В Странных Играх, просто, кайфовые брались стихи, придумывали мелодии красивые – органично? – органично!, – всем нравится? – если играли на концерте все хлопают – шли к Тропилло и записывали, если не нравилась запись – шли во Дворец молодежи переписывали. Времени было до хрена, гнаться было не за чем, хотелось жить, а не существовать, к популярности особенно не стремились…, хотя известность была приятной.

Я пришел на худсовет, они мою кандидатуру рассматривали, Опрятная говорит – вот видите, показывая на мои рекомендательные письма от Липницкого и Шумова – это люди все известные, давайте его брать. И это несмотря на то что она мне задала провокационный вопрос, что мол ты любишь Аквариум, Зоопарк, питерских, то есть в вину мне это ставила, а я ей сказал, что мы всех любим, мы тиражируем записи на весь Советский Союз, что мы их вообще всех раскрутили, и что до этого пустыня была. Опрятная говорит – ну ладно, но теперь тебе придется с другими группами заниматься, на что я сказал, что мне все равно, что чем больше, тем мне лучше.

Аналоговая запись на высокой скорости звучит ничуть не хуже, чем цифровая, но она имеет другие свойства. При записи на плёнку происходят трансформационные искажения. Особенно это было слышно, когда писали на шестимиллиметровую ленту классику в Филармонии. Прихожу к Цесу, слушаем прямой сигнал и записанный, прямо с головки – так вот записанный заметно лучше звучит, чем прямой. Лучше, а не хуже. Только касается это лишь оригинала. Первая копия на 38 звучит уже примерно так же как прямой сигнал зала.

Потом, в апреле 1984-го, иду по Арбату. Навстречу – какой-то малознакомый хиппарь: Привет! Хочешь, с Шевчуком познакомлю? Вот так вот просто. Тут же зашли в ближайший переулок и поднялись в квартиру, где Юра постоянно останавливался в то время у своих московских друзей. Так и познакомились. Потом я устроил ему акустику в МАрхИ. У нас было маленькое помещение в подвале – для дискотек. Пришло человек десять-двенадцать. С каждого по рублю. Потом на Пушке все и пропили. В общем, подружились, и когда осенью 1985-го Юра, Володя Сигачёв и Сережа Рудой приехали в Москву писать альбом «Время», то уже жили у меня – в родительской квартире на «Соколе».

Заехали по дороге к Billy Joel в Нью Йорк, но остановился я у Феди Чернина – главного редактора журнала «Новое русское слово». Торопился я в Аризону к своим друзьям — аборигенам. После первой же «трубки мира» я залип на Аризону так, что меня оттуда было не вытащить. Двое суток там провёл, приезжаю к Бэтси. И что-то в голове моей изменилось: рядом с Бэтси меня преследовало наваждение, что существует две Бэтси, и что я обнимаю не ту. Будто сестра-двойняшка – не моя Бэтси. Промучился неделю и опять улетел к своим краснокожим. 

Это был конец семидесятых, а в начале восьмидесятых уже состоялся концерт «Аквариума» в ДК Кусковского химзавода, где были организаторами Илья Смирнов, Илья Барац и Сергей Васильев. Илюха был у нас главный, самый стойкий, и я ему дико благодарен. Его и Тоню Крылову отличала гиперактивность и бесстрашие. Я-то всегда боялся и что-то делал, преодолевая страх, а у них этого липкого чувства не было. Когда меня первый раз гэбшник принял, меня трясло несколько часов. Илюха был вождем, моим начальником. Он всегда был ведущим, а я – ведомым. Мы делали общее дело, и главным в этом деле был он, а не я. И в журнале «УрЛайт» и в организации концертов. Я его нежно люблю, между нами и сейчас баррикад никаких нет. Хотя, на данном этапе мы имеем разные воззрения на жизнь.

Получив техническое образование, он закончил Лондонскую Королевскую Академию Файнарта, которую заканчивали ребята из «Queen» и некоторые другие музыканты. Он, когда нас послушал, сказал, что наша музыка наиболее близка к «Talkin Heads», потом уже, на гастролях в Америке про нас говорили, что мы – «русский «Токин Хедс». Но если изучать нашу команду, можно понять, что у нас нет четкого ритма в композициях. Саша Липницкий играл на гитаре довольно своеобразно и коряво, с чем Леша Павлов, барабанщик, который играл очень хорошо, боролся как мог. Лелик Бортничук тоже на своей гитаре бегал взад-вперед, то замедляясь, то ускоряясь, Петр тоже играл оригинально, правда вполне ритмично, так что мы с Павловым удержать весь этот поток не могли. Брайн сказал нам: «Вам нужен ритм, – «чуки-чуки»! Вам нужен гитарист».

В 1981 году открылся Рок-клуб. Они долго не могли найти территориального помещения: их не брал к себе ни комитет по культуре, ни образование, а нашли они себя в самодеятельности. Куратором рок-клуба со стороны Ленинградского межсоюзного дома самодеятельного творчества была Наташа Веселова, которую я хорошо знал, а она меня часто видела в качестве ведущего на всевозможных мероприятиях. Тогда открытие любого концерта не могло пройти без человека, который должен был выйти в начале, сказать «здравствуйте», рассказать о том, что будет, когда, зачем, почему, и, гордо удалиться со сцены. Имея опыт работы одним из топовых диск-жокеев города, по всей вероятности на тот момент я был единственным человеком, который мог произнести слово «рок» со сцены.

За Университетом повыше, за 96 улицей, большой дом, и одна часть этого дома принадлежит Мику Джаггеру. Очень большая, трёхэтажная квартира с лифтом. Там был Саша Титов, Дэйв Стюарт и Анни Леннокс, у которой днями раньше случился выкидыш. Она сидела в уголке на полу и скорбела о потере дочки. Я как-то пытался разрядить обстановку. С Дейвом у меня сложились лёгкие отношения еще с тех пор, когда мы играли вместе здесь, в 89 году. Я нашёл игрушечный водяной пистолет и стал брызгаться в Дэйва. И Саша Титов одёрнул меня:

– «Пётр, ты что, это же Дэвид Стюарт!»

Американская или ливерпульская девушка для меня была пределом мечтаний. Одну я увидел один раз в жизни на улице в Ливерпуле. Я шёл по Ливерпулю, она бросилась на меня, поцеловала, и побежала дальше, потому что у меня на груди было написано «All you need is love». Это было лет двадцать назад, но я помню это до сих пор. Она произвела на меня самое сильное впечатление. Если бы у меня был выбор, если бы правильно расположились пути Господни, может быть с ней я бы сошёлся.

Курехин при мне звонил своим кураторам – “вы что, с ума сошли, закрывать этот концерт? Там же будут иностранные журналисты, вам что, нужен этот скандал?” — и концерт в последнюю секунду вдруг разрешали.

Моя воинская часть располагалась там же – на шоссе Революции, недалеко от Морозова. Со мной вместе служил Владимир Козлов – очень известный в ту пору ленинградский рок-музыкант («САНКТ-ПЕТЕРБУРГ», «БОЛЬШОЙ ЖЕЛЕЗНЫЙ КОЛОКОЛ», «СОЮЗ ЛЮБИТЕЛЕЙ МУЗЫКИ РОК») и уже тогда – папа Никиты (будущего лидера группы «СЕГОДНЯ НОЧЬЮ»). И мы с Володей бегали в самоволку не только к Андрею Барановскому послушать новые западные диски, но и на Ржевку к Коле Васину, чтобы окунуться там с головой в битломанию.

Когда я восстановился в университете после службы, то пошел в велосипедную секцию. И однажды, возвращаясь с тренировки, встретил старого школьного знакомого Бориса Гребенщикова.
— Заходи, послушай, мы здесь репетируем, — пригласил Борис.
Выяснилось, что они репетируют в том же здании юридического факультета, где я тренирую ноги для велика. После ударных занятий спортом я частенько забегал в актовый зал, чтоб послушать первый состав «Аквариума». Сева Гаккель пилил на виолончели, на флейте играл Дюша Романов, на ударных — Джордж Гуницкий, бас-гитаристом был Михаил «Фан» Васильев, а на переднем плане от счастья светился Борис с гитарой наперевес. Пару раз я ходил на их тогдашние выступления, но если честно, не был впечатлен. Мне запомнилась только борода Бориса, покрашенная для концерта в зеленый цвет.

Опохмелиться после ночного бдения (в поезд «Машина» часто брала с собой сумку с вином и виски, сидели до утра, вели творческие баталии исключительно под стаканчик горячительного) музыканты не успевали, сразу отправлялись на точку репетировать. А когда все было настроено и выверено, группа просто сидела внутри очередного ДК или клуба, курила, травила байки, народ же бесновался снаружи — в зал никого не пускали. Начать раньше было нельзя, по договоренности с директором я приносил документы, которые удостоверяли: этот концерт художественной самодеятельности проводится для ленинградской молодежи ровно в 19.00. Директор площадки записывал наш сейшн как клубное мероприятие, которое он придумал, а мы получали официальную «крышу».

Приезжаем, надо как-то расселяться. Все разъехались кто-куда по своим впискам, а мы с Борей поехали к Осетинскому, чтобы всё разузнать по нашим выступлениям. Звоним в дверь, а открывает нам Наташа — первая жена БГ, от которой Алиса — киноартистка. Жила она там. В итоге, когда Артём Троицкий вписал нас всех к себе на «секретную» квартиру, Борис не поехал с нами, а остался жить у Осетинского.

И Шаляпин и Вертинский выражают пренебрежение к Лещенко, но с какой разницей! Видно, что Вертинского Лещенко очень сильно раздражает. Несмотря на незатейливость его «глупых песенок», в 30-ые годы они, пожалуй, стали популярнее грустных песенок Вертинского. И внезапное решение Вертинского покинуть Европу, с которой был связан самый лучший период его эмигрантской жизни, возможно, связано именно с этим раздражением. В 1933-ем Вертинский отправился покорять Америку, там ему не понравилось, однако, он и не думает возвращаться обратно и едет в Китай. Почему же всё-таки Вертинский разменял Париж на Шанхай?

С Майком было труднее – и легче! Он был ещё неопытен, неизвестен, иногда выходил на концертах «Аквариума» на разогрев, не считался звездой или даже фигурой первого плана. Он вообще был не из рока. В нём не было хитрости, плебейской зависти, агрессивной обиды на весь мир. У него была подлинная деликатность. Он много читал, переводил, перевёл потом знаменитую книгу Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Почти все его тексты – эстетские. «Веничка на кухне…» – абсолютно эстетский текст. Я приписал туда торжественную коду, которую Майк пел «алла бреве». Даже «Открой бутылку, треснем зелья»… – этот, по моему, его наиболее пронзительный в своей чудесной искренности текст, никакого отношения к року и «ансамблям» не имеет. Он мог быть русским Жаком Брелем, но, увы, в тогдашней России барды не выживали финансово. Тогда в рок-тусовке пинать бардов было – святое дело. Я уговаривал Майка петь одному, но он не смог вырваться из цепких рук соратников-собутыльников, прилипших к его славе.

Это было абсолютно волшебно – возиться с портативной многоканалкой! Огромную работу музыканты провели у Гурьянова. Они записывали на одну дорожку драммашину, на вторую бас, на третью электрогитару. Сводили результат на четвёртую дорожку. Затем Цой пел голос два раза, на две дорожки; дабл-трек сводили на третью. Потом Каспарян затирал одиночные голоса двумя гитарами. Это уже была практически готовая запись. Мне было нужно было просто свести это грамотно: развести по панораме и фронтальным планам, наложить поверх голос Цоя или клавишные Андрея Сигле, либо гитару Каспаряна. Суммарно ребята проработали над записью «Группы Крови» больше часов, чем над любым другим из своих альбомов. Потому что впервые в их жизни студия, пусть даже и совсем портативная, надолго оказалась в их собственных руках.

Из студии показался высокий худощавый человек с приветливой улыбкой, представился: «Рыба, очень приятно». Цой выходить не торопился. На минутку выскочил Борис, приветствовал нас. Его лицо выражало восторг и озабоченность одновременно: «Идем, послушаем дубль, ломовая группа, Кино называется!» Борис поставил «Бездельника». Цой смущённо стоял поодаль. Послушав дубль, музыканты решили по-быстрому что-то переписать, и мы мешать им не стали – спешно попрощались со всеми сразу и понесли на помойку студийный мусор. В голове у меня беспрестанно крутилась новая песня на русском языке. Следующий день я как-то продержался, мучая родителей немедленно подобранным «Бездельником».

В течение двух дней они приехали. Я приготовил покушать, купил бутылочку. Моим родителям нравился Цой, и они нам совсем не мешали общаться. У меня стояла тропилловская драм-машина «Лель», на которой летом мы записывались со Свиньёй. Её вид испугал Виктора, но я поставил ему запись, которую осуществил сам, наложив несколько гитар на эту драм-машину и спел про знак высоких чувств. К удивлению, Виктору очень понравилась вся песня вкупе: и текст, и мелодия, и звучание гитар, и даже то, как я записал «его» драм-машину. А мне страшно хотелось записать Цоя. Новый альбом «Кино» – я этим просто бредил.

Наверное, однажды Витя Цой услышал эту песню… не исключено, что в тот самый день, когда Рыба познакомил его с Каспаряном. Наверняка они выпили тогда немного и сыграли это Виктору на два гитарных голоса. У Лёши были еще собственные песни, одна из которых «Люди как звери» пользовалась большим успехом на концертах “тогдашнего” Кино. Короче, познакомившись с Каспаряном, Витя поспешил избавиться от Рыбы. В тот день Лёша приехал ко мне совсем пьяным, и я оставил его у себя на ночёвку. Получив зарплату, я купил два билета в Москву.

На эту запись пришел тогда и полный состав группы АКВАРИУМ, поскольку они дружили: Боря Гребенщиков, Дюша Романов и Сева Гаккель. А поскольку деньги еще оставались, и рядом стоял Боря, то я сказал ему: «С МАШИНОЙ ВРЕМЕНИ все ясно, она у нас теперь официальная. Давай-ка теперь я буду вас записывать». И в оставшееся время я записал ритмические болванки, и даже некоторые Борины песни целиком, которые потом принес к себе в студию и доделывал уже в доме пионеров. В основном эти песни попали в альбом «Акустика», а некоторые – в альбом «14», который потом был Борей расформирован. Записывал все звукорежиссер фирмы «Мелодия» Динов, а некоторые вещи я, как стажер.

Грустная история, песня о любви комсомольского активиста к девушке лёгкого поведения вообще не представлялась мне так, как она получилась – Олег великолепно вошел в роль и все, кто были в студии – Губерман и Тропилло – были впечатлены исполнением. Какие-то песни мы с ним спели вдвоем, такие как Конгломерат или Супер-Чукча – наши тембра удачно поддерживали друг друга. Апогея наш дуэт достиг в песне “Мать порядка”. Там мы выстроили красивый контрапункт, который очень обрадовал Тропилло, он, наверное, вспоминал недавнее наше приключение и думал, что не зря всё же связался с нами, такими обормотами.

Мы вернулись в студию, перекусили, и Тропилло вновь побежал в учительскую звонить, оставив меня привыкать к инструменту. Очень быстро у Андрея всё необходимое нашлось: примочки, клавиши и бас согласились дать Странные Игры, которые как раз всё это недавно приобрели. Я остался осваивать Борин инструмент, а Тропилло полетел в Рок-клуб, где договорился встретиться с братьями Сологубами на предмет примочек. Спустя совсем немного времени, он вернулся и высыпал из сумки настоящее богатство – сон гитариста: Boss Overdrive, Boss Flanger и Boss Compressor. Если бы в то время мне был знаком тупой американский возглас “wow”, я бы его непременно в тот момент бы употребил. На закуску, со словами “а это тебе должно понравиться”, он достал последний прибор красного цвета Boss Octaver и не ошибся, надо сказать.

Женя Губерман был удивлен еще и тем, как у нас в записи звучат барабаны. Было известно, что если звук сводит гитарист, то у него под гитару кладется вся остальная аранжировка, и все остальные инструменты запихиваются далеко вглубь, в том числе и барабаны, а у меня, как и у Суворова – барабан любимый инструмент, и никогда своими гитарами я не подавлял ритм-секцию. Женьку удивило такое уважительное отношение с барабанам, и Андрея Тропилло это тоже очень удивило, он не понимал, каким таки образом мы достигли такой звук на МД200, а ведь он был самым опытным на тот момент рок-инженером, который сделал и до того и впоследствии столько много для развития рок-н-рольного дела в нашем Отечестве.

В 80-х Кондрашкин играл во всех оппозиционных господствующей линии питерского рока “Боб-Цой-Майк” (как это выговаривал москвич Василий Шумов) группах – в “Странных играх”, “Мануфактуре”, “Джунглях” и др. Все эти группы почему-то долго не просуществовали. После своего кратковременного успеха их или в армию призывали, или их лидеры умирали при туманных обстоятельствах, или зачем-то уезжали за рубеж. Да и те, кто приближался близко к “Аквариуму”…

Бывало и так: открывается занавес – люди, одетые в черное, в черных очках выкатывают на сцену, именуемую “черный кабинет”, огромный черный концертный Stainway и уходят. Гаснет свет, рояль широким лучом “берет” пушка, и наступает тишина. Минута проходит, другая, зал начинает недовольно шебуршать. И вдруг… крышка рояля открывается, из него появляется Курехин в джинсовом костюме с вышитым на спине разноцветными камнями словом Capitan. Фиксирует крышку и начинает извлекать волшебные звуки прямо из чрева рояля. Начинает с верхнего регистра, бьет молоточком по металлической раме, изредка задевая струны возле колков – в том месте, где струны вообще не должны звучать.

Ленинградский краснознаменный – а вернее, наш старый и добрый питерский рок-клуб, уже более двух лет, как приказал долго жить. Увы, тысячу раз увы, но это так. Последним всплеском в славной рок-клубовской истории стал 2000 год. В октябре этого года во Дворце Спорта «Юбилейный», где-то в двадцатых числах, был проведен здоровенный марафонский концерт, эдакий однодневный микрофестиваль, во время которого выступило немало питерских групп. И старых, и новых, и дореволюционных, и постперестроечных. Честно говоря, мне и теперь, в конце 2003-го, непонятно, для чего же проводилось тогда это фундаментальное рок-шоу. Да, совсем непонятно, хотя я вел большую часть концерта.

Некоторые апокрифические рассказы уводят историю новой импровизационной музыки в России в 60-е годы. Еще до начала собственных выступлений на сцене я услышал от Бориса Лабковского, весьма разностороннего ровесника, что якобы существовал в Москве некий музыкант Виктор Лукин, который такую свободно-импровизационную музыку придумал и реализовывал придуманное на практике. Впоследствии барабанщик Михаил Жуков, в 1982 впервые выведший меня на сцену, подтвердил эти апокрифические байки: он самолично играл в ансамбле Виктора Лукина во время своей воинской службы в оркестре Московского Почетного Караула (откуда, по его словам, он знает, кстати, валторниста Аркадия Шилклопера).