Начав отсчет советской магнитофонной рок-культуры с альбомов Юрия Морозова (1973г.), составители энциклопедии “100 МАГНИТОАЛБОМОВ СОВЕТСКОГО РОКА”, наверное, просчитались. Да, ОЛОВЯННЫЕ СОЛДАТИКИ была первой группой, исполнявшей рок на русском языке, которую я услышал. Но произошло это еще в 1977 году, когда у меня появилась магнитофонная катушка с записью двух альбомов этого ансамбля – “Рассуждения” (1972 г.) и “Воспоминания” (1976 г.). И я воспринял русский язык на этих записях, как нечто само собой разумеющееся: рок должен исполняться на русском языке. Но как рассказывают музыканты ОЛОВЯННЫХ СОЛДАТИКОВ, им пришлось преодолеть целый комплекс условностей.
– Нам очень хотелось сделать рок-н-ролл на русском языке, – говорит лидер группы, вокалист и гитарист Андрей Горин. – Все кругом говорили нам, что это невозможно, что у русского языка иная фонетика, но именно потому, что это казалось невозможным, мы и поставили перед собой такую задачу. Меня поражало три вещи. Первая: почему нельзя добиться такого же звучания, как у “Битлз”? Я этого не понимал. Гитары как гитары. Струны как струны. Вот – усилитель “УЭМИ-50”. Как у всех. Хороший. С зеленым глазком. И все знают, что это – хороший усилитель. Чего же еще надо? Но все равно у нас звучит как-то все не так, как у них! Трещит не так, звенит не так… И никак не получается этого плотного звука.
Второе: я не понимал, почему невозможно написать на русском языке песню, чтобы она звучала также хорошо, как и на английском. Я постоянно бился над этим, но было ощущение какой-то страшной беспросветности, потому что мне казалось, что по-русски так спеть невозможно. Все попытки казались чудовищно корявыми. Говорят, что итальянский – это язык оперы, а английский – это, конечно, язык рок-н-ролла. Это бесспорно. И это нормально. Но именно тогда, когда я понял, что спеть рок-н-ролл по-русски невозможно, – я и начал с утроенной энергией пытаться что-то сделать в этом направлении. Я так устроен, что если это непреодолимо, вот туда и надо долбить. Когда безнадежно, вот тогда интересно. А если это могут все, то мне это скучно. Тогда хотелось всего, что предлагала жизнь. А чего не предлагала – хотелось особенно…
Третья проблема была в людях. Я пытался петь свои песни сам, под гитару, но всегда понимал, что нужны люди, нужны единомышленники. Шел, наверное, уже 1966 год. Я не помню, где был этот концерт группы СОКОЛ, на который я нечаянно попал, но это был шок, потому что “Сокола” показали мне то, чего я не мог довести до ума со своими ребятами в школе. Они просто играли музыку, но играли ее с хорошим настроением, свободно. Я помню, что программа у них была еще вся английская, но они уже исполняли несколько песен на русском: “Где тот край?” и “Солнце над нами”.
И вдруг я понял очень простую вещь: что это возможно, что это реально. Просто надо было, чтобы вот такие люди собрались – и все. И я понял: надо искать людей, с которыми можно будет это сделать. И вот они появились: Юрий Лашкарев, Виктор Гусев, Юрий Харитонов. Мы не только одинаково музыку понимали, мы понимали жизнь одинаково. Я играл в джазовом биг-бэнде МАИ. Сергей Харитонов тоже играл в джазовой группе. Виктор Гусев и Юрий Лашкарев работали в группе БЕГЕМОТЫ…
– Мы с Гусевым-то Витькой в одном классе учились, – вступил в разговор Юра Лашкарев. – Это была 11-я математическая спецшкола. Гусь у нас считался королем твиста. Он танцевал с Юриком Дубовым, ныне – правой рукой Березовского. Но твист тогда был под запретом. Приходил директор: “Так! Твист запрещен! Прислали разнарядку сверху!” Но когда начинался танец, он стоял и смотрел. Делал вид, что хмурится, а самому, ведь, интересно было.
Окончив школу, мы поступили в институты: Витя – в МИФИ, а я – в МЭИ. Упор у нас был на прикладную математику, но то, что нам преподавали на первом курсе, я уже знал, так как заканчивал математический класс. Я походил немного на занятия, а когда понял, что экзамены сдам, то стал тусоваться. На втором этаже института было такое место, которое называлось у нас “Филодром”. От слова “филонить”. Бывал там и Юрий Шахназаров, который потом в “Аракс” пошел. Потом Градский там появился.
– У нас в МАИ это называлось “Сачкодром”, – заметил Горин.
– И в институте у меня начался зуд: надо сколачивать ансамбль! – продолжил Лашкарев. – Мой батя работал начальником цеха одного оборонного завода, и он сделал нам комплект из трех гитар, форму которых мы скопировали с фотографии: посмотрели, какие у “Битлз” рога на гитарах, и сделали такие же.
Начались репетиции, после чего комитет комсомола под поездку в Мирный, в стройотряд, нарыл нам элементарные усилители. Но я не могу поехать без Гуся! Ну, как я буду там без Гуся?! Нам был нужен барабанщик. В институте предлагают: возьми того или этого. – “Нет, – говорю, – у меня уже есть клевый барабанщик!” Витька приходит на репетицию. “Ну, покажи, что ты можешь!” – говорят ему. А он отвечает: “Да я не видел никогда барабанов, я не знаю, что это такое. Я ни разу не пробовал!”. И когда он ушел, мне пеняют: “Ты чего приводишь человека, который даже не знает, что такое барабаны?!” Но я стою на своем: “Зато спортсмен, волейболист и для него эти барабаны – раз плюнуть! Чего там?! На хэт нажал…” Короче, подошло лето, и мы поехали в стройотряд: Гусь, которому показали, как на хай-хэт нажимать, мой приятель-гитарист, который все это инициировал, еще один парень на клавишах и я – на бас-гитаре…
Но те ребята были немножко сдвинуты в советскую попсу, а нас с Гусем тянуло совсем в другую сторону, поэтому у нас случился раскол. Однажды я пришел на репетицию в один джазовый коллектив, где увидел Серегу Харитонова. Смотрю: парень очень нормально работает в джазе. А потом мы вместе поехали на картошку, где они с парнишкой из его группы пели “Битлз”. И перед следующей поездкой в Мирный мы часть людей из нашей группы выкинули, а на их место взяли Серегу.
В общем, стались мы втроем. И я говорю: “Как мы втроем-то будем работать? Голосов сильных у нас нет, как нам дальше жить?” Серега говорит: “У меня есть один человек. Я его приведу. Но знайте: это абсолютный хиппи!” Это была сильная рекомендация! “Ну, – думаем мы, – сейчас приведет непонятно кого! Подкуренного да волосатого…” Мы, правда, тоже были волосатые, поскольку мы к этому стремились. Но мы все были как бы из благополучных семей, и в институте – отличники, а тут ждали какого-то асоциального элемента.
И вот репетиция. На ней были Харитонов и я. Гуся не было. И тут приходит Андрюха. Я смотрю: солидный чувачок, с тросточкой. Серега предупредил, что он прихрамывает после операции.
– Я просто свалился с четвертого этажа. Случайно, – отрекомендовался Андрей.
– И вот взял человек гитару и говорит: “Ну, давайте попробуем!” И заиграл “Sounds of Silence” Саймона и Гарфанкела. Там по гармонии все было просто, и мы “на раз” это спилили. Но я сразу обалдел от того, насколько человек четко попадает в ритм. Мы как раз заканчивали играть песню, когда в репетиционную комнату зашел Гусь, кивнул, поздоровался и начал раскладываться. Андрюха, прихрамывая и опираясь на палочку, вышел перекурить, а я у Гуся спрашиваю мнение: “Ну? Как это слушается со стороны?” А у него только один вопрос: “А он согласится с нами остаться?!”
И дальше мы все время вместе…
– На вопрос Гуся “Останется он или нет?” был только один ответ: “Да, если они чувствуют так же, как я”. Музыкантов к тому времени, к 1967-1968 годам, было уже огромное количество. Хоть пруд пруди! Ткни в любого: “Я на гитаре играю… у нас – ансамбль…” Это произошло мгновенно, как ядерная реакция. Кто-то играл на фанерках, выпиленных лобзиком… Но дело не в том, что людей было много, но вот найти тех, кто тебе нужен, оказалось очень сложно. А тут я вдруг осознал, что они действительно чувствуют так же, как и я! И все необходимые компоненты в один момент сошлись.
Что меня притягивало к этим трем людям? Это была абсолютно чистая атмосфера. Нам было просто потрясающе здорово вместе! Это – люди, которые кроме любви друг к другу ничего больше не испытывали. И это именно то, что я когда-то услышал у “Битлз”.
Рок-н-ролл, который существовал до “Битлз”, это в основном сольные ребята, эдакие “кобзоны”, каждый из которых пел, стоя в десяти метрах от своих музыкантов. А в “Битлз” меня поразила именно групповость. И я мечтал, чтобы нашлись люди, с которыми можно петь, как “Битлз”, вместе, а не выходя на десять метров вперед. Первая наша песня на русском языке называлась “Осталось немного печали”. Были стихи, которые мы попробовали раскачать в рок-н-ролльном ритме.
Да, первая песня на русском появилась в 1969 году, – подтвердил Андрей, – но начали мы об этом думать с зимы 1968 года. Это была наша первая совместная концертная зимняя сессия. Фактически у нас не было никакого репетиционного периода. Я принес в башке все песни, которые я знал и мог изложить, и зачастую мы их играли на концерте, даже не репетируя. Они смотрели на меня: “Чего мы сейчас играем-то?” Я говорил: “Лови! Лови!” Это хорошая школа была!
В этом, кстати, был элемент, завораживавший нас самих. Я мог себе позволить еще один проигрыш сделать, или спеть совершенно по-другому, или публика меня могла повести куда-то, но это происходило в процессе, мне в данный момент казалось, что сейчас именно так надо сыграть, а никак по-другому. И они, бедолаги, находились в постоянном напряжении: куда меня понесет? Но отсюда и легкость была!
В МЭИ, прямо в том месте, где все это родилось, и был наш первый совместный концерт. Это был обыкновенный студенческий вечер… Мы и выезжать-то из МЭИ стали не сразу. Даже организационно это было не слишком просто.
Мы были страшные циники! А почему? У меня в первом классе в учебнике был портрет Сталина. Во втором классе – его уже нет. В третьем – уже нет портретов и того, и другого, и третьего. А в четвертом классе вообще один Хрущев остался! История несколько раз переписывалась прямо на моих глазах. Поэтому мы не могли не стать циниками! И таковыми остались до сих пор.
Среди нас категорически было запрещено слово “любовь” (с ним вместе улетела, естественно, и “морковь”). Остался только стеб. Чем круче, чем интереснее ты завернешь феньку – тем это ценнее. То есть мозги были свернуты с самого начала, потому что принять ту обстановку означало одно: стать идиотом. И, разумеется, рок-н-ролл стал эквивалентом тому способу существования, который был нам дорог, точнее, этот способ существования был для нас единственно возможным. Вдруг стало понятно, что кроме этого абсолютно реального эквивалента, который ты еще и сам можешь воспроизвести, так как ты уже худо-бедно научился это делать, ничего иного и нет. И если вы помните эти времена, то было полное ощущение того, что ничего никогда не изменится вплоть до самой нашей смерти.
Уйдя в рок, мы фактически построили свой параллельный мир. Это был наш способ выживания в этом мире. Но в каждом мире всегда были свои законы, свои правила. И здесь: три секунды на ответ. На любой вопрос. Три секунды – и отдыхай! Не успел? Отойди! А мы пошли дальше! Жестоко было? Да. Но если ты не поймал в лет, то ты не уже догнал….
Однажды мы пробились на телепередачу-конкурс молодежных коллективов. Приехали в студию. Кто-то там гопака плясал, кто-то пел под гармонь, а мы на телевидение вынесли песню “Down by The Riverside”, которую очень весело и лихо исполнили. А вторая песня была шуточная, про кита, мы ее пели в походах. И мы были уверены в своем успехе, потому что мы были и лучше подготовлены, и интереснее, и оригинальнее. Но конкурс судила Майя Кристаллинская, которая была возмущена нами до крайности. И хотя эту передачу показали, был прямой эфир, нас транслировали на всю страну, но Кристаллинская сказала просто чудовищные слова: “А вот ансамблю из 710-й школы надо серьезно задуматься о своем репертуаре, о том, что они поют, а главное – на каком языке они собираются петь! В стране, где столько хороших русских песен, они нам показывают…” – ну, и так далее. Такая прелесть!
Но в школе это замечание восприняли на ура, и нам устроили праздничный вечер. Специально ради нас, чтобы мы могли поиграть, сколько хотели. Обычно вечер заканчивался часов в одиннадцать вечера, а тут нам учителя разрешили играть всю ночь. Потому что учителя сказали: “А мы считаем, что вы победили в этом конкурсе!” – и для нас это было совершенно поразительное открытие! Как здесь не стать циниками? Так что и от школы многое зависит…
– У нас перед защитой дипломов интересная коллизия получилась, когда столкнулись наше существование, как музыкантов, некоторые системные дела, и решение нашей судьбы: куда двигаться дальше? – начал новый рассказ Лашкарев. – Когда мы были на Соловках, то познакомились там с девчонками из Архангельского горкома комсомола, которые пригласили нас приехать на гастроли. И мы, по наивности, так сказать, не вдаваясь в уголовный кодекс: “Ну что? Поедем на гастроли?”…
Это сейчас кто угодно может собраться и поехать гастролировать, а тогда гастроли мог организовывать только Москонцерт или Росконцерт. А мы тогда ездили “на халтуры”. Приезжаешь – тебе наличными платили 200 рублей. Поймал машину – уехал. Это у нас и называлось “гастролями”. А здесь нас официально приглашал Архангельский горком комсомола! Но в последний перед отъездом из Москвы день они позвонили: “Вот только билетов у нас нет…” Они имели, конечно, в виду билеты из филармонии. “Привезите свои билеты!” Мы задумались, но решили проблему очень просто: поскольку многие наши друзья работали программистами, мы попросили их напечатать нам билеты на компьютере. “Легко! Какой текст?” – “Диктую: “Концерт… Ансамбль из Москвы (Названия не надо)… Цена 1 рубль”.
– И они отпечатали нам на широкой перфорированной ленте двадцать тысяч билетов, – смеется Андрей.
– И вот приезжаем мы в Архангельск, – продолжает рассказ Юра. – Нас сначала солидно заводят к секретарям горкома комсомола, потом до исполнителей отправляют. А те говорят: “Ну а билеты где?” И мы достаем этот рулон. Как они это увидели! Но отменять уже нельзя! По всему городу афиши расклеены! И те, кто понимал, что происходит, тут же открестился: “Меня здесь не было, я ничего не знаю, а вы, ребята, крутитесь!”. И, короче, в двух городах – в Архангельске и Северодвинске – эти билеты крутились.
Когда мы уехали оттуда, то считали, что все будет нормально. Но если у Макаревича или у Стаса Намина были какие-то прикрытия здесь, в Москве, то мы… Короче, месяц мы здесь спокойно жили, готовились к защите дипломов, и вдруг – звонок с Петровки. Первому позвонили Харитонову: “Остальным мне тоже звонить, или ты сам всех соберешь, или вы сами придете к нам?” И на Петровке нам русским языком объяснили, что “дело не в вашем репертуаре, не в идеологической стороне, это – ваша проблема, тут вы с комсомолом разбирайтесь. У вас статья: использование общественных организаций в целях личной наживы. И стоимость этого проекта выйдет вам от 8 лет и больше”. Мы: “А у нас диплом!” – “Ребята! Какой диплом?! От восьми – минимум!!! А дальше – посмотрим…”
И тогда у нас состоялся серьезный разговор. Мы приехали в кинотеатр “Спутник”, как сейчас помню, до начала сеанса. Зашли в кинотеатр, на сеанс не пошли, а сели в буфет, и горестно говорили о том, что теперь вся жизнь будет сломана. “Конечно, и на зоне можно найти самодеятельность и как-то пристроиться…” А через месяц, после того, как нас всех вывернули наизнанку, вызнали всю подноготную, выяснилось, что весь сыр-бор разгорелся из-за того, что сумма, оцениваемая Петровкой, зашкаливала так, что если бы мы ее получили, то после этого нам долгое время можно было бы вообще не работать! Вот что их поразило.
Когда они стали искать деньги, обнаружили, что музыканты в тех же штанах ходят! Куда они дели деньги? Зарыли, что ли?!
И нас спасло то, что в ходе следствия выяснилось, что главным спекулянтом в этом деле оказался сын местного начальника КГБ. А мы его не видели, и даже не знали, что такой существует! А может быть, и видели? Поскольку билеты проходили через пять рук, то цена на них повышалась десятикратно! У нас была цена 1 рубль, а там билеты шли по червонцу! Мы же получили лишь то, что договаривались: чтобы “Биг” и дорогу оплатить, да долги раздать. Мы были уверены, что работали по рублю.
Как только выяснилось, что тут завяз “папа”, нас сразу же отпустили. Следователь еще спросил ласково: “У вас когда концерт? Я обязательно приду послушать!”
Вот так мы впервые столкнулись с российским шоу-бизнесом. И тогда мы пошли работать на “Союзмульфильм”. Стратегически это был очень верный ход, так как такая работа давала официальный статус… Сами мы к этому, правда, не очень стремились, но на нас вышел крутой человек по тем временам – Юткевич. С этого и пошло-поехало.
Я подъехал к нему домой. Утром дело было. Он вышел ко мне: весь из себя, одет с иголочки, все наглажено, рубашечка накрахмалена, платочек торчит из кармашка пиджака. Я покосился на свои джинсики и подумал: “Да ну и хрен с ними!” Но он был очень мил. И я думаю, что он меня позвал только с одной целью… таким людям, – как я начинаю понимать по прошествии большого времени, – даже не очень важно, насколько ты хороший композитор или еще кто, они определяют только одно: можно ли вообще иметь с тобой дело? Но я тогда был в ударе. Хотя, наверное, это было смешно. Понятно, что разница в жизненном опыте у нас была слишком велика. Но я свое гнул. Сказал, что задачка, конечно, суровая: Маяковского на музыку положить… Но когда перед нами такая задача была поставлена, мы ее решили! ОЛОВЯННЫЕ СОЛДАТИКИ все-таки написали рок-н-ролл на слова Маяковского! На эту лесенку!
– Там было два блока, – объяснил Юра. – Один – мультипликационный: “Сон Присыпкина”. Он был пародийный. Когда Присыпкин попадает в наше время, то обязательно должна была звучать современная музыка. Это был “Иисус Христос-суперзвезда”. А второй блок был патриотический, революционный: “Маяковский – художник”. Когда Юткевич увидел нас, то у него возникла идея вставить нас в фильм “живьем”. Мы отснялись, но этот блок так никуда, в конце концов, не пошел.
Потом мы записали музыку для мультфильмов “Городок в табакерке” и “Стадион шиворот навыворот”. Но в этих мультфильмах нашей авторской музыки не было, да и в титры мы, разумеется, не попали. Это не только особенность тех лет, но и вообще – всей советской системы – в первую очередь работать “на дядю” и постоянно благодарить его, что тебя еще не посадили. И исполняли мы, разумеется, музыку советских композиторов. Хорошо еще, если ставили иногда надпись “Ансамбль под руководством Андрея Горина”.
– Зато там была совершенно чудная атмосфера! – вспыхнул Горин. – Как только мы переступили порог студии “Союзмультфильм”, мы поняли, что попали в ту самую виртуальную реальность, которую мы себе создавали все эти годы. Это была благодать! Боже мой! Какие люди! Я просто хотел там попросить политического убежища: “Я хочу здесь остаться на веки!”
Это были потрясающие люди по своей беззаветной преданности к тому, что они делают, с одной стороны, и беспредельному пофигизму по отношению к тому, что вокруг них происходит. Поймите, какая это была удивительная струя! К игровому художественному фильму могли быть любые претензии, они и бывали многократно. Сколько историй мы сейчас слышим про то, как вырезали куски из самых безобидных фильмов. Но на студии “Союзмультфильм” этого ничего не знали, и они могли колбасить, как хотели, потому что это – рисованные персонажи. Помимо всего, это были преданные своему делу люди.
Но первый свой альбом мы записали не на “Союзмультфильме”. Это произошло в том самом легендарном подвале в доме № 75 по Ленинградскому проспекту, где когда-то репетировала группа СОКОЛ. В этом доме жил наш гитарист Сережа Харитонов, папа у которого был контр-адмиралом. Вот он и договорился о том, чтобы нам предоставили этот подвал в качестве репетиционной базы, он нам достался как бы в наследство от СОКОЛА.
Наступил момент, – сказал Андрей, – когда захотелось не концертов, не шоу, а музыки. Это случилось, конечно, еще до 1972 года. Нас часто спрашивали: “А как бы запись вашу послушать?” Были записи с концертов, но, разумеется, с микрофонов. И понятно, что в эти микрофоны попадало, то и было слышно. И тогда мы решили, что должны дать людям наши записи. Был такой социальный заказ типа хочется слушать ваши дурацкие песни в хорошем качестве. Самым продвинутым у нас был Юра, благодаря которому у нас появился хороший магнитофон.
– Это был “Грюндик-121”, – сказал Юра. – Скорость 9 смсек, моно, но тогда стерео просто еще не было. Впрочем, по тем временам это был магнитофон высокого класса, который позволял сделать нормальную запись. Для этого надо было только собраться и все сыграть.
– Конечно, никаких наложений там не было, – добавил Андрей, – мы всей этой ерунды просто не знали. Где-то ошиблись, назад отмотали и перезаписали, все было смикшировано через два усилителя. Два “Регента” играли роль пульта.
– Все тиражировалось у меня дома, – сказал Юра. – Очень много людей хотели иметь этот альбом. Вы мне не поверите, и я сам себя не понимаю, но у нас было ощущение, что его нельзя продавать! Почему? Даже не знаю. На концерт типа люди пусть приходят за деньги, а это типа нельзя продавать. В основном мы записали, конечно, обкатанные вещи, потому что была гарантия, что мы их сыграем от начала до конца. Хотя, были записаны некоторые произведения, которые, наоборот, в концерте исполнять было сложно. Видимо альбом появился из сознания того, что настоящий шоу-бизнес – это не только концерты, но и альбомы…
Когда мы закончили запись, у меня возникло удивительное ощущение: то, что только что здесь произошло, впечаталось куда-то, а не улетело в Космос. Наверное, где-то там все наши слова находятся, но это – вот оно, его можно воспроизвести. Рискну сказать, – закончил Андрей нашу беседу, – что рок-н-ролл, каким он нам достался, и каким мы его пытались делать дальше, это – музыка любви. Главная заповедь: твори! Дай себе это! Твори сейчас, раскройся, делай чего хочешь, потому что завтра тебе опять надо будет идти в колледж, на работу, а там и… на кладбище.
Все очень просто: надо быть честным и любить то, что ты делаешь.
P.S. По всей видимости, альбом ОЛОВЯННЫХ СОЛДАТИКОВ – “Рассуждения”, был первым в СССР полноценным магнитофонным альбомом. До сих пор считалось, что первый альбом записал питерский музыкант Юрий Морозов, и произошло это в 1973 году, но москвичи свою запись сделали чуть раньше, в 1972-м.
Для Специального радио
Март 2005
