Классический джаз (в его восприятии просвещенным сообществом) долгое время вынашивал свою программу обновления-освобождения. Она была в значительной степени связана с идеей чувственности, с реабилитацией телесного начала в музыкальной культуре (литературным отражением этой программы можно считать роман Германа Гессе “Степной Волк”). Зорн выделяет в старой, привычной музыке именно это измерение и показывает за один концерт такие полюса и крайности, которых прежняя джазовая традиция никогда не обнажала.
Освободившись от гнета реальности, чистое искусство раннего авангарда оказалось беззащитным перед любыми внутренними “деформациями” (Лосев). Пафос самовыражения, неутомимое погружение в глубины собственного “я”, анархическая самозаконность творчества (можно только завидовать тому, с какой легкостью словечко “creative” выносилось в заглавие тех или иных художественных начинаний) превратили новую импровизационную музыку в разновидность “искусства самоощущения”, неспособного довести до конца ту атаку на наслаждение, под знамена которой новаторы поначалу становились без колебаний.
Благодаря такому подходу удавалось зафиксировать очень существенные моменты проблемы “джаз и тоталитарное общество”. В центре внимания здесь оказывалась прежде всего тема неполноценности, нравственной ущербности человека в его отношениях с бездушным социумом, а художник чаще всего представал в образе эквилибриста, балансирующего на грани между официальным и неофициальным искусством. Забавно, но зародившись, как отражение джазовой жизни “в одной отдельно взятой стране”, эта конструкция может быть эффективной и при анализе ряда феноменов западной сцены, где не менее тонкая грань разделяет коммерческую и некоммерческую, массовую и элитарную музыку.
Совместное выступление с Курехиным стал мощным импульсом для того, чтобы сделать нечто подобное, но уже своими силами. Сначала вездесущий Летов взял инициативу в свои руки – он объединил нас в небольшой оркестр, который назывался “Афазия”. Мы дали пару концертов, наверно, в конце 1983 – начале 1984 года в ДК “Каучук”. На рояле играл Артем Блох, которого я уже упоминал, кстати, двоюродный брат Курехина. Помню, во время одного из выступлений он вошел в экстаз, отшвырнул ногой стул, встал в боксерскую позу и несколькими сокрушительными ударами послал рояль в нокаут. Выбитые клавиши так и летели во все стороны…
Те эксперименты, которые ставились в доперестроечных мастерских, и то, что сейчас принято считать московским авангардом, трудно даже сравнить. Музыка переходной поры была совершенно особенной, основывалась на спонтанном синкретизме, а сегодня авангард, все-таки, уже разложен весь по полочкам: вот это шоу, вот это этническое заигрывание с просвещенным обывателем, а это попытка прибиться куда-то к академическим музыкантам, ну а это мультимедийное искусство и соответствующие гонорары за музыку к театральным постановкам и фильмам – все это понятно. А то искусство было настоящим прорывом, потому что оно представляло собой поиск вслепую, оно создавалось «ни для чего, и ни для кого», оно было бескорыстным, – это была программа, создателей которой интересовала сама среда: немножко ошарашивающий, не совсем понятный, но страшно привлекательный мир свободного искусства и ничем не ограниченного творчества.
