Первые сведения о существовании русского панка я получил в 1983 году от Андрея Владимировича Тропилло. Он цитировал песни Свиньи, и это приводило меня в восторг. Тропилло опасался записывать Свинью, который в то время был под следствием, а стало быть, попадал под определение “персоны нон грата”. Это означало, что каждый, кто общается с ним – тоже свинья. Меня же это ничуть не беспокоило, я не зарабатывал денег на музыкантах и в органах никого не интересовал.
Тропилло дал мне телефон Андрея Панова, и я предложил ему встретиться на выходе из метро “Площадь Восстания”. Мне было страшно: все-таки стрёмно заводить знакомство с человеком, который не обижается на кличку “Свинья”. Страх перед встречей породил обратный эффект. Он был опрятно и со вкусом одет, гладко выбрит и абсолютно трезв, ничто не выдавало в нем человека, который однажды и не единожды ел говно. Я был очарован им, и мы решили собраться вместе – что-нибудь записать.
Долго ждать мы не стали, буквально на той же неделе он приехал ко мне домой с двумя электрогитарами. У меня стояла самодельная драм-машина – творение Виктора Динова, знаменитого звукорежиссёра с “Мелодии”. Это был деревянный ящик со множеством плат макетной сборки и огромной бородой из монтажных проводов. Аналоговый девайс программировался с помощью пакетных переключателей, – звук у него был такой, что его практически и не было. Что-то пукало немного и цикало, но совершенно не бухало.
Я спросил у Андрея: «А кто будет играть?». – «Как кто? – удивился он, – мы! Мы с тобой всё и сыграем, там играть-то нечего». Я набрал пакетниками какой-то ритм, взял бас-гитару, и мы стали разучивать песни: “Я хочу быть клопом, по ночам вылезать и людей кусать”… Записали, – я бил по басовым струнам восьмыми нотами, Андрей жужжал квинтами через какой-то страшный фуз. Когда была готова первая болванка, мы стали разучивать вторую. Ритм не стали менять, он подошел ко второй песне.
“Пошёл я раз на помоечку
и там нашёл баночку
а в ней была недоедена
чёрная чёрная чёрная икра”
Быстро записали вторую болванку и принялись за третью не переводя дух. Рисунок драмм-машины и тут менять не стали. Надо было все записать до тех пор, “пока в дверь не постучатся менты”. Я очень боялся, что придут, потому что за Андреем спокойно могли вести и слежку, так как уголовное дело, в котором он фигурировал, было каким-то темным.
Мы записали несколько болванок, они все были одинаковые, менялись только аккорды, иногда тональность. По мнению Андрея в этом и заключается панк. Если бы мы стали аккуратно разучивать ноты и внимательно выигрывать мелизмы, то получился бы Гребенщиков или чего еще хуже – Макаревич, а для панка это уже совсем западло. Всё должно было быть максимально топорно, и в этом была вся суть. Через несколько дней Андрей приехал еще раз, и мы, также по быстрому, наложили его голос сразу на все песни. Не помню, что когда-либо получал подобное удовольствие от записи вокалиста. Он пел с таким маргинальным подвыванием окончательные гласные, что я едва сдерживал распиравший меня хохот.
Прямо во время записи я подкрался к микрофонной комнате, и через стекло решил понаблюдать за ним. Больше такого я не видел. Он стоял как Ленин на броневике у Финляндского вокзала – чуть откинувшись назад, не вынимая левую руку из кармана, вытянутой вперёд правой рукой он дирижировал себе, и такая манера была похожа больше на мелодекламацию, чем на песню в стиле панк-рок. Выглядело это очень забавно, я получал истинное удовольствие наблюдая за этим. Полюбив Свина, я стал даже перенимать некоторые панковские приемы, как в поведении, так и в собственной музыке.
На сегодняшний день ту ужасную запись, которую мы сделали с ним летом 1984 года, называют самой профессиональной студийной записью Свиньи. Это очень стыдно, потому что за этими перестройками, путчами, реформами мы, продюсеры, просто профукали фичу.
Отрадно, что хоть это осталось. Что получилось, то получилось. Музыканты мы были, прямо скажем – никакие, все это вкупе с таким вокалом являло собой вообще что-то странное, то, наверное, и не музыка-то вовсе, но почему иногда волосы встают от этого дыбом, как от настоящего классического шедевра.
О Свинье ходили легенды. Рассказывали, что однажды на какой-то остолованной вечеринке Андрей спокойно испражнился на виду у всей публики на чистую тарелку, затем поставил её на стол, повязал на грудь салфетку, и, – вооружившись ножом с вилкой, – принялся поглощать говно, отрезая от ровной колбаски ножом небольшие кусочки, аккуратно насаживая их на вилку и отправляя в рот. Я отказывался верить и однажды прямо спросил Свинью об этом. Он безусловно это подтвердил, и сказал, что не только говно умеет есть, но и мочу пить тоже. Я провокационно выразил недоверие, на что Андрей попросил у меня стакан, спокойно отправился в туалет, нацедил три четверти мочи и выпил у меня на глазах.
Позже я узнал, что есть такой курс лечения – уринотерапия, и что, оказывается, вокруг нас полно людей, пьющих концентрированную мочу. Но Андрей был не из таких. Он любил шокировать, он умел держать свой эпатаж в эстетических рамках, он был очень симпатичен, и подруги у него были очень эффектные. Я пригласил его стать свидетелем на свадьбе, что наполнило начало моего вступления во взрослую жизнь приятными воспоминаниями.
Позже, меня судьба с ним, практически, не сводила. Я даже не знаю почему. Жили мы неподалёку, он иногда забредал ко мне, мы даже пробовали что-то записать, но ничего путного не получалось. Андрей считал обязательным присутствие живых барабанов, которые я не решался записывать на Гагарина, – там один только невинный топот басиста Игоря Тихомирова пяткой об пол вызывал у соседей страшный ор. Свинья помогал мне записывать собственные песни в период записи “Сердца”, он стоял над душой и дирижировал пятернёй, показывая, в каких местах мне нужно ужесточить настрой. Так, например, в песне “Сансара”, я все время “слышу” его присутствие.
Последние 10 лет его жизни наглухо прошли мимо меня, я занялся собственной сольной карьерой и ушел в театр, и только в 1997 году мы встретились последний раз на сборной солянке. Он выглядел неплохо, только очень сильно дрожали руки. Он сказал, что исполняет на своих концертах какую-то мою песню, я порадовался, пожелал ему успехов и больше никогда не видел. Андрей не вовремя распознал в боли живота смертельную опасность, и получил скорую медицинскую помощь слишком поздно. О нем не слагают трибьютов и совершенно ничего не пишут, но питерский рок до сих пор несёт в себе отголоски свиновского панка.
Для Специального радио
