Приехали потом в Москву, отдохнули, может быть, неделю – и сразу дальше! Гастролей было очень много. Выходных не было. Как хорошо сейчас, когда сам себе хозяин. И деньги другие. А тогда все бралось количеством. Но это были серьезные деньги. Мой тесть – царствие ему небесное! – очень уважаемый мною человек, в то время работал на часовом заводе и зарабатывал в те времена очень хорошие деньги – 360 рублей в месяц, когда другие получали по 120 рублей. Он очень гордился этим. Когда я в 1977 году женился, то мы некоторое время жили с ее родителями. И вот я приезжаю с гастролей, это был конец 1977 года, и выкладываю деньжищи: 800 рублей! Как ее отец ревниво на меня смотрел! Бедный Николай Степаныч был просто убит наповал! Он говорил: я работаю на заводе… каждый день в 6 утра… ни свет, ни заря мне надо вставать, идти к станку, на работу, и за месяц своим трудом я зарабатываю большие деньжищи… и вдруг 20-летний пацан такие деньги привозит за полмесяца! Другой бы радовался: все-таки зять его дочери привез деньги…
– Он не высказывал предположения, что ты эти деньги украл? Или убил кого-нибудь?
– Не-е-е-ет! Он же знал, чем я занимаюсь. Меня и по телевизору показывали. Но приходилось брать количеством, потому что платили-то копеечные ставки… Потом в ансамбль пришел Игорь Иванов. В 1978 году. Или позже? Кажется, в 1979-м. И теперь получалось, что половину концерта пел я, половину – Игорь. Он пел, естественно, «Облака», «Прощай!», «Из Вагантов», а потом вместо Кольки Носкова, который ушел в «Москву», стал еще петь “Прощай!” Вовки Кузьмина. А в конце 1979-го я ушел к Юрию Федоровичу. Кстати, я был первым исполнителем песни «Раз и навсегда». Она записана и на «надеждинской», и на «самоцветовской» пластинках. Юрий Федорович тогда попросил: «Леша, давай возьмем ее в репертуар!»
Я считаю, что «Самоцветы» – это было повышение. «Самоцветы», конечно же, более громкое имя. Все-таки «Самоцветы» работали с 1971 года, а «Надежда» была на 5 лет моложе. Хотя все «Надежду» знали, и аншлаги постоянно были. Но «Самоцветы» были как бы государственным ансамблем. Но я ушел не из-за Иванова. У меня возникли небольшие трения с Плоткиным. Нас тогда вызывали в органы за то, что, якобы, он с нас какие-то поборы берет. Вроде кто-то кому-то где-то что-то рассказал, и всех артистов вызывали на Петровку. И вот нас по одному вызывали к следователю. И кто-то Мише сказал, что якобы я что-то там лишнее наговорил. Я говорю: «Миша! Ты что?! Я никогда не был ни говнюком, ни болтуном! Я ничего не говорил». Но он не поверил. Хотя он действительно брал «на нужды коллектива». Но ведь и на самом деле – на нужды коллектива: костюмы пошить, например. И, когда я приехал на базу «Самоцветов», на улицу «25 октября», они меня уже знали – и Юрий Федорович, и Володя Пресняков. Мы встречались на совместных концертах, Я спел парочку песен и они сказали: «Дальше не надо. Нам все ясно!» Вот так и получилось, что в конце 1979 года, перед самым Новым годом я прослушался, а в январе начал работать. Как раз началась подготовка к Олимпиаде.
Гастролей у «Самоцветов» тоже было очень много. Но телевидения было, конечно, еще больше. И, конечно, «загранка», которой у “Надежды” не было вообще. Видимо, из-за Плоткина… Да, конечно. Из-за него. А в «Самоцветах» все было уже более солидно: «заграночка», по войскам… Впрочем, в первую загранпоездку я поехал не по войскам, это была коммерческая поездка. В конце 1980 года мы отправились в Германию, где работали для немцев в клубах. Потом два дня мы работали на телевидении, и нам за это еще заплатили. В Берлине мы работали вместе с немецкой группой «Elefant»: они были очень необычны для того времени, давали «новую волну». Публика принимала просто отлично. Но мы там пели не только те хиты, что были популярны у нас на Родине, ведь если кто-то там и слышал про «Самоцветы», то точно не знал наших хитов. Поэтому Юрий Федорович дал задание разучить 4-5 мировых хита и еще какую-нибудь популярную немецкую песенку.
В «Самоцветах» я пел «Раз и навсегда», «Белый снег», «Телефон»… Но если в «Надежде» я пел почти сольный концерт, то в «Самоцветах» было очень много унисоннных песен, которые лишь разбавлялись сольными номерами. Но я очень хотел в солисты. У Лешки Глызина это получилось, он попал в колею. Я тоже рвался работать сольно.
И так получилось, что бывшие музыканты «Поющих Сердец» Виталик Барышников, Витя Харакидзян и Сашка Ольцман собрали ансамбль «Эрмитаж», который исполнял музыку в стиле джаз-рок. Юрий Федорович сам предложил мне: «Может, там будешь солистом?..» И я стал петь в «Эрмитаже». Помню, у них был клевый хит «Атлантида»: «Атлантида – это миф». Вроде сначала пошло-поехало, но потом я почувствовал, что джаз-рок – это не мое. Конечно, музыканты в «Эрмитаже» собрались колоссальные: что Витька – басист, что Виталик – чумовой пианист, что Ольцман – чумовой гитарист. Но того сольного момента, что я хотел, там тоже не было, потому что им в кайф было поиграть какую-то сложную инструментальную музыку, и пенья-то особо не получалось. В основном клавиши колбасились, как и положено в джаз-роке. Но народу песни нужны! Понимаешь?
«Самоцветы», правда, тоже пытались джаз-рок играть… То был момент непонятных метаний: «нью-вэйв», джаз-рок, – ведь наступили 80-е и надо было двигаться куда-то дальше. Но в итоге ничего получилось, потому что народу были нужны только наши старые хиты.
Кстати, мы тогда на концертах исполняли несколько песен из репертуара группы «Круиз». Мы стремились показать, что наряду с «самоцветовскими» хитами можем и хард-рок сыграть. Тем более, что Володька Пресняков-старший и вокалист «Круиза» Саша Монин дружили, а Володька Пресняков-младший вообще с «Круизом» на гастроли ездил! Я пел песню «Не позволяй душе лениться»… Семь лет я пробыл в «Самоцветах», а потом начался такой период непонятки, как и у всех других коллективов, какой-то застой пошел, и стало непонятно, что делать. Именно тогда я ушел в «Эрмитаж», но пробыл там только год, а потом ушел в «Пламя».
– Это была акция неповиновения Юрию Федоровичу Маликову? Ведь «Пламя» – это бывшие «Самоцветы»… Они не говорили, что «Самоцветы» – это мы…
– Нет. Они были уже «Пламя», это уже был раскрученный брэнд, но народ прекрасно знал, что «Пламя» – это бывшие «Самоцветы». Получалось так, что и «Самоцветы», и «Пламя» – все в одном стакане. Даже сейчас, когда мы работаем концерты с Юрой Петерсоном и делаем попурри на песни Славы Добрынина, у которого я, кстати, поработал в «Докторе Шлягере», я говорю, что это песни, которые мы пели и в «Самоцветах», и в «Пламени». Я специально так акцентирую. Но ведь и на самом деле так было! Ведь и я работал в «Самоцветах», и Юрка работал там тоже, и оба мы работали в «Пламени». И я говорю, что мы – «Пламя-2000», давайте петь с нами!
– Когда началась твоя история с «Пламенем», Юрий Федорович как-то отреагировал?
– Да никак. Такой был момент, что затухание началось. Вокально-инструментальный жанр начал себя исчерпывать. Никто не понимал, в каком ключе должна быть сделана музыка. На Западе появился «нью-вэйв», и все ансамбли начали думать: надо делать что-то новое, надо что-то придумать, – а то все играли в одном ключе: «Все, что в жизни есть у меня!..» Все одно и то же, и все похожи друг на друга. И вот начали делать разные аранжировки: давай попробуем в этом стиле, давай попробуем в том. И пошел какой-то непонятный разброс. И музыканты, и сами руководители не понимали, что нужно делать, что народу надо.
Кроме того, и нам, и «Веселым Ребятам», и другим вокально-инструментальным ансамблям песни в основном писали члены Союза композиторов, но так как они были уже старенькие, то уже волну давным-давно утеряли. Мне кажется, что жанр загубила их жадность. К тому времени появилось много талантливых рок-ансамблей, но композиторы партийно-номенклатурным образом создали и поддерживали андеграунд: пожалуйста, граждане рокеры, выступайте, но только в андеграунде. Именно из-за этого не были сохранены традиции, ведь даже лучшие рокерские коллективы не могли спеть так, как пели «Самоцветы» или «Пламя», где-то это потерялось.
Сегодня на различных юбилейных концертах, которые рекой разливанной текут по телевизору, много исполняется песен, которые мы пели в 70-е годы, но никто не может их спеть так, как мы их пели когда-то: традиции не сохранились. Но народу нужен именно тот, старый звук. «Пламя-2000» в клубах работает так, что молодые девчонки визжат от восторга!
– Году в 1978-м ты мог либо уйти в рок-музыку, либо в ВИА, но ты выбрал не рок-музыку, а ВИА, хотя именно в студенческих рок-ансамблях исполнялись твои любимые «гранд фанки» и прочее. Почему?
– Я сам не знаю, почему получилось так, что я оказался не в рок-команде, а в вокально-инструментальном жанре. Наверное, из-за того, что в душе я – лирик. Понимаешь? Как Леха Глызин, который тоже рок не поет. Наверное, это что-то внутреннее. Мне ближе красивые лирические мелодии. Мне не все произведения нравятся у тех же известных западных рок-команд, пусть это даже «Гранд Фанк» или «Битлз». Мне нравятся мелодичные песни. В вокально-инструментальном жанре больше мелодизма. А в роке в основном – гав-гав-гав… К тому же работать профессионально в ВИА – это одно, а работать дворником или сторожем, и лишь иногда на репетициях исполнять свой любимый рок – это совсем другое. Это тоже сыграло свою роль, ведь кроме как петь и играть на рояле я ничего не умею. Поэтому карьера моя сложилась вполне органично…
Для Специального радио
Октябрь 2006
«КОНДЕЙ», ОН ЖЕ АЛЕКСЕЙ КОНДАКОВ: “ЖАНР ВИА – ДЛЯ МЕНЯ ОРГАНИЧЕН”. ЧАСТЬ 1: «НАДЕЖДА»
