У нас тоже было в начале самиздат на бобинах. Но мне теперь это не интересно, и я вычеркнул это уже. Всё, что мне не интересно в моей истории, я стираю, то есть этого не было уже. Сегодня я занимаюсь своими операми, все остальное меня не интересует.
Сейчас главная проблема – найти чего-нибудь такое, чтобы это не воспринималось как музыка. Причем, если человек пилит деревяшку, и объявляет, что это музыка, то тогда это будет музыка. А есть нет, то тогда это будет человек, пилящий деревяшку. Если человек объявил что-то музыкальным произведением – уже всё – никуда не денешься – музыка! А всё остальное – это не вопрос терминологии, это уже вопрос маркетинга.
Для меня всегда важно было, чтобы то, что я делаю инспирировало других людей на нечто подобное. Сейчас информации гора, и масса групп, которые называют себя шумовыми, но мне хотелось бы чтобы в России люди куда-то дальше пошли, пытались найти свои ходы в этом плане. А я сейчас слышу кучу групп, который заняты повторами западных аналогов, и новых идей маловато. Когда я занимаюсь музыкой, я пытаюсь «снимать» кино. Должно быть то, что называется саспенс – томительное напряжение, такой Хичкок немножко, с ужасами в конце и в начале. Мне важно чтобы это было интересно слушать, как и смотреть.
С Цоем мы познакомились у Гены Зайцева, когда они с Рыбой принесли ему первый альбом слушать. Заслуг перед рок-н-роллом в то время у них ещё не было, и Гена, член совета рок-клуба весьма скептически к ним отнёсся. В тот день он был под впечатлением от привезённого из Уфы нового альбома Шевчука «Не стреляй», а тут пришли два красавца и поставили ему про дерево. Разумеется, Гена не мог не заметить контраста: с одной стороны красивые тексты, нормальное пение, а с другой – предсмертный рёв загнанного марала. Разумеется, однорукому нравилось больше ДДТ, поэтому впоследствии он стал директором Шевчука. Цоя сразу шибко полюбил Тимур Новиков, и я часто стал встречать Виктора у Тимура – его приводил Гурьянов.
Вступление: Теперь клики не только с телевизора, но и с бескрайних просторов главного открытия XX века – интернета. Смотреть, помнить, не забывать, делать выводы: 1. Сергей Курёхин – человек, проверенный временем, в памяти многих он всегда будет живее многих живых. «…имя Сергея Курёхина навсегда вошло в мировую историю музыкальной культуры. Сегодня о нём ежегодно вспоминают, […]
Это было абсолютно волшебно – возиться с портативной многоканалкой! Огромную работу музыканты провели у Гурьянова. Они записывали на одну дорожку драммашину, на вторую бас, на третью электрогитару. Сводили результат на четвёртую дорожку. Затем Цой пел голос два раза, на две дорожки; дабл-трек сводили на третью. Потом Каспарян затирал одиночные голоса двумя гитарами. Это уже была практически готовая запись. Мне было нужно было просто свести это грамотно: развести по панораме и фронтальным планам, наложить поверх голос Цоя или клавишные Андрея Сигле, либо гитару Каспаряна. Суммарно ребята проработали над записью «Группы Крови» больше часов, чем над любым другим из своих альбомов. Потому что впервые в их жизни студия, пусть даже и совсем портативная, надолго оказалась в их собственных руках.
Прибежали мы аккурат за пять минут до, я, уже не раздумывая, внаглую вломился в кабинет главной администраторши и повторил вчерашнюю телегу про киногруппу, звеня у ней перед носом своими «фотопринадлежностями», но дышать стараясь в сторону. По-моему, она просто испугалась и молча выписала пропуск за кулисы на 3 лица, по которому мы все благополучно и прошли.
Потом решили посмотреть на Гаркушу. Незадолго до этого мы видели фильм (то ли «Взломщик», то ли «Рок»), где показывалось, как он работает механиком в кинотеатре. Кинотеатр этот оказался прямо напротив Сайгона, мы вошли, спросили Гаркушу, и вахтёр, не дослушав, ткнул пальцем куда-то вверх. Наверху мы постучались в кинобудку, Олег вышел, встретил нас приветливо, ответил, что не знает, как вписаться на ПОП-МЕХ и глянул как-то так… Очень многие неформалы страны тогда посмотрели этот фильм и почти все они ездили в Питер… Интересно, как он сам его крутил из своей будки – что-то оккультное в этом есть.
Писать о Саинхо хочется/следует (получается?) скорее в понятиях “Веселой науки” Евгения Головина или иных миров Юрия Мамлеева, а не в терминах музыковедения, не констатируя в очередной раз, как западные обозреватели, уникальность ее голоса. Почему? – Да потому, что она не вписывается в традиционные деления/размежевания/классификации музыкальных жанров и стилей, представляет собой большое явление – принципиально во многом ИНОЕ по отношению к устоявшимся схемам и рамкам. Потому что для нее важны – прежде всего – не прием, не форма. А что? То, что вызывает наибольшее недоумение: странное схождение несопоставимого.
Короче, в 1985 году, когда началась перестройка, я все это бросил и пошел работать во Дворец культуры пищевой промышленности руководителем музыкального клуба. Стал прокатывать концерты. Делал джазовые вечера. Тогда ведь после длительного перерыва в джазе появилась очень талантливая молодая поросль. Это был настоящий техничный джаз. Кроме обоих Бутманов, были Женя Маслов – супер-пианист, Дима Колесник – он сейчас в Америке, Рябов – замечательный гитарист, Костюшкин – прекрасный саксофонист, отец одного из солистов “Чай вдвоем”, Старостенко – этот спился, ушел в монастырь, там всех споил, после чего его оттуда выгнали. Но тогда в джазе было безвременье.
Сергей Летов – совершенно особенный персонаж современной русской музыки и, наверняка, один из самых выдающихся саксофонистов нашего времени. Внешность у него довольно необычная, чем-то напоминающая сумасшедшего ученого – грива непослушных волос, босые ноги и борода на манер древних пророков, смеющийся, чертовски проницательный взгляд, совершенно невероятная одежда и удивительно мягкий, нежный голос. Весь этот образ выдает личность неординарную, полную самых разнообразных противоречий, которые, в свою очередь, выражаются в музыке: все до последнего…
Бывало и так: открывается занавес – люди, одетые в черное, в черных очках выкатывают на сцену, именуемую “черный кабинет”, огромный черный концертный Stainway и уходят. Гаснет свет, рояль широким лучом “берет” пушка, и наступает тишина. Минута проходит, другая, зал начинает недовольно шебуршать. И вдруг… крышка рояля открывается, из него появляется Курехин в джинсовом костюме с вышитым на спине разноцветными камнями словом Capitan. Фиксирует крышку и начинает извлекать волшебные звуки прямо из чрева рояля. Начинает с верхнего регистра, бьет молоточком по металлической раме, изредка задевая струны возле колков – в том месте, где струны вообще не должны звучать.
Когда на следующий день после инцидента Владимир Резицкий был вызван на ковер в Обком КПСС, власти предержащие поинтересовались у него подтекстом перформанса: “Человек на сцене застрял в красном рояле, просит его спасти, его оттуда за ноги тянут потянут, а вытянуть не могут! Что вы себе позволяете?! Думаете мы не понимаем, на что они намекают?!” На что Владимир Петрович не стал оправдываться, пожал плечами и многозначительно прокомментировал: “Москва… Перестройка…”
Техника коллажа подразумевает и другие принципы композиции – прежде всего комбинаторику. Отсюда всевозможные оппозиции и обращения, инверсии (перверсии). Ну например, академическая живопись при мастерстве художника на уровне кружка при доме пионеров или декларации о культе атлетического мужского тела в духе художников Третьего Рейха и их последующее воплощение в виде открыток Оскара Уайльда на тряпичных одеялах.
АГ: Ты можешь себя представить в качестве владельца самолета?
Курехин: Конечно. Вполне. Скорее даже не самолета, а целой эскадрильи, раскидывающей пластинки.
АГ: Но до того, как ты станешь летчиком, ты собираешься стать продюсером?
Курехин: Да. Но это закономерно. Сначала я начинаю выпускать пластинки, а потом автоматически перехожу к летчику. Летчик от музыканта практически ничем не отличается, просто все зависит от количества градаций.