Издателя и коллекционера Олега Ковригу можно встретить на концертах и спектаклях Петра Мамонова в Москве, во время выступлений Умки или группы «Выход», на мероприятиях, где он самостоятельно и в неизменно приподнятом и оптимистичном настроении продает компакт-диски и DVD-релизы, изданные его собственным лэйблом «Отделение Выход». В девяностые Олег напоминал городского «бортника»: с неизменной заплечной поклажей он летал от «цветка к цветку» и так, на лету выпускал знаковые альбомы замечательных артистов, выживал в новых экономических условиях и откровенно радовался успехам своего главного Артиста и друга – Петра Николаевича Мамонова, о котором он уже нам рассказал. Но издавал он не только своего друга, у Ковриги были и другие увлечения.
– Горд я и тем, что Башлачева мы добили как сериал, – рассказывает Олег, – сделали из него собрание сочинений. Тут Женек проявил небывалое упорство. У него психология работника архива, он хочет все систематизировать, собрать все хвосты, чтоб ничего не пропало, и это очень редкое свойство, а оборотной стороной его является занудство. Крайнее. Благодаря ему – с «Зоопарком» все получилось более-менее культурно, как в плане издания, так и переиздания номерных альбомов, разрозненных записей, квартирников и т.п. Женя Гапеев занимался также всей дизайнерской работой с обложками и книжками к дискам, а также мастерингом звука.
На самом деле мы редко занимались тем, что не нравится. Из относительно «позорных» изданий мы издавали «Алису» – альбом «Кривозеркалье», еще без Кинчева. И пластинка – полное говно и Задерий – единственный автор, с которым я впоследствии поругался и считаю его предателем. Мы с ним больше не общаемся, хотя он делал пассы… Теперь о Свинье.
Очень хорошо, например, что Свинью в студии успели записать. Я имею в виду «Праздник Непослушания» с металлюгами. «Пейте с нами» мы тоже записывали, тоже было специальное мероприятие – мы во Внуково на студию ездили много раз. Когда Свинья дописал «Пейте с нами», альбом получился короткий, и я предложил его чем-нибудь добить, ведь песен у него полно было, но Панов сказал: «Я считаю, что это цельная программа и не надо ее ничем добивать».
Свинья дружил с Алесей Троянской, и у нее тоже были вещи «не пришей кобыле хвост». Чтобы место на диске не пропадало, мы решили их туда их и поставить. Хотя Смирнов потом сказал: «Зря ты это сделал, Алеся была красивая женщина с прекрасным голосом, а там орет какое-то пьяное животное». После смерти Троянской никаких следов от ее творчества практически не осталось – лишь одна акустическая запись, где она поет не свои песни типа «Камень на камень, кирпич на кирпич…»
Со Свиньей мы впервые пообщались на концерте по поводу столетия батьки Махно, что праздновалось где-то в районе будущего Марьино. До этого я был знаком с записями, сделаными на концертах в Люберцах в начале восьмидесятых и у Лелика (Алексея Бортничука) в гостях и они реально вставляли.
Потом мы встретились в начале 1995 года в старом «Секстоне» на Соколе и постепенно подружились, я ездил к нему в Питер, а он меня называл «папой» в нашем тандеме, хотя
вначале отнесся ко мне настороженно, с таким даже недоверием.
Весной того же года «АУ» приехали в Москву записывать «Пейте с нами» и вторую часть «79/94 – Претензии не принимаются».
Первую московскую запись «Автоудовлетворителей» на студии во Внуково сделала Светлана Ельчанинова (панк-клуб имени Джерри Рубина), она же притащила группу на телевидение в Шаболовскую студию для эпохального живого концерта в «Программе А». Права на эту запись я у Светланы откупил, и диск обязательно выйдет.
Сейчас мне по-человечески Панова очень не хватает. На самом деле я не чувствую, что парень действительно помер. То, что умерли Майк Науменко и Александр Башлачев, мне понятно. То, что умерла моя мама, мои бабушки и множество людей, которых я действительно люблю, я тоже понимаю. Вернее, не понимаю, а ощущаю. А здесь вот, почему-то не ощущаю. Недавно он мне в очередной раз приснился. Мы с ним сидим за столом – и он вдруг говорит: «Слушай, говорят я тебе снюсь часто» – «Ну, да, снился, раз пять» – «Да-а… Странно.» И – без особой грусти, с чувством легкого удивления.
Он говорил, что больше всего боится, что не сможет делать двух вещей: пить и петь. Так что можно считать, что самого страшного с ним не случилось. «Ты не печалься, мама. Ты не плачь, отец. Жизнь такая штука. Вот и все, пиздец.» Но, поскольку для меня он, прежде всего, был не автором и не артистом, а товарищем моим, то мне его не хватает. Скучаю я без него.
Если попытаться посмотреть на его жизнь «объективно», то может показаться, что она состояла из одних только обломов. Как автор и артист, он так и остался совершенно нереализованным. Самой реализованной вещью оказался «Праздник Непослушания». Он мог бы записать еще десять или двадцать альбомов, которые были бы лучше и легче, чем «Праздник». И мы собирались это делать. Он мог бы сниматься в кино, мог бы просто играть нормальные концерты с нормальным звуком и он очень хотел этого – делать концерты и записывать альбомы. Но совершенно не собирался жертвовать ради этого своим образом жизни, своим «скоморошеским» амплуа. Да это было и не амплуа, а сама его сущность. И он остался самим собой до конца. Может из-за того, что его мама, Лия Петровна, так оберегала его – Свинья надолго остался ребенком – и не всегда в лучшем смысле этого слова.
Не могу точно сказать, что в той ситуации, в которой он жил, Андрей мог бы вести себя по-другому. Во время записи альбома «Праздник Непослушания» далеко не всегда удавалось ему обеспечить провожатого до студии. И мысль о том, что если он поедет один, то по дороге с ним обязательно что-нибудь случится, сводила меня с ума. Тем более, кроме всего прочего, час студийного времени стоил тридцать долларов. А он мне говорил: «Не бойся, я доеду». И когда он так говорил, то действительно доезжал. Он не был трагическим персонажем, наоборот, в нем было нечто светлое и позитивное. Поэтому мне и было приятно рядом с ним, несмотря на его «детский сад» и выкрутасы.
Я помню, как мы с ним ночью у него на кухне слушали «Золотой Диск» Мухомора. Он сидел на корточках и смеялся как ребенок. У него лились слезы. И я тоже смеялся как ребенок.
Однажды я провожал его в Ленинград. Он был в состоянии выхода из запоя, пил совсем по чуть-чуть, чтобы хоть как-нибудь передвигаться и чувствовал себя при этом очень плохо. Мы с ним добирались так медленно, что он сел в поезд в последнюю минуту. Почему-то сказал проводнику: «Я не пьяный, нет» – хотя никто его в этом и не подозревал. На всякий случай я дал ему с собой бутылку сухого вина. Потом, в поезде он эту бутылку выпил и заснул. А во сне эта бутылка из него и вышла. Дальнейшие события были описаны такими словами: «Там были какие-то мужчины военной национальности, которые заставили меня все убрать. И они были, безусловно, правы».
После очередного дня записи на студии «MMS», где все было реально профессионально, Свинья неожиданно сказал: «А мужчины тут спокойные, не говорят, что мудак, что ничего не умеешь». Число «600», которое Свинья упоминал при любом удобном случае (даже один из его составов назывался «600», а не «АУ»), произошло из известного анекдота о том, как Василий Иванович с Петькой летели не самолете: «Василий Иванович, что приборы?» – «600!» – «Что шестьсот?» – «А что – приборы?».
Когда мы закончили мастеринг «Прадника», я послал копию альбома на CD-R ему в Ленинград. Звоню: «Ну, как, послушал?» – «Раз 600» – «Ну и как?» – «Ну, вы там и сделали – на «Айрон Майден» похоже, странно как-то». На этом альбоме все было сыграно не только профессионально, без раздолбайства, свойственного «АУ», но, может быть, чересчур серьезно, и это утяжелило альбом, сделало его менее «скоморошечным». Но на «Айрон Майден» совсем не похоже, а раз в 600 лучше!
Тогда же, во время записи надо было наложить голос на песню «Соловей» – и у него никак не получалось спеть быстро и при этом разборчиво. Свинья нервничал, но ничего поделать не мог: «Ну, не профессионал я, не Киркоров! Ну, получается у меня!».
Надо сказать, что к попсовикам он относился без всякого пренебрежения. И, если, например, он говорил, что хочет исполнить песню Кристины Орбакайте, то это вовсе не означало, что он хочет ее как-то обидеть или простебаться. Это просто означало, что в этой песне он нашел для себя что-то интересное и хочет ее спеть. К композиторам Зацепину и Крылатову он вообще относился с большим почтением (особенно к Зацепину).
Как-то, Свинья увидел кассету Макаревича «Женский Альбом» – и говорит: «Хорошо бы послушать. Мужчина-то уже взрослый», но послушал и сказал: «Нет!». Когда его спрашивали про Гребенщикова, он всегда его ругал. В основном, за неискренность. Но не потому, что относился к нему хуже, чем к другим, а потому, что когда-то его очень любил.
Во время записи альбома «Пейте с нами» оператор попросил его поговорить в микрофон. И мы услышали:
«В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора.
«Сейчас поедешь в Израиль»- сказала мне сестра.
Вот через площадь мы идем – и входим, наконец
В большой, красивый самолет
Я понял: все, пиздец!»
Очень жаль, что этот шедевр на пленку не записали…
С мамой, Лилией Петровной, у него отношения были самые теплые и дружеские. Надо сказать, что если бы не она, то у него было бы намного больше шансов попасть в «небесную биллиардную». Насколько я понимаю, она совершенно не давила на него, не пыталась перевоспитать, а просто берегла, насколько могла. Бежала его встречать к шести утра на вокзал, – чтобы он не попал в менты, если приедет пьяный, – аккуратно выводила его из запоев, кормила по-настоящему (что для моих ленинградских знакомых явление редкое, там, в качестве еды любят пить чай и, обычно, пустой).
Как-то Свинья позвонил из Москвы, чтобы уточнить какой-то текст песни. И вдруг слышу: «Лия Петровна, ну что ж такое, опять в жопу!» Я очень веселился. Ханжество ему было абсолютно не свойственно, но это высказывание было вполне в духе их отношений с мамой.
У него была басистка, Мява, к которой он относился очень хорошо и часто ее вспоминал: «Дней за десять, до того как она померла, я ей говорю: «Слушай, если ты будешь так продолжать и дальше, то скоро помрешь». Она там со своим мужчиной смешивала разные сильные вещества. А потом как-то просыпаюсь, смотрю: Лия Петровна подходит, садится ко мне с таким видом… Я ей говорю: «Мява, что-ли померла? Так и скажи!»
«Если помер, значит сдох –
И нельзя придумать лучше
Отвратительный кобсдох
В развеселой нашей куче…»
…Для записи «Юнкеров» Васе Серову нужна была акустическая гитара. Мой приятель привез двенадцатиструнную гитару, купленную еще лет двадцать назад. Я ее увидел – и говорю: «О! По-моему, эта гитара в свое время стоила 98 рублей». А Вася на это: «Нет, не 98, а 112». И тут Свинья говорит: «Абсолютно точно, что 98, потому что мы вместе с Цоем покупали ему точно такую же гитару. Его родители уехали не месяц и оставили ему 100 рублей. На 98 рублей мы купили гитару, а на два рубля он накупил беляшей, которыми дико отравился и лежал несколько дней совершенно зеленый. Что было вполне в его духе. И вообще, только такой человек как Цой мог въебаться в стоящий автобус на совершенно пустом шоссе».
В Москве он, последние годы, как правило, жил у Славы Жеревчука. После записи «Праздника Непослушания», за которую у Славы сменилось довольно много «постояльцев», чаша его терпения переполнилась, и он начал кричать: «Все, заебали! Кроме Свиньи и Джонни больше никого не пущу!» Я ему: «Но у тебя со Свиньей сложностей никак не меньше, чем со всеми остальными». «Ну, это же совсем другие сложности…» – был ответ.
И я со Славкой абсолютно согласен. Свинья мог спалить чайник, описаться в кровати (у него были больные почки), да и вообще, ожидать можно было чего угодно, но это были, действительно, совсем другие сложности. Чисто по-человечески он умудрялся все это как-то восполнять.
По отношению к нам со Славой он совершил только один нетоварищеский поступок – это то, что он помер. На похоронах, когда все подошли прощаться, Слава подошел к гробу, взял парня за плечи, потряс его (так, что народ испугался, что гробешник сейчас свалится) и громко сказал: «Андрюха, вставай!».
Надо сказать, что Панов вообще хорошо относился к людям и не делал никому никаких гадостей. Другое дело, что если ты уж связывался с ним, то приходилось расхлебывать его приключения, следить, чтобы он не писал в клумбы, чтобы его не забрали в менты, чтобы не нажрался до начала концерта и тому подобное.
В мае 1997-го «АУ» выступали в «Горбушке» перед «Toy Dolls» (это был «панк-фестиваль» и за день до этого там играли «Стрэнглерс»). Я так рассчитывал, что это выступление будет трамплином, а Свинья по упущению – не будем говорить кого – умудрился так нажраться, что за полчаса до концерта лежал трупом, и его еле подняли с помощью нашатырного спирта.
Естественно, ни о какой энергии на концерте речь уже не шла. Я злился ужасно, хотя парень, в общем-то, остался верен себе.
Как-то я ночевал у Пановых дома в Ленинграде. Сплю, и вдруг просыпаюсь от того, что кто-то мне в рот засовывает ягоды. Естественно, я сказал ему все, что думаю на эту тему, но, с другой стороны, вспоминать об этом приятно. Примерно также себя ведут маленькие дети: «Папа, вставай!» – и объяснить, почему у тебя нет сил вставать, очень трудно. Он тоже иногда называл меня «папой». И мне это было приятно. Конечно! В кои-то веки раз приехал – и, надо же – спит!
Весной 95-го года, когда мы записывали что-то на студии «Мизантроп», туда неожиданно заявился совершенно пьяный Коля Рок-н-Ролл. Я долго стоял с ним на лестнице и пытался заговорить ему зубы, но Коля был так упорен, что уходить не хотел: «Где мой брат?» – и все тут. Пришлось идти за братом.
А брат, как раз, должен был накладывать голос – и по этому поводу трезв был абсолютно. Идти к Коле ему совершенно не хотелось, но деваться было некуда. Он присел на корточки возле стены, имея вид усталый и не очень довольный. Потом говорит: «Все! Сейчас вы увидите преображение человека». Через минуту он вскочил и с радостным криком «Здорово, брат!» устремился на лестницу. Они долго обнимались, вели невнятную беседу, но Коле хотелось войти внутрь, а Свинье нужно было записываться – и Колино присутствие в студии было крайне нежелательно. Когда Коля окончательно понял, что его отшивают, он разозлился, впал в амбиции кричать: «Вот ты какой оказывается! Гад ты! Предатель!». На что Свинья невозмутимо ответил: «Конечно. Игги Попов не может быть три. Их от силы два. Он и ты».
На похоронах Коля появился в абсолютно новом обличье. Это был уже совсем не тот Ник Рок-н-Ролл, к которому мы привыкли, а непьющий, респектабельный и хитроватый директор Тюменского рок-театра «Белый Кот». При этом от него исходила какая-то мощная положительная энергия, свойственная уроженцам далеких суровых сибирских просторов, и я все кидался к нему, как к «лучу света в темном царстве» и начинал его радостно бить. А Марьяна Цой, осудившая меня за неблаговидное поведение в крематории, говорила: «Ну что, Коля, приятно тебе Ковригинским перегаром дышать?». А потом мы с Колей поехали в Москву – и он все спрашивал меня: «Ну что, Олега, Петрушки в глазах уже не стоят?» – Нет, отвечаю, «петрушка в глазах уже не растет»…
В свое время Задерий под запись своего нового альбома выманил у меня 300 долларов, полученные из фонда Сороса, когда я еще был научным сотрудником – и благополучно пропил их. Свинья отреагировал на эту историю словами: «Ну вот! Где же я-то был?». При этом он сам в этом смысле был весьма щепетилен. В его случае требование оказать «морально-материальную поддержку», как правило, означало не более, чем купить бутылку. Отказать ему в этом было весьма непросто, но реальные деньги он брал у товарищей только в самых крайних случаях и относился к ним бережно. «Если можешь, пришли 300 рублей…» – «А тебе они очень нужны?» – «Ты же знаешь, если бы не очень, то я бы не просил». И я действительно знал, что если он просит, то дома у них сейчас есть нечего, а эти 300 рублей он должен в «Химию» (магазин, который давал им с Лилией Петровной еду в кредит).
В студии «Мизантроп» окно в аппаратной выходило к пожарной лестнице. В хорошую погоду мы перелезали по этой самой лестнице на крышу соседнего дома, который стоял перпендикулярно нашему и имел общую стену с аппаратной. Однажды мы с Элей Шмелевой лежали на этой крыше и смотрели, как «Аркестр АУ» в очередной раз прослушивает инструментальную часть «Не зарекайся». При этом Свинье особо делать было нечего и он слонялся по аппаратной. Накладывать голос было еще рано, но ему вдруг захотелось спеть.
Он подошел к открытому окну – начал петь под уже записанный инструментал. И пел он с полной отдачей, как артист настоящий. А мы смотрели на это окно в полном восторге, и я помню, что где-то в середине песни у меня вдруг возникла мысль: «Неужели сейчас это все сейчас кончится и больше никогда не повторится?!».
Однажды мы пошли на оптовый рынок, который был тогда около метро «Новослободская». Купили там вино и пошли его пить на стройку рядом с рынком. Пока мы его пили, начался дождь с грозой. Мы втроем попытались укрыться, а Свинья выбежал под дождь и стал петь песню «Лето»: «…А когда гроза растает, ливень следом волоча, то никто и не узнает, кто на улице кричал… Это несомненно лето к нам пришло, значит будет что-то хорошо».
Студия «Мизантроп» находилась в обычной московской квартире на Остоженке. Достаточно большой для того, чтобы сделать там студию, но недостаточно большой, чтобы студия не мешала остальным жителям квартиры, в частности, маме хозяйки студии, Инессе Викторовне.
Однажды, когда она шла по коридору с сумками, Свинья подкрался к ней сзади и обнял. Будучи женщиной решительной, Инесса Викторовна тут же выхватила из сумки какую-то рыбину – и начала «ейной мордой» охаживать Свинью с криком: «Ах, ты, пьянь проклятая!». При этом она говорила Эльке: «Музыкантов твоих терпеть не могу! Всех до единого! Единственный нормальный человек – это Свин. Жаль, только, что он так сильно пьет».
Хорошо, что она не знала, что однажды он чуть было не выкинул с четвертого этажа ее любимого кота. То есть он его выкинул, но не заметил, что в окне было второе стекло, которое разбилось, но кот остался цел и невредим. Это был, наверное, самый «свинский» из всех Свинских поступков, которые я наблюдал.
Однажды мы вдвоем смотрели фильм Пазолини «120 дней Содома». После этого пошли спать, не сказав друг другу ни слова про то, что видели. А утром, убирая кассету в коробочку, я говорю: «Больше я таких фильмов смотреть не буду. Этого одного мне хватит на всю жизнь». – «И мне тоже. Вполне» – закончил обсуждение Андрей.
Как-то мы сидели на кухне, и Тропилло долго, упорно, с большим энтузиазмом учил меня жить и указывал на недостатки в работе. А я по мере сил отбивался. Свинья, наконец, не вытерпел: «Слушай, он хочет, чтобы ты сказал: «Да, я – мудак!». Скажи это – и он успокоится. Я, вот, спокойно могу сказать про себя: «Да, я – мудак!» Что тут такого?».
Самоирония у него присутствовала в полной мере. В этом смысле он был одним из немногих «настоящих панков» или «настоящих скоморохов», что на самом деле, практически одно и то же. Правда, на Свинских похоронах я имел возможность убедиться, что так считают далеко не все.
Его хоронили в крематории, и тетя, которая вела процедуру «прощания», стала скорбным голосом рассказывать, что от нас ушел «примерный сын и заботливый отец», что наступают «самые скорбные минуты»… Я вообще не собирался ничего говорить, но тут вдруг стало ясно, что если я ничего не скажу, то с этими словами сейчас и увезут нашего парня, как будто это и не он вовсе, а какой-нибудь обычный член профсоюза, чей-то коллега. И я раскрыл свой рот и сказал что-то типа: «Да что мы тут устроили? Что мы тут стоим и «жопы криво морщим»? Ведь все-таки это не кто-нибудь, а Главный Петрушка Советского Союза!». Тут ко мне подбегает кто-то из фанатов «Автоматических Удовлетворителей» и бьет меня прямо по рылу.
Его, конечно, тут же оттащили, а Тропилло отвел меня в сторону. Потом, когда мы уже вышли на улицу и пошли куда-то, я вдруг начал рыдать на его широкой груди, говорить, как я его люблю, и что в этом городе живут очень хорошие люди, которые часто оказываются мудаками и почему-то «сидят на жопе» и ничего не делают. И он, Тропилло, может быть, единственное исключение. А он меня утешал и говорил, что про «Главного Петрушку Советского Союза» я был совершенно прав, и кто-то все равно должен был об этом сказать.
Оно, конечно, мы со Славой Жеревчуком и Лией Петровной выпили с утра после нашего приезда, и цитату я привел не самую уместную для подобного заведения, и, скорее всего, если бы я сказал «Главный Панк Советского Союза», морду бы мне никто бить не стал…
Надо сказать, что Свинья никогда не выпендривался и в грудь себя не бил, он прекрасно знал себе цену и с чувством собственного достоинства у него было все в порядке. Лия Петровна рассказывала, что в свое время Андрей сдал собеседование – и его приняли на работу в театр.
На собеседовании он спел «Ой, мороз, мороз!», после чего и был принят. Какое-то время он проработал в театре. Потом ему дали роль какого-то комсомольца – и он ушел из театра. Пришел домой – и говорит: «Знаешь, мам, я так не могу…». При этом он обрубал себе не только потенциальную карьеру, но и всякие источники к существованию. По этому поводу была написана песня «Сук»: «…Лучше я буду всю жизнь скулить, или от злобы на что-нибудь выть, чем негодяем себя признать и на себя с колокольни плевать… Выруби сук, на котором сидишь, если ты даже от боли кричишь!»
А потом пережили мы и настоящий пожар на складе, когда он еще был в «скворешнике» под крышей Московского Инструментального Завода. Приехали в гости ребята из клуба «Перекресток», покурили и бросили не затушенный окурок в соседнее помещение, где лежали за железными листами картонные коробки – загорелось тут же. Воды в здании, даже в сортире, не оказалось и пришлось, пока разгоралось, вызвать этих шакалов – пожарных.
Дальше сцена такая: наши гости стоят на лестнице, а мимо идет пожарник и несет коробки с целенькими дисками «Хуй Забей». На попытку пресечь грабеж – резкий толчок мужественным плечом и заява: «Будешь выебываться – воду сейчас выключим и все сгорит, на хуй!». Много чего забрали архаровцы… Через несколько дней, с опозданием ко мне пришла правильная мысль – поехать в пожчасть и выкупить наше добро. Приезжаю, офицер говорит: «Мысль правильная, но бойцы уже от всего избавились».
Потом молодой дежурный, отводя глаза, отдал магнитооптический диск, с которым они так и не смогли разобраться».
для Specialradio.ru
Апрель 2006
Записано Игорем Шапошниковым
