Первый концерт «Виолончелистов» состоялся, кажется, в октябре 1967 года в Архитектурном институте – через кого-то из знакомых Вани Монигетти. Ванин прадед был знаменитым в ХIX веке архитектором, построившим несколько известных зданий в Царском Селе, в Ливадии (Крым) и в С.-Петербурге, а в Москве, в частности, спроектировавший Политехнический музей. Не знаю, были ли Ванины контакты как-то связаны с памятью его прадеда. Помню только, что концерт был днем в какое-то воскресенье.
Мы вышли на сцену – в белых рубашках и черных брюках, без микрофонов, с акустическими гитарами и контрабасом. Веселая и несколько скептическая аудитория – в Архитектурном институте была своя довольно известная и отлично оснащенная по последнему слову польской, чешской и восточногерманской электроники группа «Мистер Модулор» – разглядывала нас с насмешливым любопытством, особенно Мишу Кекшоева и меня, которым было по пятнадцать лет, как рослых малышей, вышедших прочитать наизусть стишки на детском празднике. Но тут мы вдарили «I Saw Her Standing There». После первого припева, на проигрыше, который я изображал на полуоткрытом рояле, аудитория в восторге всхлипывала, а к концу уже вскрикивала и пританцовывала.
Ваня Монигетти вел забавный конферанс, поясняя, что ударника у нас нет и не будет до тех пор, пока не найдется подходящий виолончелист. После диких аплодисментов мы сделали «Twist And Shout» – и тут уже всё шло на ура, даже тихие номера вроде «If I Fell in Love with You» или «Here, There, and Everywhere». Помню, что вокал наш звучал абсолютно здорово – без малейшего вибрато, с интонационной и тембровой точностью, по которой я впоследствии часто тосковал и которая проявлялась потом только в «Веселых ребятах» у нас с Лешей Пузырёвым – опять-таки благодаря строгой дисциплине звукоизвлечения. Только, как сейчас помню, инструменталу не хватало той необходимой плотной четкой звучности, которую давало усиление. Акустический звук был слишком слаб, как мы ни компенсировали его напором.
Но аудиторию это не волновало! После выступления нас даже хвалили за оригинальность и свежую органичность нашей акустической концепции. Кто-то в связи с этим взял у Вани интервью для институтской стенгазеты. Группа «Мистер Модулор», после выступления уже не такая насмешливо-снисходительная к «Виолончелистам», приглашала к себе в подвал. «Модулоры» врубили свои усилители и микрофоны, поющий ударник крутанул палочки – и понеслось! Хотя не было ни хорошего вокала, ни нюансов, на которые мы должны были полагаться, зато была плотная, прыгучая и ритмично-взрывная стена звука, от которой я просто (как мы позже стали выражаться) заторчал. Никогда прежде не испытывал я такого живьем. «Вот это то, что надо» – думал я. «Ничего другого я не хочу и не могу».
На этом концерте я заработал рублей десять, что было для меня огромной суммой. До того я получал от мамы максимум пятьдесят копеек в день на обед. Иногда я не обедал, и через несколько дней у меня накапливалось достаточно денег, чтобы купить «Поэтику» Аристотеля за 20 копеек и «Русско-албанский словарь» за 36 коп. в букинистическом на Арбате, «Дхаммападу» за 15 коп. в отделе уцененных книг в Сотом магазине на ул. Горького и через дорогу в магазине «Дружба» Buch der Lieder (Книгу песен) Гейне за 78 коп. Иных уж нет (как и этих книжных магазинов), а те далече, но книжки эти – старые друзья – всё еще при мне…
«Виолончелисты» продолжали репетировать. Ваня посвятил меня в свой заветный эстетический проект. Как и я, он был поражен сходством вокально-гармонической и ритмической подосновы в английском роке Битлз и в некоторых течениях русского музыкального фольклора. В то время фольклорные экспедиции Гнесинского института и консерватории стали привозить из северных областей записи уцелевших деревенских певцов и музыкантов. Эти записи в первый раз показали нам свежесть и самобытность настоящего народного пения в лучших его образцах – резкого, горлового, а не диафрагмового, основанного на точно «загвождённых» квартах и квинтах, лишь изредка, походя, подслащаемых терциями; с явно свингуемым, оттянутым ритмом пляски «с топотом и свистом», с двух- и трехчастной припевной структурой.
Я был совершенно согласен с Ваней: можно было – и нужно – перейти к экспериментам по созданию «русского рока» на основе элементов обеих традиций, научившись петь так, как поют эти гениальные деды и бабки – и, естественно, на русском языке. Для арбатского, до мозга костей интеллигентского Вани этот проект «обрусения» рока был чисто интеллектуальным. У меня, чья мать вышла из семейства «царёвых» крестьян Карельского района Калининской (Тверской) области, певших при всяком удобном и неудобном случае, соло и на голоса, всё это резонировало не просто в интеллекте, а в ребрах, селезенке и позвоночнике.
Но проект остался проектом. «Виолончелисты» успели разучить лишь парочку стилизаций – популярный хор половецких девушек «Улетай на крыльях ветра» из «Князя Игоря» Бородина и плясовую «Долина-долинушка» с одной экспедиционной записи (эта последняя перешла и в репертуар «Ветров Перемен», но никогда она как следует не получилась – в том числе и на моем первом диске с СВ).
Старшая сестра Сережи Старостина пригласила «Виолончелистов» сыграть новогодние танцы в Литературном институте, где училась. Мы отыграли и даже заработали, помнится, по 25-ти рублей на душу. Но душа к «Виолончелистам» уже не лежала. Помимо надоевшей «акустической эстетики» были у нас и роковЫе рóковые расхождения. В Артеке мы с Мишей очень заторчали на «Strawberry Fields Forever», то есть на новой ленноновской концепции, в то время как наши старшие товарищи (Ваня с Борей) продолжали ценить только раннее, по «A Hard Day’s Night» главным образом, считая позднейшую осложненность ритмов и остранение звуковой фактуры вырождением той дисциплины и чистоты, которую они ценили у Битлз больше всего. Еще нас очень пленил юный Стиви Уинвуд, тогда бывший в Спенсер Дейвис Груп и уже зачинавший Траффик, который вскоре станет моим любимейшим бэндом (впрочем, никак не отразившимся на моих композициях). И тут-то подули «Ветры Перемен»!
Именно они играли в школе у Сережи Старостина на Новый год, и произвели там полный фурор. Их репертуар состоял из веселых и забойных вещей, под которые было хорошо плясать, типа «Shaking All Over» (Guess Who), «We Gotta Get Out of This Place» (The Animals), и «Woolly Bully» (Sam the Sham and the Pharaohs), и делали они их отлично. Сережа подружился с ними. «Сашка, хочешь я тебя привезу к ним на репетицию?» Я с энтузиазмом согласился. Наконец-то настоящая группа – с электрическими инструментами, усилителями, колонками, микрофонами, электроорганом. «Ветры Перемен» все учились в авиационном техникуме им. Годовикова. Они, будущие механики и инженеры-авиаторы, занимались электроникой, и сами, по лучшим схемам из журналов, собрали свои усилители, микрофоны, сами сделали свои гитары и адаптеры к ним.
Главными в «Ветрах Перемен» были братья Саша и Игорь «Гарик» Чириковы. Они были оба совершенно белесые, вплоть до ресниц – особенно Гарик. Саша, одетый в духе Брайана Джонса – помню его в узких красных вельветовых джинсах и темном кургузом пиджачке с четырьмя пуговицами, в баттондауне с продольными цветными полосами (откуда у него всё это, такое клевое? – думал я, одетый во всё отечественное, не без завидок), отрекомендовался как импрессарио: он занимался деловыми аспектами группы – ангажировал выступления, договаривался об условиях и других деталях, но еще и проводил репетиции и находил репертуар. Он договорился с Сережей Старостиным о том, чтобы переписать пластинки у его знакомых «стейтсóв» и «бритишéй».
Альбиносный Гарик, в фирменных или почти фирменных черных очках, что создавало чернобелый контраст синема-верите, с тщательно-бесстрастным лицом, играл на басу. Толя Алёшин (да-да, тот самый, впоследствии) играл на лид-гитаре и напористо пел. Саша Штерман стоял за электроорганом «Юность» (собственность техникума). Сережа Гусев играл на ритм-гитаре. А на барабанах играл Володя Горбаченко, очень здорово владевший педалью большого барабана, чем все восхищались – это действительно было редкостью в те неритмичные времена – и отлично державший ритм. Мы поиграли вместе и попели на голоса – в том числе «Барбару Энн» Бич Бойс и «Nowhere Man» Битлз. Было очень весело. В момент перекура (я тогда еще не курил) импрессарио отозвал меня в сторонку и предложил играть в «Ветрах Перемен». Я восторженно согласился. Наконец-то буду в настоящей группе!
После грустного, и в то же время предвкушавшего восторги, расставания с «Виолончелистами», которые тут же перестали существовать, я с упоением врубился в репетиции и выступления с «Ветрами Перемен». Наша репутация по Москве росла не по дням, а по часам. Мы выступали на обязательных техникумовских функциях, куда, впрочем, свободно проникала всеведущая московская рокешная публика, играли на всяческих «сэйшенах» вместе с другими московскими группами – «Соколом», «Троллями», «Ребятами» (где были двое прекрасных Славы – Кесслер и Малежик); нас заказывали на «вечера» и танцы, где мало кто танцевал, а серьезный и знающий народ стоял перед сценой и ритмично кайфовал под голосовые и игровые детали.
За это время в «Ветрах Перемен» переменилось несколько составов. Очень скоро после своего появления в «Ветрах» я привел туда Мишу Кекшоева. Саша Штерман был заменен мной у штурвала «Юности», а Миша заменил прежнего ритм гитариста. Трехголосие наше – Толи Алешина, Мишино и мое – было просто несравненное по фирменности. Инструментал у нас был ничем не выдающийся, но с учетом горбаченковской сердцебиющей педали при надежном чарльстоне и малом, и чуть затянутых сбивках – вполне адекватный.
Именно в этом составе летом 1968 года мы начали работать в модном кафе «Времена года» в парке Горького, где до нас работали «Тролли». В нашем репертуаре были Кинкс («Till the End of the Day», «You Really Got Me») и Алан Прайс («Let Mе Be Yours Until Tomorrow»), Роллинги («Ruby Tuesday, Let’s Spend the Night Together» и целая куча вещей с альбома «December’s Children»), The Monkees («I’m A Believer» было коронной вещью, где наше трехголосие цвело пышным цветом). Еще мы пели тогда несколько вещей дорогой нам, но теперь, кажется, совсем забытой бритишовой группы под названием Dave Dee, Dozy, Beaky, Mick, and Teach. Кроме того, мы воссоздавали по-польски «Nie Zadzieraj Nosa» Червоных Гитар, со всем надлежащим славянобитловским задором и многогласием.
И еще у нас было несколько «своих» песен моего сочинения – «По этой лестнице», которая, будучи «подпольным» хитом, попала впоследствии в «Афоню», в сцену, где Афоня беседует с девушкой, подружившейся с ним на танцах, у подъезда своей хрущобы (в недавней реставрированной и цифрово-ремастеринговой редакции фильма этой песни почти не слыхать, а ведь это была редкая и по тем временам довольно качественная студийная запись 1974 г., так что очень жаль), «Новгородский пир» – фольк-стилизацию на слова моих ближайших друзей Сережи Старостина и Сережи Шпакова, «Такие вещи» на слова Леонида Мартынова и, конечно, «Зеленый дол» на слова Роберта Бернса в переводе Маршака, тоже ставший к тому времени своего рода хитом.
На нас ходили толпы народу, «Времена года» ломились от посетителей. Это была самая желанная попсовая точка в городе! Едва мы выходили настраиваться, а народ уже кричал: «Лерман, «Лестницу»!» или «Щи, слива и весна!», как окрестили «Зеленый дол» по строчке «Счастливая весна», распеваемой в конце второго припева. Дирекция парка пригласила нас даже выступить на открытой площадке у самого входа в парк, причем наше выступление транслировалось по всему парку и, как оказалось, даже за его пределами.
Именно в это время, как раз во время выступлений во «Временах года», Толя Алешин должен был отбыть в армию. Все об этом знали загодя, но никто в это верить не хотел – и вот настало! Ему было решено найти замену, потому что выступать-то надо было. Это решение вызвало бурный протест со стороны Володи Горбаченко, который, увы, тут же ушел, женился и выпал из всех известных мне списков. Уход Толи с Володей вызвал авральную реорганизацию, в результате которой последние связи с авиатехникумом Годовикова были утрачены, включая сюда импрессарио, большую часть аппаратуры и инструментов, а также место для репетиций. Мы с Мишей Кекшоевым остались одни, но не надолго.
В родной Гнесинке мы обнаружили и пригласили играть годом старшего коллегу-виолончелиста – Мишу Мостакова, румяного, остроумного и отличного поющего басиста. Он привел с собой друзей – гитариста Володю Ксенофонтова и ударника Сашу Константинова (его настоящая фамилия оказалась Бутылкин), который не только неплохо владел педалью и держал ритм, что утешало нас в утрате Володи Горбаченко, но еще и гвоздил своим невероятно высоким тенором верхние «до» и «ре» второй октавы. Это восхищало и позволило добавить к репертуару несколько вещей Hollies, а Сашу Бутылкина называть первое время любовно «наш Нэш» (по имени легендарного Грэхэма Нэша из Hollies, а затем из Кросби, Стиллс, Нэш, энд Янг). Кстати, с Кросби и Нэшем мне несколькими годами позже довелось познакомиться и попеть в Калифорнии.
Когда я Нэшу рассказал про наше уважение и любовь к его работе в Холлис и стал напевать «Кэрри Энн», он смутился и сказал: «Ну что ты, это было так, баловство, коммерция». Когда я пытался настаивать на том, что он, мол, неправ, Нэш замахал руками и сказал, что ему вообще неловко о том периоде и говорить. И мы к этому уже не возвращались. Вот как бывает в жизни! А мы-то вот в «Ветрах» пели «Кэрри Энн» с упоением, это для нас был светоч и маяк. Всё это немножко напоминает мне собственные чувства по поводу «Веселых ребят». Невозможно предсказать, что именно из наших дел оставит след в мире, и не наше это дело. Наше дело – творить добро, как умеем, и не зарывать данные нам таланты, а остальное – дело уже не наше и не Нэша.
Мы с новым составом – благо был он смекалист и музыкален – отрепетировали всё быстро прямо на месте во «Временах года» и – с места в карьер! Звучать стало еще лучше. Один наш поклонник, оказавшийся таксистом, раздобыл где-то микрофоны и усилители, бас-гитару и орган, даже развозил нас несколько раз на общественных началах по домам. Впереди были многочисленные выступления в МГУ в зоне В на 16-ом этаже, сэйшена в домах культуры, «молодежный клуб Мелодия и ритм» на улице Горького, катастрофические гастроли в Аджарии. Было эпохальное знакомство с Сашей Градским и работа в «Скоморохах», гастроли и записи с «Веселыми ребятами», «Добрыми молодцами», «Араксом», Тухмановым, Зацепиным, работа в спектаклях театра им. Ленинского Комсомола у Марка Захарова, был сольный отъезд в западную Европу и Америку.
В фильме Георгия Данелия «Афоня» есть эпизод с танцами. В этом эпизоде, после блюзового «белого танца», где за кадром Андрей Макаревич поет свой «Солнечный остров», начинается заводной сегмент. В кадре появляется Володя Полонский, бойко задающий ритм вступления, затем камера перемещается на нас с Юрой Шахназаровым (Шахназаров на гитаре, я на басу), и я запеваю: «Скоро стану я седым и старым, уйду на пенсию писать свои я мемуары. Напишу я, расскажу я всё, как есть, как было – расскажу я, с кем не ладил и кого любил я» (Мемуары, музыка Юры Шахназарова, слова Валеры Сауткина).
Как и лирическому герою этой песни, мне тогда было двадцать два, только в отличие от этого героя я вовсе не думал о том, что буду писать мемуары.
Для Специального Радио
Ноябрь 2006
«ВЕТРЫ ПЕРЕМЕН». И О ПЕРЕМЕНАХ ВЕТРА… ЧАСТЬ 1: В ОДНОЙ РОК-ГРУППЕ С ИВАНОМ МОНИГЕТТИ
