С Игорем (Егором) меня познакомил его старший брат Сергей где-то в начале 80-х. Летов-младший жил тогда в Омске, интересовался музыкальной альтернативой, в частности «группой ДК», и, зная, что мы дружим, через старшего брата как-то попросил сделать ему качественные копии с мастер-ленты. Оба они слыли большими знатоками продвинутой музыки, ну а мы все, если кто помнит, после смерти рока к концу 70-х – смерти окончательной и бесповоротной – увлекались радикальным пост-роком, который носил тогда название «Rock In Opposition». А чуть позже у меня уже были записи его «Гражданской обороны».
Россия – она, хоть Северная Нигерия, но страна весьма азиатская, где любят использовать иероглифы (особенно в качестве ярлыков) не столько для обозначения понятий, сколько для эмоциональной окраски заведомого контекста, ангажированного партийным агитпропом: «Почему молодой парень Иванов умер в расцвете лет?» – «Ну, он же панк». – «А почему Иванову мешают концертировать?» – «Ну, он же панк». – «А вы никогда не прислушивались к тому, о чем Иванов поёт? Вам не стыдно руководить такой страной?» – «А зачем Иванова слушать, он же панк»!
Много ли у нас в стране панков? И кто они, если жизнь в этой стране – по версии классика трэш-арта, японского художника Синтаро Каго – панк чистой воды? Был ли панком Андрей «Свинья» Панов, по-интеллигентски увлекавшийся модными тогда «Sex Pistols»? Нет, конечно. Я уже не говорю про «Сектор Газа» и «Ляпис Трубецкой» – схожие трэш-проекты, где виртуозно отформатирован провинциальный second hand и не более того, но которых тоже зачисляют в разряд панков.
А кто вообще сказал, что наших героев волновали «общественные» проблемы? Есть у русского поэта-дипломата Ф.И. Тютчева хорошая строчка – «…и нет в Творении Творца…». Несмотря на прическу с хрестоматийного портрета, Фёдор Иванович, панком, конечно же, не был, а вот пафоса в текст придётся немного добавить.
Как-то прослушав диск очень интересной ленинградской певицы 60-х Лидии Клемент (она умерла в 26 лет и успела записать очень мало), я поймал себя на мысли, что подобный месседж мне уже попадался. Ну, как же: «Детский Альбом» Сергея Курёхина. Это был тот (высший!) тип авторского креатива, где не было… собственно Автора. Скажем, с Курехиным мы дружили, и я знал о его увлечении средневековой философией – мы часто при встречах перетирали на тему традиционного искусства как метода познания, где не последнюю роль играла т.н. «магия» и т.д. Но голос Клемент напоминал как раз ту самую «Фрау Мюллер», которую Берт-Тарасов с подозрительным постоянством изображал на обложках издаваемых им дисков…
Проблема языка – вот с чем сталкивается открывающий «новое», актуальный художник (эпигоны не в счёт). Но как преодолевает он преграду неизбежного непонимания? И – с другой стороны – как сканировать его месседж, если язык художника (а любая культура, в первую очередь, это язык) постоянно находится в состоянии становления? Понятно, чтобы не уйти в абсолютный «отказ» (аутизм), он должен уметь конвертировать собственный аутентичный текст в набор каких-то, более-менее, «общеупотребительных» знаков, мемов, готовых клише, ссылок и т.д. Так давайте скажем прямо: это умение, эту «механику» получения общего знаменателя, собственно, и следует называть словом «искусство».
Продуктом любого актуального художника, поэтому, является не просто «песня», не просто «танец» или «картина», а объективация (тем или иным способом) его персонального космоса – в самом прямом, «физическом» смысле этого слова. И не факт, что этот космос в том или ином случае поддастся фиксации и получит статус артефакта, это не является прямой целью художника: автор манифестирует аутентичный микрокосм, претендуя на его конгениальность макрокосму, потому что верит в этот самый сакральный «интерактив», который я описал выше. Вот поэтому и говорят, что искусство, де, «магично»: жизнь действительно идет по «сценарию» художников, но именно по этой причине настоящий актуальный креатив, увы, анонимен.
Однако мы (достаточно узкий круг людей) прекрасно понимали, что страну охватил очередной миметический кризис – побочный эффект любой Левой («…долго будет Корея мне сниться…», – пела Клемент). Грубо говоря, страна ищет «жыда», но эта тотально массовая миметическая связь всех со всеми могла быть и «брэндом», поскольку явно была для совка системообразующей, а если посмотреть на проблему глазами Джеймса Бонда – раритетной. Думаю, мысль моя понятна: подражательностью можно назвать лишь единичные проявления мимесиса, так сказать «миметический шаффл», подражательность же болезненная, «тотальная» – достаточно оригинальна, в одном из своих текстов я назвал ее русским трэшем.
Творчество Курехина всегда, что называется «юно», его невозможно зафиксировать, его невозможно отформатировать и положить на полочку, и не потому что Сергей не владел формой («Детский Альбом» структурирован виртуозно), а потому что в Русском Космосе доминирует именно Русский Хаос – доминирует очевидно, тотально, и здесь, увы, невозможно наврать, не потеряв актуальности. И в этом смысле (если суметь, конечно, поймать определенный угол зрения) на Россию можно посмотреть и как на Юность иного мира…
Я всегда скептически относился к музыкальной генерации 80-х, к которой, собственно, сам принадлежу. Адекватно описать систему языком системы сложно: многое кажется очевидным, и для того, чтобы понять кое-какие вещи, необходимо отойти в сторонку и поглядеть на всех нас со стороны. А еще лучше – попытаться законтачить с представителями другого поколения. Но вот когда слышишь от них в очередной раз – снова и снова – про «голосища-три-октавы» или про какого-то там «супер-пупер-басиста-гитариста-барабанщика», сразу же чувствуешь этот особенный формат 80-х – активистов и подвижников контркультуры, которых наняли Партия и Правительство отвлекать массы от номенклатурного дерибана. Да, мы отвлекали, и отвлекли, в конце концов, благодарить нас не надо – нет, не потому, что мы такие бессеребренники, а потому что нас интересовали совершенно другие вещи. И эти вещи были совершенно иного мира.
Вот этому поколению как раз и принадлежал Егор Летов. Хиппи, равнодушно прошедший мимо панка, но до предела заведенный цинизмом номенклатурных инсценировок начала 90-х. Именно тогда сложился и оформился аутентичный летовский космос.
Его часто называли обидевшимся на жизнь подростком, в его дискурсе не видели ratio, и он, действительно, был медиумом соответствующей возрастной группы – молодёжи, у которой в этой стране реально нет будущего. Только ли у молодёжи в этой стране нет будущего? Ответьте на этот вопрос честно – и вы раскроете секрет воистину безумной популярности Егора Летова и его «Гражданской Обороны».
Но был ли имманентен Летову протест – в обыденном, «социальном» смысле, для обозначения которого на западе чаще используют слово «отказ»? Уверен, что тоже нет. Да, здесь был драйв, агрессия, но все было подчинено строительству собственного космоса, причем вполне традиционными методами, отсылающими нас к субкультурным мирам русского сектантства. И это «цепляло». И – всё то же, как у сектантов: с одной стороны – «уклад», эти монотонные квинтовые круги, и – с другой – постоянное желание из него вырваться, пожить «иначе», да так, что крикнуть, наконец, что «бога нет».
***
В самом конце 90-х, когда у меня вышло уже порядочное число СД, мы встретились, как всегда, у Летова-старшего дома, и Игорь попросил презентовать «музыку, которую он обожал в молодости и сейчас не прочь послушать». Я ему, естественно, предложил поменяться. «А что ты хочешь?» – спросил он. – «А вот именно то, за что тебе самому не стыдно».
По характеру он был типичный коллекционер, как, впрочем, и я, а главное – прекрасно знал тему и великолепно разбирался в ее нюансах. Я до сих пор считаю его толковым продюсером, понимающим «философию» звука, умеющим выстроить «атмосферу» альбома и способным очень тонко чувствовать «музыкальное время». Отсюда, кстати, и его тяга к психоделике, нойзу и вообще шаманизму на концертах, отсылающему нас к рок-аксакалам 60-х. И вот что он принес: «Красный альбом», «Прыг-скок», «Сто лет одиночества», «Русское поле экспериментов», «Солнцеворот» и «Невыносимая лёгкость бытия». Комментариев у меня нет, и выбор говорит сам за себя.
В отличие от обласканного газетчиками Курехина, у Летова была достаточно серьёзная проблема, связанная с персональной репрезентацией, ставшая чуть ли не критической после распада первой «Обороны». То, что к этому руку приложил КГБ, знают многие (Партии-Комсомолу это еще зачтётся!), но что Егор из этой, достаточно опасной ситуации вышел сухим из воды – тоже к ним, подробности опустим, поскольку сделано это было вопреки Партии. Оставшись без команды, он постоянно тогда пытался обратить на себя внимание, делал какие-то «заявления» и часто скатывался в безвкусный провинциальный хард-кор. Так или иначе, я решил ему помочь и на самом рубеже десятилетий притащил их с Ромой Неумоевым в модную тогда газету «День», где познакомил с Бондаренко и Прохановым.
Когда (где-то во второй половине 80-х) Неумоев спросил меня, как стать знаменитым, я ему посоветовал написать какую-нибудь гадость про жыдов. Он сначала удивился, но потом оценил неизбежный успех проекта: подобное отреагирует на подобное. Действительно, понятие «жыд» не имеет отношения ни к нации, ни к конфессии, но этим словом, как правило, называют у нас человека, которому завидуют и, одновременно, ненавидят. Классический невроз, налицо. А невротики, как всем известно, неадекватны, их интересуют лишь причины собственного невроза, шума будет много, а потому, Ромыч, с тебя пузырь, после такой песни ты станешь «легендой русского рока», поскольку поможешь Партии и Правительству решить важную государственную проблему. Так оно, собственно, и произошло. Курёхин восхищался этой историей и несколько раз просил ее пересказать в различных компаниях.
Однако Егор Летов никого не звал «на баррикады», он даже не сочинял песен. Впрочем, я допускаю, что очень многие хотели бы видеть его там. Но как говорится, чукча не читатель, чукча – писатель. Егор был всего лишь «стреляющим конструктором звука», как хорошо сказал по этому поводу Сергей Гурьев. Таким же был и Курехин, и оба тянулись к Прямому Действию как тотализации собственных арт-проектов. Тому и другому музыки было уже мало. Вот почему оба они и чуть ли не в одно и то же время оказались в лимоновской НБП, которая, вопреки распространенному мнению, вовсе не собиралась заниматься «политикой», а задумывалась как «Союз Самостоятельных Граждан России», способных бросить вызов Русскому Хаосу и действовать «напрямик». Что это значит?
Русский Хаос куда сильнее Русского Космоса, и все, что здесь называют «властью» – не более чем мираж. Отсюда и эта бестолковая агрессия всяко-разных ОМОНов на всё и вся, налево и направо, своих и чужих. А на деле – сублимация и канализация побочных эффектов постоянно возрастающей энтропии уже в системообразующем элементе. Все всё прекрасно понимают: власть в этой стране – присвоившая себе право на насилие, ни на что не влияющая прослойка, существующая абсолютно обособлено от населения, а в постсоветской России, вообще, живущая за пределами страны.
«И Ленин такой молодой. И юный Октябрь впереди», – пел Егор. Но он пел не о дедушке и осени, а о Юности (она же Смерть) как vehicle для Прямого Действия за рамками «политеса» и обывательски-битловского «Let it be». Хрестоматийный дискурс «катакомбных» коммунистов, Новикова и Декабристов, Бакуниных и Кропоткиных, толкавших Хаос к самоорганизации, массы к поиску собственной идентичности, а потому на деле обожествлявших Смерть, поскольку рискованность эксперимента была практически очевидной. Такими, впрочем, были и их песни, где слово «юность» постоянно рифмовалось со словом «смерть».
Раскручивая колёса Русского Хаоса, мы пытаемся дать ему Имя. Вот это и есть «популярная механика» современного российского актуального искусства, увы, с необходимостью попадающего в квазиполитический (за отсутствием в этой стране политики, как таковой) контекст, то есть в смысловую ауру агитпроповского иероглифа «Ничто». Ничто, которое ничтожит: а потому, при наложении, он один в один совпадает с иероглифом «Панк», о котором мы говорили выше, как о стратегии власти по выдавливанию актуального из современной жизни.
Уходит поколение людей, считавших эту страну своей. Из нашей жизни уходит актуальное. Те, кто приходят после нас, уже не парятся «розенкрейцерами», а при первом же удобном случае бегут отсюда. Из страны, окутанной густым туманом тотальной шизофрении, – куда же дальше? – попы и менты-наперсточники теперь ее главный гуманитарный «тренд». Что же здесь останется в сухом остатке? – или – «мы пойдём другим путем» – путём влажным.
«Популярная механика» Сергея Курёхина была проектом Прямого Действия, и это был джаз. «Гражданская Оборона» Егора Летова была тоже проектом Прямого Действия, но это уже был рок. И разница здесь не между джазом и роком, а между градусом понимания сути вещей. Да, истина познаётся сердцем, но пути прокладываются головой: ничто не вечно, актуальное – реально неуловимо, и свой аутентичный космос приходится постоянно конвертировать, об этом я говорил в самом начале – это и есть то самое, что мы называем популярной механикой.
Конвертировать в Анонимное, что собственно и успел сделать Сергей Курёхин, и сделал Игорь Летов в начале 90-х, а потом сбился с пути и заплатил за эту ошибку собственной жизнью. Да, есть две космические цепи – анонимная серебряная и анонимная золотая – из имён первооткрывателей: музыкантов, художников, артистов, сама память о которых стала артефактом. Где-то там мы найдём и «кондуктора с сумкой звёзд», Лидию Клемент. Но может ли текст своими силами выдавить собственный контекст? Способна ли власть выдавить из жизни анонимное?
Да, сейчас мы говорим о Курехине и Летове в прошедшем времени. Однако, конвертируя память о героях в их персональные мифы, мы даруем героям бессмертие. Но законы популярной механики таковы, что новые времена рождают новых героев, новых медиумов, производителей космических резонаторов, которые смогут, наконец, подобрать частоту к Русскому Хаосу и раскрутить этот гигантский механизм. И не в том смысле, что «капля камень точит», а в том, что, глядя на мир, не стоит забывать, что мир тоже внимательно смотрит на нас и способен меняться уже по нашему «образу и подобию».
Для Специального Радио
Конец марта 2008
