Андрей Владимирович Тропилло никогда ничего не выбрасывал. У него в доме был замечательный подвал, который он каким-то чудом сумел подмять под себя, и хранил там всякие деревяшки, фрагменты металлических изделий, старые ламповые приборы, какие-то трубы. Говорят, он хранил в этом подвале станок для нарезания грампластинок на костях. Он мог изготовить всё из ничего. Поэтому всегда и везде Тропилло со всего свинчивал всё, что отвинчивалось.
Однажды он где-то раздобыл кучу кассет от профессионального ЛОМОвского пульта, разрезал их пополам, прикрутил к деревянному корпусу, спаял сложную запутанную коммутацию и получился пульт, настоящий шестиканальный пульт. При помощи этого прибора Андрей Владимирович записал культовый концерт Машины Времени “Маленький Принц”, в актовом зале Ленинградского государственного университета в Петергофе. А позже отдал его мне. Пульт был ужасен, все каналы хрюкали при движении, и чтобы регулировка уровня происходила чище я периодически пшикал на фэйдеры из пульверизатора тефлоновым маслом. Но ничего кроме него не могло помочь мне смешать сигнал от воспроизводящего магнитофона с гитарой и микрофоном и послать на запись этот результат. В качестве ревербератора я использовал бытовой стерео-магнитофон, включённый на 9 скорость, у которого вход был соединён с выходом. Так, подаваемый на микрофонный вход сигнал снабжался приятной задержкой, параметры которой можно было как-то регулировать.
Юрий Наумов, только что приехав из Новосибирска в Ленинград, был очарован звуком, который слышал у меня в наушниках, и мы записали с ним целый альбом, который кто-то у меня спёр с концами.
Майк Науменко опробовал это дело, но ему меньше понравилось, поэтому опыты с ним мы больше не повторяли. Такая система позволяла сделать только монофоническую запись, самодельный исторический пульт не имел на линейках панорамы, только влево, вправо и в центр можно было направить моно инструмент. После “Синего Альбома” Аквариума эпоха моно была завершена, и никто не хотел делать шаг назад. Мне кажется, что выжать из этого устройства удалось даже больше, чем это было возможно. Я записал на нем свой первый альбом, и еще долгое время он служил мне подставкой под гониометр, магнитофон, эквалайзер и кассетную деку. А потом этот пульт ушел в музей рок-клуба.
Микрофонные стойки – вот чего всегда не хватало. Совершенно невозможно было достать держатели для конденсаторных микрофонов. В качестве стойки я использовал согнутый в три погибели фрагмент торшера, но к нему можно было изолентой примотать только очень лёгкий микрофон, поэтому тяжелые микрофоны я подвешивал на проводах, переброшенных через крюк в потолке, на котором висела люстра. Я очень боялся, что микрофон под своей тяжестью сорвется с крюка. Рано или поздно это должно было случиться – крюк не выдержал и дорогущий тропилловский, даденный мне на время редчайший NEUMANN с батарейкой “Крона”, хряпнулся головкой о край стола, после чего его АЧХ навсегда уехало в область шестисот герц.
Это была мучительная потеря. Цой спел туда “Группу Крови”, а я “Сердце” и “Танцы на битом стекле”. Да что там, все туда спели у меня всё. Он был очень старый, этот микрофон.
Раньше я пытался петь и записывать вокалистов в другого монстра – AKG C12, Тропилло уверял, что Beatles использовали такие микрофоны для снятия гитары с комбика и рототомов. До меня этот микрофон прожил где-то двадцать лет, резиновые кольца, между которыми колеблется золотая мембрана, высохли, и он лишился всего, что ниже 350 герц. Годился этот раритет лишь для записи хай-хета, и чеса акустической гитары. В него совершенно невозможно было петь, он работал очень нелинейно и всё, что тише определённого порога он воспринимал в треть нормы, это очень раздражало, у меня не было голосового компрессора.
Вообще это, наверное, дикость, я ужасно ссорился со всеми, кого записывал, потому что никто не желал притворяться компрессором. Лишь единожды мне удалось записать живого компрессора – Гриша Кобишавидзе из группы Кофе как-то здорово наловчился естественно сжимать динамический диапазон голоса. Это вообще мало, кому дано, так управлять звукоизвлечением. Проблема стояла весьма жестко, настоящий компрессор стоил больших денег, и я придумал выход. Разделив микрофонный сигнал надвое, послал один в гитарную примочку-компрессор Yamaha, а со второго срезал всё, кроме высоких частот. Проблемная частотная область голоса отлично пожималась педалью, к которой подмешивались чистые широкоамплитудные высокие.
Воцарилась идиллия, я записал так “Группу Крови”, дебютный альбом “Петли Нестерова”, и черновик Танцев, с которыми уже начинал выезжать на первые свои сольные концерты в Киев. Падение любимого микрофона стало переломным моментом и в моей судьбе и в судьбе моей студии, к которой я сразу же как-то потерял интерес. Впоследствии я втюхал этот микрофон в Роттердаме каким-то голландским собирателям технических раритетов. Андрею Владимировичу, безусловно, настучали на меня соратники – музыканты Поп-Механики, и он позвонил мне спустя год:
“Привет тебе, Вишня, из Голландии!” – ехидно проверещала трубка.
“От кого?” – изумлённо спросил я -“Привет тебе от моего микрофона!”
Теперь у меня есть всё, о чем я мечтал в те годы, две многоканалки, пульт из любого количества желаемых каналов, огромное количество всяких обработок – компрессоры, эквалайзеры, ревербераторы, и даже есть такие приборы, о существовании которых, я даже и не знал. Но что-то всё-таки подавила виртуальная студия. Не смогли красиво нарисованные ручечки создать у меня то настроение, с каким я пел в микрофон, подключённый к пульту в деревянном корпусе 18 лет назад.
Это была не самая качественная, но по настоящему тёплая технологическая линейка для записи вокала. Технический прогресс удешевляет процесс, но гасит искру непредсказуемости в творческом поиске технических решений. Сегодня навороченность домашней студии определяется лишь только количеством и быстротой процессоров, практически все, что мне было нужно тогда, сегодня способен предоставить мощный компьютер. Он заменил все основные звуковые приборы, частично утолил нужду в синтезаторах различных типов. Он и играет и записывает, только делает это очень холодно, слишком математически верно. Сегодня в цифровой поток мы подмешиваем белый шум, чтобы как-то привнести в фонограмму помехи, от которых ранее мечтали избавиться.
Можно сказать, что многоканалка убила нерв. Это очень сильный стимул был и стрём – накладывать одно на другое и сразу получать нередактируемый результат. Ошибиться было нельзя, и подправить что бы то ни было тоже нельзя. Альбомы записывались быстро, музыканты играли болванку сразу, и было в этом счастье. Оставалось сделать еще одно наложение голоса вместе с гитарой и клавишными вставками, и – группа записана. Последним штрихом был монтаж альбома скотчем и написание на коробке названий песен.
Для меня этот завершающий этап был очень ответственным, я любил, чтобы в плёнках был полный порядок. Сергей Курёхин регулярно снабжал меня английским скотчем белого цвета, потому что монтаж всех своих альбомов, которые выпускал потом Лео Фейгин в Лондоне, он осуществлял у меня. Тихий московский “писатель” из Зеленограда Михаил Баюканский однажды прислал мне километр лавсанового раккорда толщиной 50 микрон, по 300 метров разных цветов. Это было настоящее богатство, ибо ацетатные раккорды безбожно рвались и всасывали в себя клей от скотча. Надо сказать, что Мише Баюканскому я не только раккордами обязан. Всё, что я записывал, поездом передавал ему копии чуть ли ни “день в день”. Таким образом, Москва узнавала о появлении чего-то нового в Питере раньше, чем сам Ленинград.
В ответ Миша присылал мне целые кипы так называемых смоток. Километры отличных лент AGFA и BASF были склеены из кусочков разной длины, доходило даже до полутора метров. Проклеены смотки были отличным скотчем, который не тёк, вдобавок склейки осуществлялись операторами на специальной машинке методом ласточки, они вообще не были слышны на 38 скорости.
У меня было два магнитофона с 38 скоростью: огромный МЭЗ 62 и миниатюрный “Маяк 001” с переделанным двигателем. Большой магнитофон мы с ребятами из группы “Кофе” везли на рафике черте откуда, он разбирался на множество блоков и только так его можно было перемещать. Его списали с телецентра и продали мне за 500 рублей, которые мама скопила как страховку к свадьбе. Я долго готовился к этой покупке и, когда страховой случай наступил, я смог даже брать у Тропилло оригиналы Аквариума домой чтобы делать с них для друзей копии ошеломительного качества.
Маленький магнитофон “Маяк” мне отдал Миша Баюканский. Поездка за ним вылилась в целую историю. Миша предупредил меня, что магнитофон очень тяжелый, и мне потребуется помощник, чтобы доставить его сначала из Зеленограда в Москву, а потом в Питер. Очередь на запись в студии возглавлял «Объект Насмешек», и мы с Рикошетом решили сгонять в Москву. А тут как раз и Кинчев тоже домой засобирался. Я взял отгул во Дворце Молодёжи, купил 5 билетов: мы должны были приехать с Кинчевым к нему домой, переночевать и на следующий день, заехав в Зеленоград за магнитофоном, вернуться с Рики домой. Четвёртое место в купе осталось свободно. Мы немножечко выпили, и я отправился спать наверх. Но Рикошет с Кинчевым достали где-то еще и устроили в поезде самый натуральный дебош. Они орали песни в два горла, и ничто не могло их остановить. Когда проводники начали ломиться в дверь и угрожать милицией, они испугались и притихли, наполнив купе ужасающей вонью и храпом.
В Бологом в наше купе со стороны окна стала ломиться милиция, я выглянул из-за занавески с трезвым лицом, показал милиционеру своё красное удостоверение Обкома ВЛСКМ и попросил его не ссаживать нас, ибо «это едет домой золотая молодежь, их будут встречать родители типа нафиг надо». Я был абсолютно трезв и, вероятно, произвел на представителей власти хорошее впечатление своим богемным видом, ребят не стали будить, посветив на их лица фонариком, видимо из чистого любопытства. О том, как мы приехали к Кинчеву на Парковую улицу, я еще смутно помню, но все остальное – как в тумане…
Мы каким-то образом вернулись с Рикошетом домой, но больше мы вместе никогда не пили. Любой алкоголь в моей студии был под строжайшим запретом, я просто заворачивал с порога, если слышал бутылочный звон. Ребята обижались на меня, им приходилось выпивать всё по дороге из метро. Воплощением дисциплины и достоинства был Цой. Он никогда не пил, но мне хватало его удушающих кубинских сигарет Ligeros, запах которых приходил за пол часа до него в качестве предвкушения этой радости. Запись назначали всегда в несметную рань, но Виктор всегда приходил вовремя. Я во сне открывал ему дверь и плюхался вновь, он шел на кухню, ставил чайник и встречал остальных. Когда они все собирались, позавтракав, будили меня. Я просыпался, включал им инструменты и шел доедать то, что после них оставалось. Это были утренние смены, в половину третьего я должен был отправляться на работу через весь город во Дворец Молодёжи. Что можно было ожидать от такой работы – непонятно. Но Виктору нужен был этот опыт, мы записывали песни для киевского кинематографиста, который снимал про “Кино” дипломный фильм. Впоследствии эти записи получили огласку, и были-таки изданы вопреки желанию Виктора сразу после его гибели. Я к этому не имел никакого отношения.
Мне часто приписывают разные махинации (с записями Кино, например), но люди не понимали, что двигать такую машину на одном энтузиазме было просто невозможно. Конечно, приходилось химичить, записывать за деньги. Желающих приобрести копии с оригиналов становилось всё больше и больше, и зарабатывать стали на этом отнюдь не владельцы студий и прав на звукозаписи. Я никогда не просил денег у музыкантов за свой труд и был счастлив только от одной мысли, что благодаря мне на свет появляется новый продукт, который, – вкупе с остальными, – как монолитный гранитный блок станет основанием памятника русскому року.
Для Специального радио
