Конкурс «Specialradio-17» — 1 место апреля 2017 года
Леонид Доброхотов
Говорят, у меня абсолютный слух. И действительно, я могу настроить первую струну гитары без всякого камертона, и звук её будет соответствовать международному стандарту. Есть у меня старенькое пианино. Его когда-то выбросили из консерватории на помойку, а татары-дворники хотели его раскурочить, чтобы достать медную деку и сдать в пункт приёма цветных металлов. Поистине варвары! Выкупил у них за литр водки. Звук у пианино прекрасный! Вот только си бемоль четвёртой октавы западает. Да и зачем эта клавиша нужна, когда есть несколько десятков других! Я, например, ей никогда не пользовался. Так, сыграешь рок-н-рольчик по-пьяни, а туда и не лезешь. Сыну тоже эта си бемоль безразлична. Весь в меня! Я вообще-то журналист. Вот и ещё один факт, что мне вполне хватит других клавиш. Ведь не музыкант же.
Как-то раз дали мне задание написать о музее Скрябина. Поехал. Главный редактор говорил, что по ночам в музее ходит призрак Скрябина. Я, конечно, не мистик, но было бы забавно порасспросить об этом у служащих музея. В кабинете директрисы я включил диктофон и хотел задать ей свой вопрос. Но она меня перебила, мол, сама знаю, что вам нужно, и давай нести какую-то чушь. И об основании музея говорила, и о том, сколько было средств потрачено на его восстановление, и о различных культурных программах. Я аж две кассеты сменил! Понятно, что она проплатила за эту статью редакции. Всё за моей спиной делается. Сволочи. Пару раз я, конечно, попытался намекнуть ей о привидении, но она ловко обходила эту тему. А я с собой бутылку водки взял. Думал, заскочу после интервью на Гоголя, оторвусь немного. Нет, стерва, держит и держит! Два часа базарила. А потом заходит к ней в кабинет какой-то старик. Она мне: «Это наш старший научный сотрудник, он вам подробнее расскажет о внутренних проблемах музея и о биографии Скрябина». Старик взглянул на меня, сверкнул глазами и кивком головы пригласил следовать за ним.
Мы зашли в какую-то подсобку, заваленную всяким барахлом. Но как выяснилось позже это и не барахло вовсе, а ценнейшие экспонаты музыкальных инструментов. В общем, это были механические пианино с различными штифтиками, перфолентами и другими премудростями. Научный сотрудник был настолько влюблён в сии предметы, что готов был говорить о них часами, демонстрируя мне их фантастическую игру без человеческих рук. Клавиши сами по себе вдавливались, то по одной, то по две, то целыми аккордами, и каптёрку наполняла механика звуков. Старик так меня увлёк, что я даже забыл о бутылке водки. А меж тем на дворе смеркалось. И тут я сдуру спросил его о привидении. Он хитро улыбнулся, сверкнув глазами. Надо заметить, что этот старик превосходно играл на пианино. И если Софроницкий был непосредственным учеником самого Скрябина, то мой экскурсовод – прямым учеником Софроницкого. То есть, старик являлся «творческим внуком» великого композитора, о котором знал, наверное, всё. Каких только подробностей о жизни Скрябина он мне не рассказывал!
Так вот, старик хитро улыбнулся, и говорит:
– А слабо переночевать в музее одному? Вот и испытаешь всё на собственной шкуре.
Он едко и гулко рассмеялся. Меня это задело. В это же время в дверях показалась пожилая женщина и с нотками гнева сообщила, что её смена уже давно закончилась, а мы тут всё лясы точим. Это вахтёрша.
Старик сказал ей, мол, идите, идите, я сам тут всё закрою своими ключами.
– Я, конечно, не собираюсь опускать такой шанс, – защипал я бороду в задумчивости. – Но почему вы, работник музея и творческий внук Скрябина, сами предположили мне, можно сказать, первому встречному, провести ночь в вашей святыне?
Старик стал серьёзен. Он выдержал паузу и, изучая меня глазами, отрезал:
– Скучает по новым людям!
– Кто?
– Скрябин.
Надо сказать, что я не знал, как мне на это отреагировать. Рассмеёшься – обидишь старика, испугаешься – вообще упадёшь лицом в грязь. И я просто кивнул головой с глубокомысленным видом.
– Только надо предупредить жену, – вспомнил я вдруг, – что б не беспокоилась.
Жена меня слушала молча. Это молчание своей энергетикой даже вызвало какой-то треск в моём мобильнике.
– В следующий раз на Луну полетишь? – трескнуло в нём, и – внезапная тишина. В общем, приборы, думается, уже в это время начали отказывать.
Мы поднялись на второй этаж, и старик провёл меня по комнатам, где жил великий композитор. Все помещения сообщались друг с другом, и в каждом находился рояль, клавиш которого касались руки почившего маэстро. Гид выдал мне ещё ряд подробностей биографического характера и затронул идеи Скрябина. Меня поразила их утопия. Он собирался купить остров в Индийском океане и создать на нём музыкальную республику! Какой там Томас Мор или Сен Симон! После обхода всех комнат старик указал мне на банкетку в коридоре, отметив на ней место моего будущего ночлега.
– Прошу вас, – сказал он напоследок, – только не трогайте экспонаты руками и не включайте свет.
За окном было уже темно, когда старший научный сотрудник музея старческой шаркающей походкой стирал подошвы своих нечищеных ботинок об пол и удалялся от меня к выходной двери. Щёлкнул хорошо смазанный замок, и я остался один.
Два часа я просидел в коридоре в кромешной тьме, а толку никакого. А какой может быть толк! Ну и дурак же я: в здравом рассудке, будучи реалистом, клюнул на крючок с какой-то мистической приманкой. Хорошо что у меня ещё бутылка водки в сумке, пластмассовые стаканчики и конфеты на всякий случай. Только как здесь выпьешь, когда ничего не видно? Напротив меня была чуть приоткрыта двухстворчатая дверь в гостиную Скрябина. Я посмотрел в щель: комнату освещал уличный фонарь. У него хорошо, светло, не то, что в моём коридоре. Да и банкетка-то моя коротковата: ноги не протянешь, пардон, не вытянешь. Переберусь-ка в гостиную. Там и диванчик неплохой, и в стакан не промахнёшься из горлышка.
И действительно, расположился я как барин. Передо мной столик, под задницей мягко, и всё видно как на ладони. Я достал два стаканчика, откупорил бутылку и наполнил оба наполовину.
– Александр Николаевич, за тебя, – сказал я громко в честь Скрябина и сам испугался своего голоса.
Как-то одиноко и дико зазвучал он в пустынном особняке, и меня внезапно овеяло холодом. Но я же реалист и понимаю, что это только наше воображение способно создавать всяческие иллюзии, несмотря на озноб от внезапно появившейся стужи. Подобную дрожь я испытывал лишь в коллекторе реки Неглинки. Да, я там тоже ползал по заданию моей редакции. Сволочи. В общем, я больше не стал вслух произносить тостов, а просто выпил, налил, ещё выпил, сразу же опять налил, и опять выпил. Пока я закусывал конфетой, тепло побежало по моему телу, я стал успокаиваться, и меня потянуло в сон. Я растянулся на скрябинском дивнчике, мне опять захотелось что-то сказать вслух, но я поостерёгся. Зачем создавать иллюзии, которые не очень приятны? Сквозь дрёму я смотрел на стакан, предназначенный Скрябину. В нём ровной гладью отблескивала горючая жидкость. Уж не палёнка ли? – пробежала дальняя мысль, но она меня совершенно не волновала.
Проснулся я, когда уже выключили уличные фонари, и в окно чуть брезжил свет городского утра. Я сладко потянулся, зевнул и решил немного налить себе водки. Конфеты, как и прежде, лежали на столе, с моего края – мой пустой стакан, в который я и плеснул ядрёной отравы. Думаю, дай-ка я и тебе ещё подбавлю, дорогой мой товарищ Скрябин… Но вдруг увидел, что его стакан абсолютно пуст! Мелкая оторопь пробежала по моему телу, но рука, уже не слушая меня, выполняла мою прежнюю волю. Я налил ему полстакана, взял свою ёмкость, и голос мой крикнул на весь музей:
– За тебя, Александр Николаевич!
И в тот же миг рояль, который был под чехлом, издал такой громкий и пронзительный аккорд, что поверг меня в оцепенение. Может быть, Томас Манн слышал нечто подобное, когда описывал финальный аккорд Леверкюльна в романе «Доктор Фаустус». Во всяком случае, оцепенение было настолько сильно, что впоследствии я его мог сравнить с некоторыми строками стихотворения Михаила Светлова, когда у погибшего бойца от рук «пулемёт оторвать не могли». Нет, в моём случае стакан с водкой можно было бы выковырять из кисти отвёрткой или просто бы его смять пассатижами, но рука так и осталась бы монументально-каменно провозглашать свой немой тост.
Далее, будто мои нервы, в рояле оборвались две струны четвёртой октавы. Я узнал, что именно две струны и четвёртой октавы – говорят же, у меня абсолютный слух. Буквально через секунду в соседней комнате также страшно зазвучал рояль, и также зверски оборвал у меня два нерва – две струны четвёртой октавы. И эта музыка понеслась по всем залам. Везде каждый зачехлённый инструмент играл во всю свою мощь, а потом обрывался скрежетом лопнувших струн.
Вдруг всё прекратилось. Я услышал щелчок замка входной двери, и послышался долгожданный звук шаркающих подошв. Несказанная радость охватила меня. А я так и сидел в оцепенении с пластмассовым стаканчиком в правой руке. Но по мере приближения шагов старика светлое чувство начинало почему-то темнеть, и постепенно радость встречи с себе подобным вытеснялась ужасом. Его шаги в каждой зале прекращались на несколько секунд, затем он переходил в другую комнату и снова останавливался. Когда он вошёл в мою комнату, то даже не обронил на мне взгляда, и направился к роялю. Затем остановился, резко согнулся, как молодой гимнаст, и стал жадно обнюхивать инструмент. Затем старик резко обернулся ко мне.
Глаза его горели жёлтым огнём.
– Зачем ты испортил инструменты? – сотряслись стены от его низкоутробного голоса.
Я не мог вымолвить и звука. Не знаю, к какому бы кругу ада отнёс моё состояние Данте, но думаю, это был бы один из самых нижних слоёв. А старик задрал чехол на рояле, обнажил зубы клавиатуры и вдохновенно заиграл, как в дальнейшем я выяснил, «Поэму огня» Скрябина. Вдруг он прервал игру и пронзил меня жёлтыми лучами своих глаз:
– Си бемоль западает!
Старик казался мне исполином, его плечи перекрывали ширину окна, и вся его фигура накладывала на комнату огромную тень. Не дождавшись моего ответа, он уверенным шагом прошагал в другую комнату, из которой послышалась скрябиновская «Поэма экстаза», как я узнал, конечно же, намного позже, изучив творчество композитора.
– И здесь си бемоль отравлена! – заорал он.
Так страшный смотритель музея ходил по всем залам, везде проверял инструменты и находил во всех один и тот же дефект – си бемоль.
А я сидел как вкопанный с поднятой для тоста рукой и вслушивался в его шаги, то приближающиеся, то удаляющиеся. Но вот шагов не стало слышно, и наступила пронзительная тишина. Неизвестно, сколько это продолжалось, но только я почувствовал, что старик у меня за спиной. Да, он вошёл в те же створчатые двери, что и я, и стоял здесь, может быть, уже полчаса. Наконец, он подошёл ко мне, коснулся моего плеча (до сего дня у меня в это месте ожёг), и моё оцепенение сняло как рукой. Эту бы руку мне не видеть никогда!
Потом взял со стола стакан с водкой, что я налил Скрябину, чокнулся со мной и выпил. Я отдышался и тоже выпил, с трудом поднеся стакан к губам отёкшей рукой. После этого я немного осмелел и попробовал свой глосс на звук, якобы откашлявшись. Голос выходил тонкий и неуверенный. Тем не менее, я робко спросил:
– Что же мне делать?
В голове-то крутились мысли, что если я испортил бесценные рояли, то как же буду за них расплачиваться? Он меня сразу понял и сказал:
– Я сам починю инструменты. Но только выполни мою просьбу.
– Какую? – Голос мой дрожал как вибрирующая нота последней октавы скрипки.
Он встал, снова осенив чёрной тенью всю комнату.
– Не пиши про Скрябина, – вздохнул старик.
В этом его вздохе мне показалось, наконец, что-то человеческое. И даже в облике старика: кончик его носа трепетно шевелился. Впрочем, это не совсем человеческое, и даже совсем не человеческое. Но даже это движение мимики в ту минуту отдавало человеческим теплом по сравнению с предыдущими событиями. Я вконец осмелел и говорю:
– Извините, извините! Как это мне не писать про Скрябина? Я журналист, и это моя профессия! Я ведь целых два дня изучал его творчество, перед тем как взять у вас и вашего директора интервью! Как я буду кормить семью? Почему-й-то, почему-й-то мне не писать про Скрябина?
Я не ожидал, что после этих слов старик рассвирепеет.
– А потому, – прорычал он, – что у тебя в душе вместо си бемоли – пустота!
Затем он взял себя в руки и уже более спокойным голосом добавил:
– Если исполнишь мою просьбу – тебя дома ждёт награда. А не исполнишь…
Здесь уже я его прервал:
– Понимаю, понимаю…
– Ну, а если понимаешь – пшёл вон!
Я летел по лестнице музея, перепрыгивая через четыре ступеньки, только бы поскорее добраться до заветной выходной двери. Когда я вышел на улицу, солнце обдало меня своим родным теплом, и я почувствовал дикую усталость, будто бы минуту назад я и не скакал по ступенькам, как горный козёл. Не помню, как я добрался до дома, но только сразу же рухнул в постель. Жены не было дома. Где же она может быть в такую рань? Спросил об этом у сына.
– Она давно на работе. Уж полвторого. А где ты был три дня?
Тогда я не придал этому вопросу значения, видимо, от усталости, что не прибавило моей голове седин. Но прибавило вот что. Сын поиграл на пианино и удивлённо меня спросил:
– Пап, а когда ты успел отремонтировать си бемоль?
Меня ошарашило.
– Что? Работает?
Но, буквально, через секунду я рассмеялся. Вот какая награда ожидала меня дома, если я откажусь от статьи! Я нехотя встал с кровати, подошёл к инструменту, отыскал клавишу си бемоль четвёртой октавы и с усмешкой ткнул в неё пальцем. Но мгновенно меня откинуло назад: зазвучал тот страшный, громкий аккорд, который взорвался в рояле вчерашней, а может, позавчерашней ночью, и который сделал меня застывшим памятником. Только памятником чего и кому? Также я не знаю, что этот старик плёл о какой-то пустоте? Но я её, всё же, попытаюсь найти… Да, да, си бемоль, си бемоль…
