Ну когда вы, Орфеи, ролингов начнете лабать?
Сидней, 7 августа 2004г., суббота, 11 утра…
В эту минуту сижу я хоть и не на самом чистом песке в Австралии, однако ж – всемирно известного Бондай-бича. Смотрю на северо-запад, в сторону России, лениво вспоминаю улицу Герцена, Измайлово, Архиерейский пруд в Черкизове и одновременно прикидываю: для кого всё это я строчу?
Молодняк меня уже не помнит: ведь чтобы вспомнить, нужно сначала забыть, а забыть можно лишь то, что ты когда-то знал…
“Возрастной” середняк мелодии вспомнит точно, голос – может быть, лицо – никогда. Ну, разве что, припомнив Пугачёвские Рождественские встречи 1989 года, где я был представлен королевой российской эстрады (мы с нею из одного и того же гнезда, вместе начинали) как бывший артистически-политический изгнанник, а ныне – почётный иностранный гость.
Но давайте тогда сначала и по очереди.
Музыка моего детства началась очень рано, в виде таинственного многозубого чудовища – пианино, утроба которого порождала бесконечную пищу для детского воображения.
Потом были учительницы, гаммы, пионерские песни, сыгранные одним пальцем, и папины довольные глаза. Тогда я благодаря своей, как папе объяснили, “исключительной способности подбирать по слуху” исполнил ему несколько мелодий его молодости, которые он часто нам напевал. Папа у меня австро-польских кровей, и выжил при Сталине только благодаря своему высококлассному закройному мастерству. Хотя в душе он всегда был то певцом, то композитором, а то и изобретателем… Ему сейчас 94, тьфу-тьфу, живёт с мамой здесь, в Сиднее, и частенько вспоминает те годы.
Потом начались славные вехи: ЦМШ, Мерзляковка, Гнесинский институт. Я натужно писал какую-то классическую ерунду и белой завистью завидовал Рахманинову и Равелю: как это они ухитрялись столько много нот втискивать в малый объем, и так гладко всё у них льётся!
Кстати, с Гнесинским институтом, вопреки некоторым слухам, произошла моя следующая история.
Поступил туда сразу после Мерзляковки, я проучился несколько месяцев, после чего начал страшно маяться и почти уж было ушёл… Но тут родители начали сильно давить: хочешь неучем остаться?
Хотя Мерзляковка с её первоклассным преподавательским составом (Блюм, Рукавишникова – Туманина и др.; по гармонии у меня была 5+ , до сих пор зачётка лежит) дала мне серьёзнейшую подготовку, а в Гнесинском, не в обиду будь сказано, у меня постоянно было чувство того, что уже ничему больше не научусь.
В итоге отправился я назад в Гнесинский снова вступительные экзамены сдавать, хотя меня предупредили: второй раз подряд у нас не проходят. Но ведь взяли же!
Опять честно продержался два курса. Но, работая при этом уже преподавателем в школе, я чётко понял, что ни перспектива преподавания, ни какая-либо другая консервативная музыкальная деятельность меня уже не интересуют. Только современная, передовая, в основном англоязычная, почти что крамольная в тогдашней России музыка. Она тогда получалась у меня (без ложной скромности!) как ни у кого (да и мало кто пытался) и ставила на уши всё моё существо. Я понял это и решил не терять времени даром, тем более что “Весёлые ребята” уже поджидали меня за углом моей судьбы.
Кстати, в детстве по пению у меня была почти шестёрка, но все эти пионерские “Взвейтесь, кострами” и другие песенки начинали уже тогда навевать скуку.
Потом папа купил магнитофон “Днепр” и стал откуда-то доставать в основном иностранную попсу того времени: итальяно, аргентино, индийское и т.п. Я тут же начал имитировать, получалось похоже, даже соседи это заметили.
Неожиданно один из особо состоятельных дружков получил в подарок портативный магнитофон со встроенным радио! И мы вдруг открыли для себя сказочный мир Коротких Волн (когда их не глушили). Элвис, битлы, буги-вуги… Начался торчок, появился английский язык, и все остальные языки для меня сразу отступили. Тут у меня уже стало здорово получаться – ребята сразу поняли, девчата тоже…
От пианино меня уже оторвать было сложно. Папа уже был недоволен: ты что, хочешь стать королём рок-н-ролла? А профессия? А как же классическая музыка?
Но никто никого уже не слушал. Я организовал свой первый “школьный оркестр”, заработал первые деньги, жизнь начала брать чёткий курс. И вот тут раздался взрыв, изменивший всё: на одной из гулянок я застукал свою гёрлу со старшим товарищем, целующимися взасос в коридоре. Гёрла была хорошенькая, и я расстроился. Старший товарищ подошёл и говорит: “Леня, не бери в голову, вот лучше, послушай”. И даёт мне кассету. А на этой кассете – Рей Чарльз (чтоб земля была ему пухом).
Включил я ее прямо там, на вечеринке и … улетел навсегда в бездонную вселенную человеческой страсти, эмоций, исторической печали, сокровенного интима, взрывной необузданности и в тоже время джентльменской уверенности и спокойствия. А самое главное – до вожделения возбуждающее сочетание ритма со скользящей, почти неуловимой, бисерной вокальной фразировкой, сегодня классифицирующейся как R&B.
Но я её уловил, эту неосязаемую жар-птицу, которая навсегда увлекла меня за собой в неведомое… Потом были и другие жар-птицы, но такой “первой любви” уже не повторилось.
В итоге, после пары лет серьёзных вокальных тренировок, научившись звучать “по-чёрному” довольно правдиво, что для тех времён было не слыхано (извините, за каламбур), я начал искать аудиторию, “своих слушателей”.
Это были 1964-1965-1966 гг. Как раз открылось первое “молодёжное кафе” на Горького, единственное место, где музыкальная “крамола” признавалась как какая-то новая музыкальная форма. Всей кухней там правил (к сожалению, многие фамилии стёрлись, но лица помню очень хорошо) один старший комсомольский и, я думаю, хорошо сверху заряженный, деятель. Плюс известные джазовые музыканты, такие как Игорь Бриль, Пономарёв, Фридкин, Герасимов, Сакун и другие, для которых “молодёжное кафе” уже давно служило очень популярным в Москве и даже Союзе убежищем (попасть туда было практически невозможно).
Они сидели на вечерах нашего нового биг-бита по углам и ядовито улыбались, как бы посмеиваясь над невежественными новыми “дубарями” с гитарами и убогими оргАнами. Хотя в их улыбках при желании можно было заметить хорошо завуалированное недоумение перед новым, коммерческим, желанным и обожаемым, таинственным, но неумолимо надвигающимся поколением музыкальной свободы, энергии и, самое главное, доступности. Поколением, которое явно хотело освободиться от канонов советского музыкального “законодательства”. И одновременно, хотя и не без уважения, оставить позади “чрезмерные” интеллектуальные изощрения российского джаза, который сам по сути дела занимался только тем, что пытался с переменными успехами имитировать “потусторонних”. Как показала последующая история, подавляющее большинство выехавших на запад джазменов кануло в небытие.
Теперь снова назад в 60-е… В советскую полуподпольную попсу.
Вдруг меня пригласила посотрудничать на выступлениях (кажется, в Лужниках), всего 2 концерта, одна очень известная венгерская бит-группа. Помню, в этом же концерте, аккомпанируя себе под гитару, выступил в антураже молодой Саша Градский. Саша под гитару выдал что-то среднее между Окуджавой и французским шансоном и “прошёл на ура”.
Я вышел на сцену в чёрных очках и красном полосатом пиджаке, взятом напрокат у негра из московского университета: вид молодого Рей Чарльза, репертуар Ареты Франклин, Отиса Реддинга… Должен признаться, народ был слегка в недоумении, хотя прозвучали мы достаточно убедительно. Это меня не обескуражило. Я знал, что “моя” музыка ещё и близко не “просочилась” в народ. А вот просочится ли? Я очень надеялся.
В 1966-1967 гг. у меня появилась идея организовать ансамбль, и она осуществилась как ВИА “Орфей”. Почему имя в единственном числе? На меня был основной вокальный упор из-за непохожести на остальные самодеятельные ансамбли биг-бита (а их уже появилось немало). Нам даже иногда за это доставалось: “Ну, вы, орфеи, когда же роллингов начнёте лабать, под вас не потанцуешь…”. Пел песни “Бич Бойз”, Чеслава Немана, Отиса Реддинга, Ареты Франклин.
В составе ансамбля был Валя Витебский, бас-гитарист, абсолютно и бесповоротно уплывший в новую музыку, битломан до потери пульса. Хороший, мирный, по тем временам “культурно захипевший” музыкант. А также – Слава Антонов, ритм-гитара, (ныне Добрынин, да-да, тот самый), выпускник (кажется) МГУ, филолог.
Очень смышлёный, находчивый, дипломатичный, с тонкими манерами и в тоже время с жёстким (если надо) подходом к жизни; искатель самовыражения, обратившийся к музыке, почувствовав чутьём надвигающиеся перемены в молодёжных вкусах; почти профессиональный сердцеед, в своё время положивший глаз на мою молодую сестричку, подпевающую ансамблю. На что мама сказала: “Мила, я тебе больше не разрешаю петь. Ты можешь попасть под влияние…”.
Слава тоже до умопомрачения обожал битлов; втроём мы устраивали ритуальные вечера по премьерам прослушивания выходящих тогда одна за другой ИХ пластинок. Улетали в трансе без всяких наркотиков и алкоголя – просто на волнах уникального и по сей день новаторства и духа современности, непредсказуемости.
Слава имел хороший подход к людям: нежный, обволакивающий и интеллектуальный. Мне он говорил (чего сейчас стесняться?), когда я устраивал импровизированные “чёрные” концерты за роялем с микрофоном: “Лёня, это же гениально! Чего ты вообще здесь делаешь?”. И я начинал думать и фантазировать…
Слава был чуткий, надёжный музыкант с джонленноновским голосом, но никогда не лез, слишком, вперёд – такое впечатление, что он все время учился и ждал…
Мы предпочитали музыку интеллигентную: в глухой рок-н-ролл никогда не ударялись, и начали, даже было, подумывать и пробовать, как преломить русский язык в биг-битовскую интерпретацию. Поверьте, по тем временам это звучало диковато, нелепо, неуклюже, даже неестественно и … почти опасно.
Наверно, по сравнению с тем, что было у всех на слуху из тогдашней поп-музыки (“Голубые огоньки” и т.п.), наши попытки “заговорить” в музыке по-другому выглядели как коверкание русского языка иностранцами, которые до конца не понимают его тонкости. На самом же деле (и как показало будущее) мы просто начинали чувствовать, что есть в этой жизни и другие языковые “тонкости”, и их надо искать. Пусть даже пока и в темноте.
Конец 1968-го. Работаю музыкальным преподавателем в Нахабино за 70 рублей. Слушаю в Гнесинском (уже после Мерзляковки) профессора Розеншильда, пою на weekend-ах, а про себя думаю: “Славка прав, какого… я здесь делаю?!”
А тут у меня уже Том Джонс пошёл крупным помолом, а на его пластинках – фотографии Лас-Вегаса, огней Запада… У меня ещё лучше стало получаться, я начинал терять терпение и чувство реальности.
Просветы, правда, были: появился некий Рафик, который на основе Ереванской комсомольской инициативы устраивал нам концерты в Ереванском дворце спорта: “Орфей”, “Скифы”… Деньги были неплохие, народу – тьма, аппаратура – спасайся, кто может; короче, почти что Лас-Вегас. Затем “Орфей” пёрся по горам Армении на автобусе просвещать высокогорные аулы на английском языке с удивительно неплохим результатом. (Последний такой “Ереван” был уже перед моим отъездом в Австралию в 1973г.)
Потом я узнал, что Рафика посадили, а моя мама в завуалированной форме передала мне, что за мной приходили “люди в штатском”, якобы с требованием судебных показаний. Жизнь продолжалась по-остаповски – со всеми её скачками и ужимками.
И вдруг звонок – на проводе бывший сокурсник по Мерзляковке Паша Слободкин: “Слушай, Лёня, ты не хотел бы…?”
Я? Не хотел бы?! Да я бы ползком от Щёлковской до самого Москонцерта…
Для Специального радио
2005
Материалы от Леонида передал Юрий Анненков (Сидней)
ЛЕОНИД БЕРГЕР: “МЫ – ПОКОЛЕНИЕ МУЗЫКАЛЬНОЙ СВОБОДЫ”. ВЗГЛЯД ИЗ-ЗА БУГРА. ЧАСТЬ 2
ТАКЖЕ ЧИТАЙ:
«НАЧНУ С КОМПЛИМЕНТА» АВСТРАЛИЙСКОЕ ИНТЕРВЬЮ С ЛЕОНОМ БЕРГЕРОМ. ЧАСТЬ 1: «STRONGLY RECOMMENDED»
