Так сложилось, что имя певца, композитора и художника Зиновия Шершера гораздо лучше известно на Западе, чем в России. А зря! Ведь это чуть ли ни единственный наш соотечественник, ставший академиком музыкальной премии «Грэмми». Кроме того – он известный художник, чьи работы выставляются в самых престижных галереях и хранятся в музеях и частных собраниях по всему миру. О том, как складывался творческий путь маэстро, о работе с оркестром Полада Бюль-Бюль Оглы, дружбе с Савелием Крамаровым, Олегом Видовым и Евгением Леоновым, о встречах с Владимиром Высоцким и работе с певицей Шер читайте в новом материале интернет-портала “Special Radio”.
Почетный гражданин Биробиджана
Мои родители родом с Украины. Мама работала в торговле, но прекрасно пела, а отец был музыкантом, играл на трубе. После войны они отправились в Биробиджан и там встретились, поженились, а потом родился я. Дело в том, что когда Сталин открыл Еврейскую Автономную область, то многие евреи поверили и уехали туда в надежде, что обретут свое место, где можно будет говорить на родном языке, чтить традиции. Но ничего из этой затеи не вышло, там и тогда евреев было мало, а сейчас почти вообще не осталось. Но вот парадокс – даже многие русские, кто там сейчас живет, говорят на идиш. В 2012 году, когда справляли 75-летие Биробиджана, меня, как почетного гражданина города, и многих других артистов пригласили с концертом. Было грандиозное событие. Они открывали новую набережную, на которой танцевал коллектив человек триста, большинство из которых были русские, но при этом прекрасно танцевали еврейские танцы.
О жизни в Биробиджане я помню немногое. Первое, когда мне папа нарисовал яблоко, мне было 3 года. Как сейчас помню – он взял простой карандаш и нарисовал яблоко, потом полутени, полутона – и ожило яблоко! Помню еще момент, когда меня одели, укутали шарфом и выставили за дверь, сказали: «Жди!». Потому что праздник какой-то был. Мы должны были идти гулять, они меня выставляли, чтобы я не вспотел, значит. А сами одевались пока. Вот так, они вышли – а меня нет. Я помню момент, как стоял ждал, а потом услышал, как в парке играет оркестр, и пошел на эту музыку. Была зима, родители пошли по моим следам, нашли меня, завели в кусты и дали по жопе. Но вот эти моментики запомнились особенно, может отчасти из-за них в дальнейшем я стал и художником и музыкантом.
Родители проработали в тех краях пять лет, а потом решили вернуться в среднюю полосу России, все-таки климат на Дальнем Востоке весьма специфический, а жизнь – трудная. В 1952 году мы переехали в Курск.
«Кукуруза»
В Курске меня сразу отдали в музыкальную школу, обнаружив абсолютный слух. Хотели на пианино, но туда брали только по блату обкомовских детей, и меня взяли на скрипку. Как же я ее ненавидел! Целыми днями пилил на ней эти гаммы. Однажды мама меня спросила: «Сынок, что тебе подарить на день рождения?». Я ответил: «Ножовку, мама». Рано обнаружившиеся таланты к музыке и рисованию практически украли у меня детство. Но что делать?… Се ля ви, как говорится. После школы я поступил в музыкальное училище, где вместе со мной учился и Владимир Винокур. Наши родители были знакомы, но мы с ним общались тогда эпизодически, ближе сошлись, когда оба вышли на профессиональную сцену. Были, конечно, всякие гулянки общие, помню, когда он уезжал в Москву по окончании музучилища, я провожал его на вокзале.
Тогда никто не думал, что Володя станет пародистом, он же учился на отделении классического вокала, должен был стать певцом серьезным, типа Кобзона. В Курске, в школе, у меня уже был ансамбль, с которым я выступал и пел. Но с пением была огромная проблема, потому что в детстве я страшно картавил, просто невероятно. Но тут из армии пришел мой двоюродный брат Миша и отучил меня картавить. Я помню даже, как он этого добился. Он заставлял меня подолгу медленно произносить слово «кукуруза», а если я забывался, отвешивал подзатыльник. И вскоре я начал прекрасно выговаривать «р». С тех пор понеслось…. Я постоянно пел и играл в каких-то группах. Еще не закончив школу, начал сотрудничать с профессиональным ансамблем, играл там на гитаре. Но все-таки любовь к живописи победила, и я поступил в педагогический институт на художественно-графический факультет. Но и там сразу стал руководителем студенческого ВИА.
«А где же Шершер?»
Мы играли на танцах, в ресторанах. Тогда же все бредили ВИА, «Битлз». Это все было на слуху, все хотели также шикарно играть. В общем, мы сделали группу. У одного парня отец был дипломат, работал где-то в загранке, и поэтому у нас была самая продвинутая аппаратура в городе, самые лучшие инструменты. Из туристической поездки в Чехословакию я привез гитару. Не такую, как в Союзе тогда продавались, а настоящую. Это была бомба! Нас все хотели. Мы уже не просто там лабали, как в кабаках, а звучали на уровне профессионального коллектива. И вдруг я узнаю, что в городе будет проводиться музыкальный конкурс на лучшую патриотическую песню. Но меня, самого крутого музыканта города, туда почему-то не приглашают. Мне сообщили, что организацией занят какой-то аспирант из Прибалтики по фамилии Шейнин. Иду к нему. А уже первый тур вот-вот начнется, все репетируют.
Прихожу в комсомольскую организацию и говорю: «Евгений, а что вы не предлагаете готовиться?». Он отвечает: «Шершер, ты и так очень знаменит». Я удивился: «Это не причина».
«Нет, причина, – заявляет, – Потому что ты поешь все из Муслима и Ободзинского и “Битлов”, как профи. Но самая большая проблема, что когда ты поешь Магомаева – я слышу Магомаева, когда Ободзинского – слышу Ободзинского, когда “Битлов” – “Битлов”. А где Шершер?».
Вот так он меня сделал. И я задумался. Но все-таки сумел на своем настоять и он сдался:
«Шершер там будет, но только если он будет Шершером».
И он стал со мной заниматься. На конкурс я решил взять песню не просто красивую, но драматическую. Выбрал «Леньку Королева» Окуджавы. Он говорит: «Плохой выбор. Окуджаву зарубят». А тогда ведь времена были те еще, только вышла статья в «Известиях» с таким хамским названием «Осторожно! Пошлость!», где Окуджаву сравнивали с Петром Лещенко, обвиняли в потакании кабацким вкусам и все такое. – Но, послушай, – говорю. – Там хоть есть, о чем петь! Есть смысл! Раз вы хотите Шершера увидеть, так давайте. Пробивайте!
Сначала все месткомы, профкомы встали на дыбы. Но потом вчитались в текст, а он же про парня, который погиб, защищая других, и… согласились.
Я ее сделал очень клёво, сыграл всю песню, как спектакль. Успех был колоссальный. Люди плакали. Вопреки всем правилам конкурса я спел ее на «бис». И завоевал первое место.
«Туман-туманище…»
На следующий год я уже решил выступать со своей песней. Вместе с поэтом Семеном Фейгиновым мы сочинили лирическую вещь «Туман-туманище по миру стелется, / Туман-туманище, как молоко, /А ты ушла с другим, и мне не верится, / Что ты ушла с другим и далеко…». И снова беру первый приз, хотя песню ругали, как тогда было принято, обвиняли в «меланхолии», и в чем только еще не обвиняли. Текст был напечатан в местной газете, и я пою ее до сих пор. Забегая вперед, скажу, что когда после долгих лет эмиграции я приехал в Москву, то был просто сражен тем фактом, что ее не только поют десятки российских музыкантов и групп, но и присваивают себе авторство. …На конкурсе я снова взял первое место, диплом вручали лично Александра Пахмутова и Николай Добронравов.
На закрытии я со своим оркестром исполнил их песню «Звезды Мехико», которую они написали после Олимпиады в Мексике. На следующий год опять фестиваль, там уже Френкель приехал с Шафераном. Первый вопрос они мне за кулисами, знаешь, какой задали: «Зиновий, а что, здесь в Курске тоже есть евреи?».
Я говорю: «Да, Шаферанчик, и очень много. Вот же рядом стоит моя сестричка, она еврейка, вот мама с папой»… Они рассмеялись. В финале я исполнял песню из репертуара Бернеса «Журавли», и аккомпанировал мне сам автор, Ян Абрамович Френкель. Это уже был серьезный уровень.
ВИА «Россияне»
После окончания института в 1970 году я начал выступать профессионально. Получилось это так. У меня есть в Курске друг, Валера Бродский, а, он был у нас самым сильным гимнастом. Еврей-гимнаст – да, такое тоже бывает. И он как-то был на соревнованиях, кажется, в Белгороде, и там шли гастроли ВИА «Россияне». Как-то он с ними познакомился и сказал: «У меня есть друг в Курске, так он поет лучше, чем все ваши солисты». И заинтриговал их.
Короче, он вернулся и заявляет мне: «Тебя будут прослушивать. Готовься!».
Мы «Россиян» знали, хотя они не были так известны, как, скажем, «Самоцветы», но музыканты были сильные. Просто у них не было толкача своего, кто бы их пропихивал там в Госконцерте или еще где. Они работали от Владимирской филармонии. Но в гастрольном плане простоев не было. С репертуаром были проблемы, поэтому на пластинки записывать было нечего, ведь исполняли почти все чужое. Например, я им обработал народную «То не ветер ветку клонит». Прослушивание я прошел успешно и сразу отправился с ними в тур. И так мы проработали вместе года четыре.
Работы тогда всем хватало, тема ВИА была на взлете, они возникали как грибы после дождя. Мы часто пересекались с командами как более известными, так и менее, но все были очень дружелюбными, никакого соперничества. В России столько городов и весей – за жизнь не объехать. За кулисами было обычным делом обменяться новостями, партитурами, струны одолжить, продать-купить новый инструмент. В Москве, не помню сейчас, но в центре… А, возле «Москонцерта», что ли, было такое место, где встречались музыканты. Как же оно называлось? Вспомнил: «Скулежка»! Вот там решались все дела. Будь я понапористей, мог бы работать с любым другим коллективом, хоть с «Самоцветами». Но во-первых, я был как-то предан тем, с кем работаю. Во-вторых, я не умел втираться в доверие, лезть куда-то, тусоваться. Ну, не мое это. Да, и нравилось мне все. Ставка в «Россиянах» у меня была сперва 6,50 руб., потом 8, потом 10 и потом дошло до 12 рублей за концерт. В месяц мы давали 19-20 концертов. Жить можно!
Мой тесть – режиссер-инспектор цирка – получал в то время меньше 100 рублей. Плюс халтуры всякие, суточные… Но потом, как водится, начались всякие дрязги, проблемы с музыкантами. Взяли в группу парня одного, он был малоталантливый, но его папа был вторым секретарем обкома в Перми или еще где, не помню. Папа был, кстати, такой боевой, на гитаре шикарно бренчал, пел лихо, а сынок такой тюфяк, пел что-то советское типа Юрия Богатикова. Лучше бы мы папу взяли, но ему было нельзя, зато он нас обеспечил аппаратурой современной, и мы не могли отказать его отпрыску. А тот приволок за собой таких же, «никаких», пианиста, ударника… Когда хоть один музыкант в ансамбле ниже по уровню остальных начинается беда, а тут планка резко снизилась. Почему я обожаю Америку – здесь ты окружаешь себя теми, кто сильнее. И тогда ты тянешься за ними. Там же было наоборот: «Я король, потому что вокруг все говно». В довершение всему, наш худрук чего-то не поделил со своей любовницей-певицей, и работать стало совсем невмоготу.
Полад Бюль-Бюль Оглы
К счастью, в этот момент произошла моя встреча с саксофонистом Игорем Габриеляном, музыкальным руководителем в оркестре Полада Бюль-Бюль Оглы. Они с Поладом были друзья, вместе росли, потом, когда после Перестройки начались эти события в Карабахе и Армения с Азербайджаном окончательно рассорились, они не могли даже разговаривать, потому что один из них азербайджанец, а другой – армянин. Кстати, они до сих пор не общаются, ведь Полад стал послом. Но тогда все было иначе, и Игорь как-то раз привел Полада послушать наше выступление. Он послушал нашу вокальную группу и говорит: «Все! Берем! Сколько я мучаюсь по жизни с этими бэк-вокалистами, каждому партию распиши, а эти вышли и все сами сделали. Берем!».
И я начал работать с его оркестром руководителем вокальной группы. Ну, это совсем другой уровень. Абсолютно. Представьте: эстрадный ансамбль Азербайджанской ССР. Государственный оркестр! Хотя атмосфера была такая же непринужденная, мы все получали удовольствие от творчества. Помню, последние концерты, «зеленые», их называют еще. То кто-нибудь девицу знакомую в первый ряд посадит и даст ей лимон. Она начинает, есть и тут все, тушите свет – духовики начинают пищать, потому что у них рефлекторно сводит мышцы. Люди в зале не понимают, что за звуки такие со сцены несутся. Или бросят гвозди в трубу. Он дунет – они во все стороны полетеее-ли. Мне на скрипке (я ее использовал в одном номере) струны подпускали. Ну, всякое бывало.
У Полада еще больше всякого происходило, потому что коллектив огромный. Вместе со мной там тогда работала Лариса Долина. У нее голос высокий, и она на эти проделки с лимоном в первом ряду иногда реагировала.
На хаш
Полад – замечательный человек. Он никогда не вмешивался, он руководил чисто, ему было важно, чтобы его песни звучали чисто и грамотно, в остальное он не вмешивался. Оно ему не надо было. Правда, два-три раза в год мы ездили в Азербайджан выступать на съездах партийных перед Алиевым. Вот тут он с нас не слезал, репетировали до седьмого пота, потому что некоторые песни исполнялись по-азербайджански, на котором он и сам говорил неважно.
Однажды мы приехали в Баку, выступили перед Алиевым, на следующий день нас попросили выступить в ДК Дзержинского для сотрудников местного КГБ. Так они после этого концерта закрыли парк, поставили освещение, столы накрыли прямо среди аллей. И там такие яства: икра, осетры, коньяки… Мы гуляли целую ночь. Наутро, я помню, кгбшники надавали нашим музыкантам гашиша, и я захожу в номер к ним, а они все смеются сидят, уже насосались, значит, этого. Я говорю: «Вы что это?! Завтра же концерт». Они отвечают: «Зяма, ну пожалуйста, не будь сегодня руководителем. Посиди, попробуй тоже».
Я взял сам курнул пару раз, они хохочут сидят, а мне стало плохо, меня тошнит, рвет… Короче говоря, долго я отходил после этого выходного. В другой раз после такого же щедрого банкета, правда, уже безо всякого гашиша, но с коньяком, я лежу в номере никакой, а меня в 6 часов подняли на хаш. В 6 часов утра! Как я ни отбивался, они меня взяли подмышки и повезли. За угол – кафе – шесть утра, закрыли кафе – хаш рано утром же подают, и посадили меня, налили мне две рюмки водки, я после второй рюмки проснулся, чтобы потом, – я говорю, – окончательно заснуть? Но жирный хаш, он уже всё, пошел.
Потом возили, это уже в Армении, на озеро Севан. Там же заповедная зона. Купаться запрещено, рыбачить тоже. А тут, конечно, накрыли нам там шашлыки, туда-сюда. И купались, и удили. Обкомовцы, что с них взять. И так целыми днями. Эти кгбшники носятся вокруг: «Пейте на здоровье, ешьте на здоровье, гуляйте». И это было почти во всех городах, куда приезжал Полад со своим оркестром.
«Автограф – только пьяным!»
С Поладом я проработал до конца 70-х и ушел уже перед самой эмиграцией. Еще работая у него в оркестре, я в свободное от гастролей время стал ездить с программой «Мастера эстрады, кино и телевидения». Такие программы придумал лучший концертный администратор СССР Эдуард Смольный. Вместе с нами ездили звезды: Нина Сазонова, Евгений Леонов, Савелий Крамаров, Людмила Касаткина, Валера Ободзинский. С Валерой мы однажды оказались в одном номере в гостинице, где я его чуть не убил. Потому что я в каждом городе после концерта, когда тебя уже видели и узнавали, утром вставал и шел себе в книжный магазин всегда. И доставал там книги, которые мне интересны. А тут я пришел в книжный магазин, а они говорят: «Вы знаете, до Вас уже был Ободзинский, он все книги скупил». Ну, я возвращаюсь с пустыми руками и говорю: «Валера, я не понял, что такое? Где книги?». Он говорит: «В чемодане». Я говорю: «А для чего?».
– Слушай, ну, книги я привожу в Одессу, продаю и делаю серьезные деньги. Я его хотел задушить там. Там были такие книги! Я говорю: «Так, или ты живой остаешься, или половину книг я забираю». Он говорит: «Ни одной ты не заберешь». Такой вредный был, ужас. «Ладно, – говорю. – Больше ты с нами не ездишь». Он так спокойно отвечает: «И не надо. Что у меня, мало мест?». Вот такая история.
С Савой Крамаровым мы тоже во время этих поездок подружились, он книги не особо, но вот одеваться любил. Однажды говорит: «Идем в универмаг, там девчонки, нам дадут хорошие рубашки!».
– На фиг, мне не нужны рубашки. Тем более с тобой. С тобой невозможно вообще ходить!
Его же толпа окружала сразу, моментально, выбраться невозможно было, особенно на периферии. Хуже было только с Леоновым. Мы однажды вместе приехали в Курск и я ему обещал там помочь сделать оправу английскую для очков у знакомого в «Оптике». Так меня чуть не раздавили вместе с ним. У Леонова лысина вспотела, когда мы из оптики вышли. Продавец нас еле увел через служебную дверь.
Как-то раз с Крамаровым я застрял в магазине, в Мосторге, он меня вытащил, мы должны были у меня в квартире гулять, день рождения одной актрисы справляли, Сильву она играла. И он говорит: «Пойдем, купим шампанское». Я ему: «Сава, посмотри, все есть». А он приперся на два часа раньше и ему скучно. – Вон, – смотри, – целая батарея шампанского, все дела! Но нет же – он любил тусоваться. Выйти куда-то, и все орут: «Сава!» – а он такой герой. И он меня все равно заставил: «Два часа еще ждать, пошли!». Ну, пошли в наш Мосторг. А это был выходной, по-моему. А в выходной там автобусы из других городов. Мы заходим, а там стать негде. И они увидели: Сава. Хорошо, что там четыре столбика стояло, я спрятался за столбик. А он герой – в толпе остался. Я за него испугался. Толпа прет: «Давай автограф!». Сава не растерялся: «Ну, всем я не смогу, пьяным только». И он пьяницам, кому на лбу, кому на ладони где-то расписывался. Мы еле вышли оттуда! Я чуть жизнь не потерял там вместе с Савой.
Он, откровенно говоря, кайфовал от своей популярности. Потом в Лос-Анджелесе оказавшись, страдал от её отсутствия. Поэтому, когда в Сочи поехал в начале 90-х уже, кайф поймал. Он не думал даже, что его помнят и так любят, когда он приехал спустя 20 лет.
Во время работы в оркестре Полада Бюль-Бюль Оглы доводилось мне не раз встречаться и с Владимиром Высоцким. Я много раз рассказывал про эти встречи в интервью. На концерте в Ташкенте в 1977 году наш ансамбль даже аккомпанировал ему. Но мы и до этого не раз пересекались в компаниях или за кулисами всяких мероприятий. Однажды я долго настраивал гитару Владимиру Семеновичу, а когда вручил ему инструмент, он взял и обратно приспустил все струны со словами: «Понимаешь, Зиновий, мне нравится, чтобы она гудела». Несколько раз я ему показывал свои песни.
Он слушал, что-то хвалил, но однажды сказал фразу, запомнившуюся мне на всю жизнь: «Настоящие песни ты будешь писать, когда у тебя будет болеть голова от того, что видишь или чувствуешь». Много лет спустя, уже в Нью-Йорке, я написал два посвящения Высоцкому – «Кони» и «У меня болит голова», которые вошли на мои русские альбомы. Когда Высоцкого не стало, я уже был в Штатах, и эмигранты организовали грандиозный вечер его памяти, для которого я нарисовал портрет. Лет пять назад я передал оригинал этой работы в Музей Высоцкого в Москве его сыну Никите.
«Алые цветы»
Перед эмиграцией, в конце 1978 или начале 1979 года я ушел от Полада в ВИА «Алые цветы». Меня переманил кто-то, Атарханов был такой, кажется, или Атаханов. По-моему, он переманил. Даже не помню. Честно. Какие-то пертурбации были. Потому что Ларка тоже ушла. Еще Полад разошелся с Бэлой Руденко, народной артисткой оперной.
Доходило чуть ли не до закрытия оркестра, потом, правда, все улеглось, но мне уже было все равно, я недолго среди этих «цветов» побродил у в 1980 году эмигрировал. Я долго колебался, все-таки карьера у меня развивалась хорошо, и хотя из-за фамилии сольно выступать мне не особенно позволяли, я был известен в профессиональной среде и востребован.
Одно время даже пытался работать под псевдонимом Туманов, но это не особенно помогло, Гостелерадио тогда руководил такой Лапин – страшный антисемит. Он многих сожрал: Ведищеву, Бродскую, Мондрус, Мулермана, Горовца… В общем, решил уехать. Но сомневался все-таки и тогда пошел посоветоваться к Леонову. Евгений Павлович был мне старшим другом, мудрейший человек и относился ко мне очень тепло. Он меня выслушал и говорит: «Зиновий, езжай, здесь ты всего, чего мог, уже добился».
Его напутствие меня как-то окрылило, и я отправился за океан. И хотя первые годы в эмиграции были сложными и путь совсем не был усеян «алыми цветами», я никогда не пожалел о своем решении. О своих эмигрантских приключениях расскажу в следующий раз…
ДЛЯ SPECIALRADIO.RU
лето 2017
Записал Максим Кравчинский (www.kravchinsky.com)
