альбом к моему семидесятипятилетию. Ещё я играю в блюзовой команде «Форест Гамп», а с 2012 года занимаюсь преподавательской деятельностью.
Пенсия у меня небольшая, хотя я бы мог претендовать на звание ветерана труда. Семья у меня трое человек, и их нужно кормить – никто не работает. Когда с лёгкой руки Димы Силкина я проработал три месяца в школе с детишками, я понял, что это моё.
И так, пять лет уже я тружусь в Охтинском центре эстетического воспитания. Зарплата очень приличная – около пятидесяти тысяч в месяц, я учу детей джазу. Джазменом может считаться тот человек, который наизусть знает семьдесят пять джазовых стандартов, исключая босса-нову, блюзы. Сейчас у меня занимается внук Вилли Токарева Егор – будущая звезда. Там самому Бутману делать нечего. Когда Миша Костюшкин его послушал, сказал мне: – «Мишаня, ты шикарный педагог!»
ДЛЯ SPECIALRADIO.RU
Санкт-Петербург, декабрь 2016
Материал подготовил Алексей Вишня
2 февраля, 2017
А мне вот нравится новая группа ДДТ, несмотря на омоложение крови. Дедушка Миша хорош и колоритен, но сейчас на сцене с группой я могу его представить лишь на каком-то юбилейном концерте, типа 200 лет ДДТ или 500 лет дедушке Мише.
4 февраля, 2017
Дяде Мише полный респект, достойная разнообразная жизнь музыканта, отличный душевный рассказ!