В нежном детстве из музыки, конечно, я слушал тоже, что слушали родители. Помню папин катушечный магнитофон «Нота» в металлическом корпусе с тремя гигантскими клавишами: двумя белыми и одной красной. Этот магнитофон, переключающийся плоскогубцами, доносил до меня звуки с отцовских бобин, в том числе «Роллинг Стоунз», «Битлз», любимые песни из советских кинофильмов, а позже мир перевернул флойдовский альбом «Дарк Сайд», на музыку которого папа ставил спектакль в народном театре. В школьных меломанских спорах позиция была такой – самые интересные музыканты – художники. Джон Леннон учился в художественном колледже, Дэвид Бирн и остальные из Токинг Хэдз учились на дизайнеров. Брайан Ино учился в двух школах искусств. Трое из Пинк Флойд учились на одном курсе в архитектурном. В общем, я напирал на то, что пока музыканты извлекают звуки и создают гармонии, художники, опережая на шаг, сразу создают образы этих гармоний.
Несмотря на то, что я учился в английской школе, я увеличивал словарный запас, переводя песни рок-групп и даже рисуя к ним иллюстрации. После гибели отца, разбирая фонотеку, я обнаружил удивительные вещи: записи композитора Арво Пярта. Отец же познакомил меня позже с музыкой Артемьева, Артемова и Денисова. Классические гитарные аккорды я тоже узнал у него. Ну и хрестоматийный набор пластинок, без которого не обходилась ни одна советская “интеллигентская” семья: «Орера», «По волне моей памяти» Тухманова, песни Окуджавы, который, дружил с дедом и пел у нас дома. Но это уже в конце 70-х, когда мы переехали в Москву.
Если вспоминать еще об информации «извне», которая, попав в незрелый детский мозг создавала флуктуации сознания, то нельзя не сказать о своем двоюродном брате. Я приезжал к нему в город Воронеж. Яхтсмен, впоследствии ставший чемпионом России в классе Солинг. Говорю был, потому что сейчас он стал тренером, тренировал дочь, в 2013 ставшую чемпионкой Европы. У брата на воде стояла тренировочная база, как избушка на курьих (в данном случае утиных) ножках, где он и пропадал: шил себе тяжеленные джинсы-клеш из железобетонного брезента, делал самодельные электрогитары, на которых лабал с друзьями, катал меня на яхтах и катамаранах. Помню бобинник «МАЯК», к которому я жадно приникал и заслушивал до дыр переклеенные скотчем пленки. И вот от брата тоже веяло ветерком независимости и свободы.
В сталинские времена в Воронеже в центре города располагалась долина, где власти разбили городской сад, посадили там яблони, груши, вишни. Поставили скамеечки, сделали дорожки. Со временем деревья принесли первые плоды. Народ собирался на скамейках и пел песни. После смерти Сталина, уже при Хрущеве, власти города, видимо в каком-то экстазе борьбы с проклятым прошлым, вырубили этот сад и залили долину водой. Так появилось Воронежское водохранилище. Первое время люди, ныряя, натыкались на дне на пеньки.
В 1979 году под Свердловском, где я тогда жил, взорвалась военная лаборатория бактериологического оружия. Для того, чтоб скрыть этот факт, область заразили эпидемией сибирской язвы, от действия которой сначала дохли коровы, а потом погибли люди. Но люди умирали странным образом, только взрослые мужчины призывного возраста. Поражение направленного действия, что порождало массу слухов. В эту зону послали солдат срывать слой почвы и непонятно, сколько там героически полегло. В советских газетах появилась скромная заметка об эпидемии сибирской язвы. В это время в Москве дед каждый вечер слушал «Голос Америки» и, ужасаясь фактам о тысячах жертв, звонил родителям…Вскоре родители меня срочно эвакуировали в Москву.
Я стал жить у деда (Владимир Мотыль – ред.) в новой для меня, диссидентской атмосфере, или, скорее даже, среде независимости и свободы. Прослушка на телефоне, иностранцы, запрещенная литература. Олимпийский год. Ночами по «Голосу» передавали «Москву-Петушки». Позже я сам стал ловить волны и через шипы и хрипы, затаив дыхание, слушал передачи Севы Новгородцева с едва пробивающимися через глушители звуками тлетворной рок-музыки. Дед читал запрещенные книги даже в метро, обернув книгу в газету. Тогда же я познакомился с литературой Войновича и Венечки Ерофеева. Дома пели Окуджава и Камбурова. Друг семьи Игорь Шевцов (сценарист фильма «Зеленый фургон»), близкий друг Высоцкого привозил из Франции только вышедшие его диски и всякую другую музыку. Первое время они хранились у нас в квартире. И в этот промежуток у меня появлялась возможность послушать что-то «оттуда». С начала 60-х и до середины 80-х дед помимо Окуджавы, сотрудничал и дружил с композитором Исааком Шварцем. Я же, будучи подростком, пытался самостоятельно осваивать нотную грамоту и продираться свозь Шварцевские партитуры, тренькая на гитаре. Еще картинка в памяти из того времени – я прихожу из школы, ставлю на проигрыватель бабушкину пластинку «Мелодии и ритмы 30-х годов» и кружусь по квартире…
Чуть позже один товарищ из старших классов, поработав летом на БАМе, на заработанные деньги купил мощные колонки АС90 и усилитель «Бриг», и тогда мы стали устраивать школьные вечеринки. Чтобы залитовать список проигрываемых произведений, нужно было ехать в райком комсомола. Зная о списке запрещенных групп, приходилось писать липовые списки с Пугачевой, «Песнярами» и «Аббой», а ставить уже то, что хотели. В основном, “новую волну”. В то время я познакомился с одним персонажем по кличке «Князь», такой волосатый человек из хиппи тусовки. Он мне привозил бобины «ДК» и «Мухомор». Это, тоже перевернуло восприятие советского рока.
Иногда на школьные мероприятия приходили комсомольские работники с проверкой, которые происходили на фоне гигантского портрета Ленина. Часто эти вечеринки заканчивались в местном отделении милиции за «пропаганду иностранного образа жизни». Я подслушал в программах БиБиСи у Новгородцева, что «Пинк Флойд» во время концертов показывает слайд-шоу из «объемных слайдов» с неперемешивающимися маслами в глицерине. Тогда я решил создать что-то подобное. Колядовал, но так и не справился с химией. Вспоминается одна забавная история из другого времени. Мой однокурсник работал художником по свету в минском Оперном театре и для спектакля «Садко» создал объемный слайд с аквариумом, в котором плавали рыбки и водоросли, но он не рассчитал температуры -все это нагревалось в свете мощного прожектора. В итоге рыбки сварились, и опера превратилась в гимн о победе человека над окружающей средой.
Однажды, когда мне было лет двенадцать, одноклассник предложил мне сходить вместе с ним в изостудию, которая располагалась в здании, где сейчас находится академия Глазунова. Уже тогда на верхнем этаже была его мастерская. Дети постарше из этой же изостудии подрабатывали у Глазунова подмастерьями. Присаживалась натурщица, а мэтр отходил за ширму, где он заранее установил фотокамеру на штативе. Там он делал снимки, затем возвращался к мольберту, где какое-то время изображал муки творчества. Потом отдавал готовое фото подмастерьям, и они уже с него писали портрет.
Мэтр же наводил блики и тень на плетень. И еще, раз уж всплыл в разговоре такой монстр, как Глазунов, расскажу о нем одну семейную историю. Однажды году в 74-м деду неожиданно позвонил Глазунов, представился и настойчиво попросил встречи у себя в мастерской. Дед согласился, но с условием, что придет не один. Позвонил Окуджаве, они посмеялись и пошли вместе. В процессе разговора с художником выясняется, что Глазунов прознал что дед запускается с фильмом о декабристах (ред. «Звезда Пленительного Счастья») и предложил ему сотрудничество. Во время беседы с кухни доносились щекочущие нос запахи жарящейся курицы. Илья Глазунов периодически криком спрашивал жену, хлопочущую на кухне, готова ли курочка. Дед категорично ответил, что у него уже утвержден художник, с которым они скоро начнут работу. На что Глазунов, хлопнув в ладоши, истерично крикнул: «Сонечка, курицу не надо!» и довольно грубо выпроводил гостей за порог мастерской. Такая вот история.
Возвращаюсь в изостудию. В изящном кресле, как на троне, восседает грузная и властная дама, как будто с корнем вырванная из Серебряного века, седая с ахматовским профилем и серебряной брошью на груди. Она посмотрела работы. Это были подростковые увлечения всякими «измами» (период примерки на себя истории искусств ХХ-го века, насколько хватало умения, не мне судить – потом уже в институте меня гоняли за «мазки» в период увлечения Лентуловым). И вот эта дама – на вид пережившая символистов и имажинистов – томно произнесла: «Ужасссссающе…» и дала мне задание рисовать композицию на тему (какую бы вы думали…): «БАМ в нашей жизни». Ходил я в эту студию недолго…
Единственным известным мне очагом неофициального творчества был Горком Графиков на Малой Грузинской. У родителей были общие друзья с кем-то из «20-ти московских художников». Оглядываясь назад, понимаешь, что там, во многом, процветал религиозный китч и доморощенный сюрреализм, но для того времени для меня-подростка, когда очереди на выставку достигали нескольких километров, и вокруг дежурила конная милиция, это было круто. Тогда, там выставлялись и Файбисович, и Беленок. Родители же общались с Димой Гордеевым. Он единственный тяготел к реализму, изображая в основном странных пляжных рубенсовских персонажей. Только под таким соусом была возможность выставлять обнаженную натуру. И вот я стал ходить к нему в мастерскую, забитую пыльными альбомами по классическому рисунку. Я сидел там вечерами, копировал рисунки Рубенса и Дюрера, впервые попробовал писать темперой и маслом. Попивал чаек и слушал разговоры учеников постарше… Там я впервые услышал песни «Аквариума», «Кино» и «Зоопарка». Шел 82-83 год.
В старших классах в школе мне выделили свою каморку для работы. Меня снимали с занятий, чтобы я там красил стенды наглядной агитации и прочую ерунду. Мой день начинался так: я выходил в школу в общепринятой форме, потом заходил к приятелю, там у него лежала “нормальная”одежда. Я снимал школьную форму и надевал кальсоны на шнурках, перекрашенные «узелками» анилиновым красителем, потом майку, а сверху надевал сетчатую авоську и шел в школу в таком виде. Родители этого не видели, я любил родителей и не хотел их травмировать. Портфеля у меня не было, и я ходил с плетеным лукошком в школу, куда все тетрадки и учебники с легкостью помещались.
Заведующая идеологической работой школы, Наталья Осиповна Зильбертруд – мама Дмитрия Быкова, ныне известного писателя и поэта. Он был на год или несколько старше. Он стал лидером комсомольской организации и вел всю комсомольскую работу. Бойкий комсорг вел общешкольные политинформации, что-то было про «собаку Рейгана». Дискурсивно он был подкован, язык разболтан, соответственно мог бесконечно рассуждать о загнивании Запада и процветании СССР. А его мама ходила за мной по пятам, иногда пытаясь стянуть с меня самодельные штаны. Помню, обещала прилюдно выпороть. Это 77-ая английская спецшкола. У нас училось много детей иностранцев, держали марку и порядок, потому что на Мосфильмовской – посольский район: Гана, Корея, Швеция, Югославия, Венгрия, Болгария и др.
Выгнать из школы меня не могли, потому что был необходим… рисовал Лениных и Гагариных. Раз в неделю нас отправляли на «учебно-производственный комбинат», где готовили к “будущим профессиям”. В основном, водители, повара, и еще какие-то технические профессии. Я числился макетчиком-декоратором. Мне дали стенд, короб цветных квадратиков Нужно было выклеить портрет Ленина по заданной картинке. Я сидел в маленькой каморке, включал магнитофон и медленно, но верно клеил эти квадратики, специально тянул время. Раз в неделю приходила комиссия, оценивала и говорила: «что-то тут челюсть не очень, здесь нос ушел вправо, надо еще подработать», я продолжал клеить эти квадратики, и Ленин постепенно, от количества слоев бумаги стал выпукляться, как барельеф.
Кроме того, ко мне был приставлен “целый” майор КГБ, он регулярно приходил в школу. В одну квартиру привезли «Ардисовскую» литературу, просто для чтения, абсолютно безобидную: Набоков, Булгаков, Ахматова – то, что не печатали из художественной литературы, там не было диссидентства и антисоветчины абсолютно. Я там в это время находился. Всех тогда «накрыли», и в милиции поставили меня на галочку. И вот, после уроков приходит ко мне гражданин и говорит: «Останьтесь, пожалуйста!» и листает мои учебники, спрашивая: «А почему у вас тут Салтыкову-Щедрину рожки пририсованы?». Отвечаю: «Это не я пририсовал, это вообще старый учебник», а он мне: «Вот, я знаю какие-то неформальные молодежные объединения у нас на районе» и показывает черно-белые групповые фотографии какой-то шпаны, Мурзиков, местных полупанков. Тогда было странное ощущение, что происходит нелепый фарс: взрослые серьезные люди вербуют безобидного подростка четырнадцати лет с целью раскрыть заговор. Середина восьмидесятых. Появился термин «ускорение», сосед по парте подает заявление в партию, а я уже много месяцев отдаю для проставления штампика комсомольский билет, который получил последним в классе, и в который вклеил фотографию собачки-таксы… Это билет я позже выкинул на КПП в городе Кстово.
Однажды нам задали тему для написания сочинения – «Один день из жизни СССР», и я написал, как прилетели инопланетяне и познакомились с хлеборобами. И напились вместе. И как инопланетяне передают о достижениях народного хозяйства. Потом собрался педсовет и в присутствии директора школы решили вызвать моих родителей. А родители в школу не ходили никогда, даже когда их вызывали. В школу пришли только на выпускной. Зато учителя сами приходили домой, посмотреть, как ребенок живет, как уроки учит и спрашивали: «А где же стол письменный у ребенка, где он занимается?» А мы с папой накануне скинули стол с четвертого этажа из-за того, что он места много занимал. По обоюдному согласию, прямо с балкончика. Так что в ответ они услышали: «Ну, где-то так, на диване, на тахте, на кухне».
И потом в моей выпускной школьной характеристике появилась такая фраза: «Морально неустойчив, смотрит лицом (!!!) на Запад, сочувствует неформальным группировкам панков, хиппи и рокенроллеров.»
Я шил одежду и разрисовывать майки анилином. Отрезал штанины и рукава курток и менял их местами – пристрачивал и получались вещи «наоборот». Первая экспозиционная вещь – футболка, выставленная в 76-м отделении милиции. Милиционеры в то время забирали нас на улицах просто за внешний вид, и со мной это происходило крайне часто. Однажды на мне была футболка с надписью: «Я?», и вот с меня сняли эту футболку и поместили в музей отделения среди металлических напульсников с гвоздями, кастетов и самодельных самострелов. Она висела там, на вешалке среди конфиската, и меня распирала гордость. Когда попадал в это отделение, то говорил им: «Вообще-то тут у вас в музее моя футболка!».
Года с 88-го я начал «сквотировать» помещения под мастерские, в том же году состоялись мои первые выставки.
Еще замечательный эпизод – я попал на пять месяцев в армию. Уклонялся от службы, ложился во всякие больницы, уезжал из города, а параллельно учился в театральном, в школе-студии МХАТ на сценографа. Майор, занимающийся моим призывом, написал письмо Табакову, (а Табаков был у нас ректором) что «у вас, мол, есть такой студент, который регулярно уклоняется от призыва в армию, разберитесь, или мы примем меры». Табаков меня вызвал и говорит: «Тебя требуют», а я ему: «А если я в дурку лягу?», на что он ответил: «Мы не имеем права со статьей держать, значит, придется тебя отчислить из института».
Понятно, что я сильно раздражал того майора, когда приходил в военкомат с детским паровозиком на веревочке с колесиками и входил так к нему в кабинет, он говорил мне: «Я тебя, актер, сука, упеку!».
В результате около больницы на Тульской я в очередной раз упал на лед, сымитировав падение, и оказавшиеся рядом прохожие отвели меня в приемную. Там колено мое облекли в гипс. Лежа в больнице, я перерисовал портреты всех больных, так что над каждой койкой висел портрет ее обитателя, и было сразу ясно, кто из больных отсутствует. Потом я перерисовал медсестер, за что мне были всякие поблажки, на ночь убегал домой и так дошел до портрета главврача, и за это он отпускал меня на выходные. Однажды из-за своей персональной и неразделенной любви, тот майор из военкомата пришел навестить меня в больницу, грустно погладил мою гипсовую ногу и, нежно выдохнув, произнес: «Ничего, артист, ты меня вспомнишь…» и приписал меня в команду, которая летела на сопки Манчжурии, охранять зоны и выселки. Он просто передал дело в милицию. Я значился в списках “глубокого уклонения” от воинской службы. Дома хранилась готовая гипсовая нога, и, если раздавался звонок в дверь, я бежал в кладовку и ее надевал, пока родители смотрели в глазок: знакомые-незнакомые, забинтовывал и ложился в кровать с этим гипсом. Потом поймали меня на улице, посадили в ГАЗик и отвезли на сборочный пункт, где меня записали в команду на Дальний восток, поближе к зэкам. Я пошел в туалет и там, пока выводили и увозили эту команду, повис на трубе, поджав ноги, чтобы не было видно, что в кабинке кто-то есть. Потом, когда команда уехала, я вышел и встретил на территории подвыпившего военного, и он спросил меня: «Ты кто?», а я говорю: «Художник, вам художники нужны?», а он мне: «Иди сюда!». Отвел в кабинет, порылся в бумагах и сказал: «Иди домой принесешь мне через пару дней коньяк, я тебя запишу в курсантское училище в батальон, обеспечивающий учебный процесс». И я поехал в это училище под городом Горьким и рисовал там портреты генералов, которые приходили и мне позировали.
При этом в училище было архитектурное бюро, и я среди этой военной интеллигенции там работал. Но ночевал все равно в казармах среди людей с серьезными психическими отклонениями. Первое боевое задание: мне выдали школьные оформительские масляные краски и говорят: «Что-нибудь патриотическое изобрази!», а я предлагаю: «Давайте «Тачанку» Грекова? Я напишу картину по этому сюжету, но не точную копию». Нарисовал тачанку в импрессионистическом стиле и у центральной лошади – не четыре, а пять ног. Этого никто так и не заметил, хотя полотно долго висело на самом видном месте в красном углу ленинской комнаты. Потом просят: «Нам нужно генеалогическое древо училища!», отвечаю: «Хорошо, давайте, я вам настоящее дерево нарисую – яблоню и на яблоках портреты ваших генералов. В результате на яблоках расплывались эти и без того упитанные физиономии, и как я и ожидал, это не подошло. Посмотрели и говорят: «Что-то не очень серьезно» А мне главное тянуть время и сидеть в штабе.
Еще помню чудесного замполита, который прочитывал все адресованные мне письма и изымал оттуда фотографии с «твоими дружками-фашистами» и забирал всю присланную мне литературу. Тогда в 80-х выходил такой альтернативный журнал из Прибалтики «Родник», который ко мне попадал в уже изрядно потертом виде и с выдранными замполитом страницами. И поскольку служил я при архитектурном бюро, в роте меня за мою «сладкую жизнь» невзлюбили и старались послать в какие-то жуткие рейды. Однажды послали в город охранять ночью какой-то строившийся объект. И вот, представьте, именно в мое дежурство, пока я спал на бетонном полу, подложив сапоги под голову вместо подушки, кто-то все-таки стащил парочку унитазов. Мне светил за это штрафной батальон. Спас генерал, чей портрет мне нужно было срочно закончить, и дед, который приехал в училище с выступлением и показом фильма “Женя, Женечка и «катюша». После показа ко мне подошел, допекавший меня сержант и дружелюбно произнес: «Дед у тебя – конкретный чижик». По всей видимости это значило что-то положительное. Так вот, на той стройке мне удалось еще и самому утащить несколько оконных рам, которые я использовал как подрамники, натянув на них солдатские простыни с клеймом звезды. Я писал на них яркие смешные экспрессионистские работы с какими-то красными птеродактелями… Жаль, ничего не сохранилось в бесконечных сменах мастерских.
Восьмидесятые. То время было предельной концентрацией событий. Было ощущение, что ты находишься в ядре саморазрастающейся Вселенной. Спать было некогда. Я помню, что можно было спокойно не спать одну-две ночи, просто от того, что хотелось продолжать присутствие, не хватало времени воспринять все… время беспечной бесконечной прогулки, Фурманный, выставки на Автозаводской, на Каширке, в Беляево, театр Васильева, где шел гениальный спектакль по Луиджи Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора», театр Киселева с постановками по Введенскому и студия «Человек», квартирные концерты Мамонова, съемки «Ассы» в Парке Горького с Цоем, кинотеатр Повторного фильма и «Иллюзион», где можно было увидеть мировую киноклассику и новое авторское кино, вечера Венечки Ерофеева, когда люди стояли на дежурстве вокруг ДК, чтобы органы не прикрыли вечер, показы авангардной моды, премьера «Ассы».
Кстати я там выступал, если помнишь группу людей с завязанными глазами и с поролоновыми дубинами. Был такой гуру Феликс, он потом уехал в Америку, который преподавал сценический бой во всех театральных вузах, и я к нему ходил заниматься тайдзи. Он гениальным образом мог спокойно поймать муху двумя пальцами, а на морозе, когда он стоял в позе дерева, у него шел пар из пальцев, как из носика кипящего чайника. Помимо этого он изготавливал китайские народные инструменты: всякие скрипки, флейты и на них виртуозно играл. А вообще, мог крутить бревно вокруг шеи… Тогда обменивались почитать на ночь журналы «А-Я», «Родник», «Комментарии», «Урлайт», «Мулета». Случился первый русский Флэш-Арт и первый «Сотбис»…
В 88-м я вселился в старый дом, помещение над рестораном «Разгуляй» на Бауманской, напротив Елоховской церкви, который был описан еще у Гиляровского. Мне практически принадлежал весь второй этаж. Место было близкое от Казанского вокзала, выселенных домов было навалом, и вот мне часто по вечерам приходилось сталкиваться с мрачными силуэтами казанских банд, которые по ночам выходили на свой нечестный промысел. Я познакомился с техником-смотрителем дома, выяснил, что этаж входит в нежилой фонд, и поэтому мне даже платить ничего не приходилось ни за воду, ни за свет. Техник-смотритель приходил ко мне, внимательно разглядывал то, что я творю, и брал почитать книги, но однажды почему-то привел ментов. Я обнаружил все свои пожитки уже выкинутыми на улицу, а холсты порезанными в лапшу. Рядом стоял бюст Ленина с отпиленным затылком. Бюст я, каюсь, утащил из института, завернув его в темную бархатную занавесь; вынес через проходную, как «часть декораций». Там на Бауманской я ночью выкопал из-под памятника Баумана цветы и пересадил их в голову Ленина. У него был такой цветочный дрэд. Кстати, он до сих пор живет в галерее у Саши Петлюры. Как раз в этот же день мне сообщили, что Саша, у которого я пару раз до этого бывал на Гашека, нашел прямо в центре на Петровском бульваре выселенный дом.
Однажды ко мне на улице подошел парень с крашеной косой и спросил, где я купил пластинку, которую держал в руках. Я ответил, он вежливо поблагодарил, и с того момента я стал встречать его в разных местах; постепенно его крашеная коса мутировала в зеленый чуб. И вот, когда мы оказались в одном вагоне метро, мы обменялись телефонами, причем, записали в книжках друг друга как Саша Клэш и Аркаша Рамонес, имея ввиду пластинки, которыми пообещали обменяться в следующий раз.
Позже, когда мы писали совместные абсурдистские пьесы, мы использовали это как псевдонимы. И я предложил Саше Дельфину (кстати, Дельфином это я его назвал) вселиться к Петлюре, где мы даже показали вместе несколько идиотских перформансов. Потом я познакомил его с Герой Моралесом, и из этого союза родилась группа «Джа Дивижн». Ну об этом периоде можно много рассказывать… Отдельная тема… Эпоха начального дикого капитализма.
Для SPECIALRADIO.RU
Москва, октябрь 2016
Материал подготовлен Игорем Шапошниковым
МЕЛОДИИ И РИТМЫ КРУПНЫМИ МАЗКАМИ. Часть 2. Ожившие картины настоящего
