Коллекционера и издателя Олега Ковригу можно встретить на концертах и спектаклях Петра Мамонова в Москве, во время выступлений Умки, группы “Выход” и Сили, на мероприятиях, где он самостоятельно и в неизменно приподнятом и оптимистичном настроении продает компакт-диски и DVD-релизы, изданные его собственным лэйблом “Отделение Выход”, прямо “с лотка”. В девяностые Олег напоминал городского “бортника”: с неизменной заплечной поклажей он летал от “цветка к цветку” и так, на лету выпускал знаковые альбомы замечательных артистов, выживал в новых экономических условиях и откровенно радовался успехам и продвижению в такой непростой нашей ситуации.
“Когда мы заканчивали школу в Москве, – начал свой рассказ Олег, – уже активно слушали западную музыку. И чем дальше, тем больше. В 1977 году у меня было в среднем по три новых пластинки в день, я их даже не записывал, а просто слушал. Мы, дискоболы, встречались каждый день на Октябрьской-кольцевой в тупике по вечерам. Это был такой клуб интересных встреч, и мы не столько менялись дисками, сколько попросту друг другу все это передавали.
Если появлялось у кого-нибудь что-то новое – люди садились на велосипеды, и за ночь пластинка бывала в нескольких местах. Подходили мы к этому делу с энтузиазмом. Сначала нас было несколько человек, потом стало пятнадцать, периодически в метро появлялись менты, гонялись за нами по эскалаторам – тоже интересовались музыкой, но как-то, по-своему.
Благодаря этому я много чего отслушал – самой разной западной музыки. Появились тогда как раз стереовертаки “Вега”, которые эти ценные пластинки пилили со страшной силой, но слушали мы на них радостно “Пинк Флойд”, где деньги сыпятся из колонки в колонку. Интересовались западом исключительно и всю советскую музыку считали только говном. “Машину Времени”, например, я не любил никогда и сейчас не люблю.
В восьмидесятом году меня позвал Васильев (Файнштейн) на концерт “Аквариума”, что проходил на Кусковском заводе. Я ему сказал, что говна этого вашего советского слушать не хочу, не может там быть ничего хорошего. И я не пошел, а концерт оказался хорошим, как позже выяснилось.
Концерт того же “Аквариума” в Саду Эрмитаж я хорошо запомнил, и это был незабываемый концерт. Май 1982 года. По-моему, это был лучший концерт “Аквариума” за всю его историю и один из лучших концертов, которые я видел когда-либо вообще. К сожалению, его никто не записывал.
В конце концерта, когда Гребенщиков стал петь свои рок-н-роллы, на сцену выскочил какой-то волосатый и бородатый мужик и – начал плясать. Плясал он просто исключительно. Это был, конечно, он – Петр Николаевич Мамонов.
У меня дома стоял магнитофон, на который я ребятам переписывал винил, и вдруг друзья принесли второй магнитофон и начали переписывать тот самый концерт “Зоопарка” в ДК Москворечье “с бобины на бобину”.
Не сразу, постепенно я врубился в эти песни и тексты, и меня очень удивило, как человек может так откровенно – “про старые раны”. Вошло в меня “это”, и я стал стремиться “этому” преклониться. Юноша я был застенчивый и когда мне люди из того мира говорили, что надо делать – я делал и иногда даже что-то получалось. С западной музыкой как: ты слушаешь, тебе нравится, но ты – чистый потребитель, а тут ты сам можешь что-то сделать, и не только они тебе нужны, но и ты им можешь пригодиться, облегчить жизнь нашим авторам. В жизни моей появился новый смысл.
В 83-84-м власти наконец-то обратили внимание на нашу рок-культуру, поняли, что с этим надо бороться, слишком много дали свободы – появились всякие запретные списки, комиссии… Электрические концерты проводить стало трудно, и тогда начались квартирники. Ходить по всяким ДК, договариваться мне было по-человечески тяжело, и я по молодости очень тушевался, а тут квартира друзей, свои ребята – договорились и других своих ребят позвали. Собрали денег: двадцать пять рублей дали автору, выпили (ха-ха!). Тогда эти деньги равнялись четверти моей зарплаты, я как инженер-стажер получал 105 рублей.
Когда я закончил Московский Институт Тонкой Химической Технологии (его заканчивал и Сергей Летов также), я пошел по распределению на НПО “Пластик”. На этом химзаводе я и проработал три года. Потом в 1984-1985 году я ушел в аспирантуру Института Нефтехимии им. Карпова, что на улице Обуха. Там работал в то время Серега Васильев и устраивал концерты Майка, пытался устроить концерт “Аквариума”, но пришли люди и заранее запретили.
Потом мы с Аней (Умкой) устраивали там Обэриутское шоу, где принимали участие Африка, Тимур Новиков, Гарик “Асса”, Агузарова читала их тексты. Защитился я 1989-м по теме “Исследование механизма разрушения и восстановления жесткой фазы в термоэластопластах на примере трехблочных сополимеров стирол-бутадион-стирол”. Потом я работал в институте неорганической химии, пока меня не позвал Мамонов работать в свою студию. Сначала удавалось совмещать и то и другое, но постепенно дело перевалило в сторону Мамона.
Он нашел себе спонсора в лице Виталия Савенкова, который является первым издателем книги “Москва-Петушки” Ерофеева и он же тогда издал мамоновский винил “Транснадежность” тиражом 50 тыс. экземпляров, часть которого до сих пор где-то пылится на складе. Виталий специально для Петра снял подвал на улице Студенческой, дом 39 и построил там звукостудию из аппаратуры, отданной в качестве “зарплаты” “Звукам Му” Брайаном Ино.
В самом начале, когда еще не была поставлена сигнализация, а аппарат уже привезли, нам приходилось дежурить по ночам – сторожить добро. А поскольку в этом подвале было полно крыс, то я, например, всю ночь дежурства не спал и гонял этих зверьков. А мой друг Сережа Якушин уснул, и крыса пробежала-таки прямо по нему, правда он отнесся к этому спокойно. Но потом “перестройка” нашей студии закончилась, крысы исчезли, сигнализация заработала и перед нами открылось “светлое будущее”.
У Виталия была идея, что мы сделаем такой “Табла Мотаун” по атмосфере дружественности и джема, чтобы все друг с другом играли. Предполагалось, что там мы будем записывать всякие молодые группы, и в самом начале нам (и Петру) действительно присылали всякие демо-записи. Одна из них ему даже понравилась. Это была “Птица Зу” из Свердловска. Он звал их к себе записываться, но они почему-то так и не доехали. В результате на студии было записано очень мало “внешнего” материала. В самом начале, когда у нас еще крысы бегали, Петр свел альбом группы Задерия “Джазус Крест”. Одно время в студии почти постоянно присутствовал гитарист Леша Леонов, музыка которого сейчас звучит в спектакле “Есть ли жизнь на Марсе?”.
“Табла Мотауна”, дружественной творческой обстановки в созданном “Отделении Мамонов”, искренне хотел и Мамонов, но являясь по характеру медведем в берлоге, он утвердился уже в том, что люди ему мешают. Там был записан альбом “Мамонов и Алексей”, записаны “Инструментальные Вариации” на аппаратуре, которую передал Петру Брайан Ино – на аналоговый многоканальный магнитофон. Жидкая тусовка была, люди появлялись, и даже Рада записала свой первый альбом там же, и это была моя зарплата студийным временем, так как Мамон денег-то мне не платил, а временем – пожалуйста. Это был 1992 год и альбом Рады и “Терновника” назывался “Графика”.
Потом я решил записать там Силю в сопровождении группы “Ноль”. Они уже записали тогда в Ленинграде четыре песни в составе Силя-Федор-Монстр-Николс (то есть по инструменталу это был “Ноль”, тем не менее это был “Выход” и сочеталось все вполне органично). Мамонов Силю любил, а 86-м, когда Силя увлекся игрой на басу, он даже пытался напроситься в басисты состава “Звуков Му”, но это место было твердо занято Сашей Липницким. В общем, приехал Силя, приехали “Ноль” – мы начали писать ритм-секцию.
В Ленинграде за пультом сидел Федя, а здесь пульт был Мамоновский, и кто за него сядет было совсем непонятно. По этому поводу между Федей и Петром состоялся ничего не значащий диалог: “Петя, а кто будет за пультом?” – “Ну, не знаю… Как будет лучше?” – “Я так врубаюсь, что… наверное, ты. Поскольку ты – хозяин студии…” – “Ну, давай я”.
Пока писалась ритм-секция, мы с Федей ходили в магазин, что-то покупали, а когда вернулись в студию, Федя постепенно начал мрачнеть, а уже вечером, на прогулке говорит: “Я больше в эту студию не пойду”. Шел 92-й, и мы еще не знали, что Федя собирается “зарезать ведьму” и, наверное, ни о чем другом, кроме этого, думать не мог. Я спросил у Сили, что он думает по этому поводу, и он ответил так: “Я думаю, что один из нас оказался мудаком, и я точно знаю кто это”. Потом Федя сказал ребятам, что “Мамонов сидит на своей студии как Кащей Бессмертный на сундуках”.
Почувствовала Федина больная душа, что а атмосфере Петиной берлоги есть что-то не то – и не смогла там остаться. Хотя до этого Мамонов был одним из любимых Фединых Авторов. Петя и сам очень расстроился и попытался как-то выйти из ситуации. Говорил Силе: “Сереж, давай сами попробуем записаться… Я тебе помогу”. Но Силя очень сильно обломался, и менять коней на переправе ему совсем не хотелось.
Благодаря Виталию Савенкову, который продолжал оплачивать аренду подвала, сигнализацию и прочее, у нас создавалось впечатление, что все идет нормально и стабильно. Хотя, на самом деле, мы напрямую зависели от состояния дел его издательства “Ренессанс”.
Однажды Петр поселил в студию какую-то немку. Группа музыкантов сидела и курила, а Петр рассказывал: “Вот пройдет время, станем старые, будет у нас своя вилла, будем там сидеть и вспоминать, как у нас еще в студии на Студенческой немочка жила.” Я от этих разговоров всегда внутри себя как будто съеживался. Трудно мне было поверить во все эти виллы и прочее. Для Пети, как для старого стиляги, в этих мечтах была некая сладость, а для меня – только тревога: что, мол, не будет всего этого – и парень обломается. Однажды я вдруг начал бухтеть в стиле Кота Матроскина: “Не надо было тебе сейчас “Форд” покупать! Издали бы лучше “Мамонов и Алексей” на компактах за свои деньги (компакт-диски у нас еще тогда только входили в обиход, и издано их было очень мало). А в ответ: “Олег, пожалуйста, не надо меня учить!”
Как-то у нас случилась реальная катастрофа – засорилась канализация – и в душевой начало подниматься дерьмо. Вся студия моментально провоняла. Пока вызванные сантехники шли, я принес из дома небольшой бытовой сантехнический тросик из стальной полосы с пружинным наконечником, который годился для прочистки небольших засоров дома, но здесь оказался абсолютно неуместен. Сантехники пришли с большим пребольшим тросом, и мы с ними вчетвером (трое сантехников и я) долго пытались пробить засор. Дерьмо иногда чуть-чуть сходило, но потом поднималось вновь… Работать в студии было невозможно. Сантехники приходили потом еще несколько раз, но ничего не получалось Я уже почти каждый день ходил к сантехникам на “утренний развод”, а их бригадир кричал мне: ” Я не знаю, что можно сделать, дом старый, может случиться все что угодно! Отстань, ничем не могу помочь”.
Когда напряжение вылилось в Петин телефонный наезд на меня, да такой, что впервые в жизни пришлось бросить трубку перад лицом “мужской национальности”, я так достал этого бригадира Серегу, что он, посмотрев на меня с тоской, сказал: “Ладно, бери лом, пойдем!”. Он долго ходил и смотрел, потом взял лом и начал крушить чугунные канализационные трубы.
Мы снова взялись за большой-пребольшой трос и вставили его в пробитую брешь. И тут оно вдруг чвакнуло и ушло! Жизненный опыт не подвел Серегу – крушить пришлось не так уж много. Потом мы с ним сидели, пили спирт, который я принес с работы, и разговаривали на разные темы. В том числе и про музыку, про Петра Николаевича, и были очень довольны друг другом и жизнью вообще.
В студии появились Женя Казанцев и Юра Хэнк (Кистенев) – и группа заиграла, с моей точки зрения, обалденно и намного лучше, чем старый состав “Звуков Му”. Ритм секция стала не только железно-надежной, но и творческой единицей. Играя на бас-гитаре, Женя как будто создавал подводные волны, от которых лично я тащился по полной программе.
Но Юра потом ушел в “Моральный Кодекс” со словами: “Ребята, у меня трое детей, и мне их надо кормить”, сам же привел Андрюшу Надольского, который сначала вел себя ужасно скромно и не дотягивал до мастерства Юры, но потом освоился и был на своем месте вполне уместен.
Женя иногда впадал в запои и в эти дни представлял из себя душераздирающее зрелище. Я в жизни видел немало алкоголиков, но Женька, бывало, прямо на глазах из гениальнейшего басиста превращался в абсолютное ничто. Петр ходил за ним, как за малым ребенком – и в результате наш Евгений Федорович закодировался и пить перестал. Сам Петр к тому моменту уже давно был закодирован. Я сам почему-то интуитивно не верю в кодировку, но для ребят это было реальным спасением. А потом Женя заболел туберкулезом и почти год пролежал в больнице на Волоколамском шоссе…
“Звуки Му” его ждали – и дождались, так что потом они еще поиграли вместе. Но не очень долго. Потом начались человеческие разборки – и группа постепенно распалась. Потому что у Петра Николаевича нашего дорого не просто тяжелый, а дико тяжелый характер. Когда общаешься с ним раз в месяц, этого можно не заметить, раз в неделю это можно спокойно стерпеть, но когда видишь его каждый день, иногда становится невмоготу. Хочется кого-нибудь убить. Например, его самого, несмотря на то, что друг, и, несмотря на то, что гений.
Для записи “Стриптиза” из “Инструментальных Вариаций” нужна была виолончель. И я через знакомых нашел девочку Катю, которая в результате сыграла вполне адекватно тому, что хотел Петр, причем, с первого раза. Потом мы сидели, пили чай и Петя говорит: “Вот, Катя – это Ваш дом, приходите, приходите просто так…” Катя, не будучи романтически настроенной барышней и поклонницей “Звуков Му”, выражала по этому поводу сильные сомнения. А я тоже сидел и думал: “Ну, заливает наш Петр Николаевич, ну заливает!” Мне он, естественно, тоже говорил, что это – мой дом; и надо сказать, что в определенной степени я ощущал студию своим домом. Даже принес туда свою печатную машинку.
Однажды я сидел в своем отсеке, заваленном плакатами “Мы поможем Вам уединиться” и пластинками “Транснадежность”, и что-то там печатал. Кроме нас с Петром в студии никого не было, и я невольно прислушивался, что он там такое делает. А он недавно записал вариант “Темного Му”, который мне, например, нравился, но который потом никуда не вошел. В отличие от того, который потом появился в программе “Грубый Закат”, он был резкий и отрывистый. Петр то ставил кассету с этой песней, то неожиданно переключал магнитофон на радио, то ложился на диван, то вскакивал. По-моему он даже свет выключал – включал. В общем, что-то должно было родиться, но никак не рождалось – и он мучился от этого. Я уже давно перестал печатать и понял, что уже пора отсюда уматывать. И тут он, как раз, входит ко мне и говорит: “Олег, извини, пожалуйста, но мне надо остаться одному…” – “Ладно, я и так уже это понял”.
Потом Петр стал больше там запираться один, совершенно один в этой берлоге, да и Виталию было все труднее платить аренду. И, где-то, через год студия окончательно и бесповоротно развалилась. Потом Петр и Виталий купили себе дома рядом в одной и той же деревне под Верией, – где я шабашил, по иронии судьбы, в 1978-м в соседней деревне Ревякино, в километре от нынешнего “домика Петра”, куда тогда переехала студия Мамонова.
В этом домике были записаны “Грубый Закат” и “Жизнь амфибий как она есть”. Но в группе уже тогда начался распад, чего и следовало ожидать. Например, во время записи в одной из комнат двухкомнатной Петиной “хаты” жил сам хозяин, а в другой хила жена Ольга с двумя детьми и вся остальная группа. Первым уехал Женя Казанцев, не смирившись со спартанскими условиями и полной диктатурой хозяина. Остальные тоже оказались не при делах и разъехались. Так что никто ни с кем не ссорился – Женя с Петром остались друзьями, но просто вместе уже было невмоготу.
для Специального Радио
Апрель 2006
Записано Игорем Шапошниковым
ПЕТР МАМОНОВ: “МАЙК И ЦОЙ УМЕРЛИ, А Я – НЕТ!” ЧАСТЬ 2. “ОТДЕЛЕНИЕ ВЫХОД” ОЛЕГА КОВРИГИ
ПЕТР МАМОНОВ: “МАЙК И ЦОЙ УМЕРЛИ, А Я – НЕТ!” ЧАСТЬ 3. «КРИСТАЛЬНО МУТНОЕ РЕГГИ»
